Был момент, когда мы могли сказать нет

Что-то касается его локтя, и Стив вздрагивает. Теплое, рядом, слишком близко. Губы Джеймса движутся, но из-за шума в ушах слов не разобрать. — Что? — Я говорю, — медленно повторяет Джеймс, как будто с дурачком разговаривает, — не разбивай телевизор. Он может нам еще пригодиться. Перед глазами плывет от ярости. В любимых Прией готических новеллах герои закапывают в глаза белладонну ради влажного блеска и расширенных зрачков; вот и Стив чувствует себя так, будто у него под кожей яд, из-за которого всё вокруг пульсирует. Хочется подраться, но здесь не с кем драться, кроме как с Джеймсом, который смотрит на него с таким спокойствием, что трудно поверить в его искренность. — Ты это видишь? — Стив показывает на экран, где агент Гидры с тщательно размытым цензурой лицом рассказывает миру о своем старом приятеле, Зимнем Солдате. У него слабовыраженный среднезападный акцент; в другое время его голос был бы приятен на слух. Ведущая все сильнее наклоняется в кресле с жадным любопытством. Джеймс смеется. Снимает рюкзак, падает на диван, как марионетка с перезанными нитками, и усмехается в потолок. Стив смотрит на него, разинув рот: — Ты чего? — Деточка, — Джеймс снова смеется. — Что еще они могут мне сделать? — его губы дергаются. Взгляд у него странный. — Они отобрали мои права, мой мозг, мое тело, всю мою гребанную жизнь… — с последними словами он переходит на крик, и Стив вздрагивает. — А теперь еще и мои утренние прогулки. Смейся, Роджерс. Смешно же! — Нет, не смешно. Ты умом тронулся. Я собираюсь… Человек с акцентом говорит: — О, да, здесь, в Вашингтоне. Живет с местным супергероем, капитаном Америкой. — Неужели? — удивляется ведущая. — Сукин сын, — рычит Стив. За его спиной звонит телефон. ________________________________________ Им приходится отключить и домашний телефон, и мобильный Роджерса; кто-то умудрился раздобыть его номер — Солдат этим даже впечатлен. Его собственный номер знают всего пять человек во всем мире, так что сводки от Романовой приходят ему. Каждые пять минут она требует отчета по подтянувшимся СМИ. Наконец он пишет ей, что перестал считать. Она говорит ему не подходить к окнам. Крики снаружи становятся оглушительными. Роджерс, жаждущий разрядки, убежден в том, что какая-нибудь храбрая душа неизбежно выломает дверь, и начнется нашествие журналистов. Он выходит в прихожую со щитом в руке и мрачной решимостью на лице. Солдат запоздало понимает, что на крыше приземляется вертолет. Приоткрыв дверь минуту спустя, Солдат слышит Роджерса: — Нет. Если считаешь, что люди в опасности, эвакуируй остальное здание, но я никуда не уйду. Я остался, когда Пег меня отшила, я остался во время наводнения, я остался, когда моего босса убили у меня в салоне, и, уж поверь мне, я никуда не собираюсь сейчас. — Никто больше не говорит «салон», Роджерс, не отставай от жизни. Выдохнув с облегчением, Солдат выходит к ним. Романова приподнимает брови, глядя на него из-за плеча Роджерса. — В этот раз ты решаешь не только за себя. — Если он остается, я тоже никуда не пойду, — сообщает Солдат. Роджерс оборачивается с удивленным видом. — Я их не боюсь. — Уверен? — уточняет Романова. — Одна группа белых националистов уже расшифровала секретные данные Гидры и теперь настаивает, что ты должен находиться на попечении правительства США и тебя надо вернуть на активную службу. В интересах Америки. — Я им покажу интересы Америки, — угрюмо бормочет Роджерс. Романова накрывает ему рот рукой и игнорирует возмущенное мычание. — В этом доме с прошлого августа не осталось гражданских. Ты никого не подвергаешь опасности. Но, с другой стороны, я могу отправить вас обоих в укрытие под Канжикужуаком уже к пяти утра. Тебе решать. Солдат смотрит на Роджерса. Романова все еще закрывает ему рот, но лицо у него такое же выразительное, как и всегда. — Мы справимся, — говорит Солдат. — Если что, вы сами выкопали себе могилу. — О, а лилии ты на нее принесешь? Роджерс, всплеснув руками, уходит в квартиру. Удовлетворившись тем, что Романова удовлетворилась, и подсчитав агентов у каждого входа, Солдат возвращается вслед за ним и запирает дверь. Роджерс все еще стоит в прихожей, — щит криво свисает с руки, — и потирает лоб. В полумраке он выглядит как очень старый человек. — Ты зол, — отмечает Солдат. — Я эту песню не в первый раз слышу, — Роджерс поднимает усталый взгляд. — Ничем хорошим это никогда не заканчивается. Почему ты не принимаешь ситуацию всерьез? — Почему ты решил, что не принимаю? Солдат подходит, снимает щит с вялой руки и прислоняет к стене. — Роджерс. Впервые за долгое время ему достается полное внимание Роджерса. Это даже немного смущает. — Мы способны защитить себя, у нас есть друзья, и ты — Капитан Америка. Да, ситуация отстой, но на следующей неделе какая-нибудь знаменитость выберет неудачный наряд или политик ляпнет глупость в Интернете, и о нас все забудут. Это всего лишь новости. Уголок рта Роджерса приподнимается. — Мне бы твою уверенность. — Мне бы тоже. Мне приходится говорить себе всю эту лабуду, иначе со мной случится десять панических атак подряд и остаток жизни я проведу в бельевом шкафу. Само собой, я принимаю ситуацию всерьез, придурок, но если я не буду над ней смеяться, я начну, черт возьми, рыдать. С лицом Роджерса происходит что-то невероятно сложное. Солдат вздыхает. — Так мог бы выразиться Барнс, да? — О да... именно так, — его голос звучит натянуто. Он прокашливается. — Извини. — Не твоя вина. Они стоят рядом, глядя в разные стороны, почти как в комедии. Он уверен, что видел подобное в кино. Пока Роджерс всячески старается не упоминать о Барнсе, его призрак между ними ощущается не так мучительно. А ведь Роджерс действительно старается, понимает Солдат; а он и не обращал внимания на его невидимые усилия. Теперь, когда они оба знают правду, этот момент горя и смятения кажется почти нормальным. Простая человеческая неловкость. Как наступить на шнурок или постучать не в ту дверь. Настоящий стук в дверь спасает их от самих себя. Роджерс снова прочищает горло и идет открывать. Мрачная Хилл отталкивает его локтем. Она злится, но, кажется, не на них двоих, а на целый мир. На ней платье яркой расцветки, в руках потрепанная кожаная сумочка, в волосах искусственный цветок, на губах блеск, и все это придает ей еще более устрашающий вид, чем обычно. — Весело у вас тут. Что скажете насчет долгого отпуска в Гренландии? — То же самое, что сказали Нат десять минут назад, — отзывается Роджерс. — Ничего хорошего. — Значит, привыкайте к жизни по принципу «без комментариев». Добро пожаловать в город отшельников, населенный вами двумя. Из дома, если что, выходите через крышу. За покупками посылайте младших агентов. Сообщения о спрятанном оружии поступают отовсюду вплоть до Белого Дома, так что если увижу любого из вас на улице, сама пристрелю из жалости. Я свяжусь с кем-нибудь из юристов Старка… — Нет, — резко перебивает ее Роджерс. Хилл приподнимает брови. — Ладно, может, если обстановка совсем уж накалится, но… Нат же рассказала тебе, как поймала Тони и Брюса в лаборатории за попыткой оживить всемогущего робота? Я… высказался по этому поводу, и нам с Тони сейчас нужен перерыв. — Твой норов у меня уже в печенках сидит, Роджерс, — но Хилл все же оставляет тему. Она роется в сумочке. — Мне удалось раздобыть фото информатора. Узнаешь его? Эта челюсть незабываема. Можно даже не вычитать двадцать лет. — Агент Толанд, — глухо говорит он. — «Удар-Альфа» в восьмидесятых, а может и в девяностых. Кажется, его звали Бен. — Он настаивает, что ты опасен и не должен свободно передвигаться по жилым районам. — Ну, он всегда меня недолюбливал. Солдат возвращает фотографию. Скомкав, Хилл бросает ее в сумочку. — Есть простой способ обойти их на повороте. Выбить у Толанда почву из под ног. Твое фото на Стене славы. Солдат оглядывается на Роджерса, который выглядит таким же растерянным, как и он сам. — Ты что, не знаешь про стену? — Хилл вскидывает руки. — Мученики Щ.И.Т.а? Павшие герои? Все, кто погиб при исполнении? Джеймс Барнс. Первое имя на стене. Один из основателей ССР, герой войны, черт возьми. Все любят героев с трудной судьбой, а тебе сейчас не помешает любое благожелательное внимание. Если ты захочешь. Солдат смотрит на Роджерса, а тот смотрит на него. — Тебе решать, — напряженно говорит он, но Солдат не согласен. Он вовсе так не думает. Если у кого и есть право на память о Барнсе, так это у Роджерса, который знал его, который пытался за него умереть, который любил его так или иначе. Не Солдату принимать подобное решение. «Чего бы ты хотел, Барнс?» — спрашивает он себя. Спрашивает обрывки Барнса, оставшиеся у него внутри. Он знает, что тот служил в армии, но, как пишут в интернете, пошел туда по призыву, — так что пусть он и герой, но не обязательно патриот. Не как Роджерс, который раз за разом штурмовал призывные пункты, рвался в армию изо всех сил, пока его наконец не взяли. Но у Барнса были сестры, и интуиция Солдата — как и рассказы Роджерса — подсказывает ему, что он не был трусом или подлецом. Сражался бок о бок с Роджерсом на фронте, защищал их отряд со своей красавицей винтовкой Джонсона. Пожалуй, он не возражал бы против того, что его имя послужит хорошему делу. Но Барнс… проклятье. Барнс, должно быть, так сильно устал. — Дайте ему отдохнуть, — говорит он Хилл, качая головой. — Пусть бедняга покоится с миром. По крайней мере, он отдал жизнь за что-то важное. — Да неужели? А по мне так он погиб впустую, — говорит Роджерс. Это называется «тебе решать». Опять Солдат наткнулся на еще неизведанные залежи горечи. Гребанное минное поле по имени Роджерс, которому нет конца. Он не хочет ввязываться в этот спор в присутствии Хилл, но нельзя спускать Роджерсу такую феерическую хрень. — По мне так он погиб, спасая твою жизнь. Он тычет пальцем Роджерсу в грудину. Ой. Это он зря. — И не вздумай говорить, что это не важно, потому что в итоге ты прожил достаточно долго, чтобы спасти меня. Так что, я считаю, мы все в расчете. Роджерс на мгновенье выглядит так, будто готов ему врезать, но затем выдавливает из себя: — Прошу прощения, — и выходит из комнаты. Да чтоб его. — Значит, он не в порядке, — сообщает Хилл после тяжелой паузы. — Конечно нет. Толку от всей вашей слежки, если никто до сих пор не заметил? Роджерс не в порядке с сорок третьего года. Он предоставляет ей самой закрыть за собой дверь. В гостиной идут новости без звука; Роджерс забрался на диван, закрыв глаза руками. Солдат проходит мимо, чтобы выключить телевизор. Не похоже, что Роджерс плачет. Просто слишком уж много всего на него навалилось. Но он, наверное, и плакал бы так же беззвучно; Солдату не нравится эта мысль, и он толком не знает, что с ней делать. Он присаживается на другой конец дивана и откидывает голову на спинку, расслабив шею и закрыв глаза. Шум с улицы ненадолго затихал (то ли толпа разошлась, то ли ее утихомирили подставные агенты), но теперь усилился снова. С дороги доносится гудок. — Когда уже перестанет быть так больно? — тихо говорит Роджерс себе в ладони и делает глубокий-глубокий вдох. — Не знаю, почему я именно у тебя об этом спрашиваю. Солдат предпочитает это проигнорировать; Роджерс на пределе. — Боль никогда не заканчивается, — говорит он, и Роджерс опускает руки на нос и рот. — Может, она и слабеет со временем, но полностью не исчезает. Если боль прекратилась — значит, ты забыл. Правильно? Роджерс смотрит на него с минуту и снова прячется за ладонями. — Черт, прости, — говорит он. — Не надо было мне этого говорить. — Да ничего. — Нет, чего. — Хорошо, считай, что извинение принято. Роджерс выдавливает из себя смешок. — Хватит притворяться, что ты не в полной жопе, Роджерс. Ты нас всех выставляешь в плохом свете. Роджер улыбается, совсем мимолетно, и смотрит за окно. Солдат провожает его взгляд, но не видит ничего особенного. Ни облаков на небе, ни птиц. Лишь та голубая дымка, какая встречается только поздней весной, тонкое покрывало между людьми и космосом. Когда он снова смотрит на Роджерса, а тот смотрит на него, Солдат чуть не подпрыгивает на месте. Голубое небо над головой Роджерса, его голубые глаза... Они в точности одного и того же цвета. На какое-то мгновение он стоит на утесе над океаном под порывами ветра, на его трясущихся конечностях красное, но сверху — голубое и снизу — голубое. Голубое до самого горизонта во все стороны. Он силится вспомнить, что этот цвет означал для того, кто некогда, возможно, был человеком. «Фернешься назад?» — уговаривает его Зола. Рубероид под пальцами и небо сверху. Голубое, как… Мальчишеский смех. Голос Роджерса, как электрошокер: — Что-то не так? Солдат качает головой с ощущением, будто тонет в патоке. Он трет глаза. Снова качает головой. — Нет, ничего. Не важно. Хочешь, чтобы я ушел? Будет ли от этого проще… тебе? Всем? — Нет! — говорит Роджерс. — Нет, я… Я с тобой до конца. Я не соврал тогда, на геликэрриере. Помнишь? — Ты говорил это ему. — Но ты слышал, — Роджерс до странности серьезен. — Мы можем притвориться? Если бы я знал тогда, не могу сказать, что я бы… но если бы я знал, что ты страдаешь, — мне хочется думать, что я бы попытался. Если бы только это так работало. — Да, — произносит он вслух. — Конечно, но… Почему? Роджерс пытается улыбнуться. — У меня не так много друзей, чтобы ими разбрасываться. Это своего рода извинение — одно из череды извинений, которые Роджерс не должен приносить. Солдат мог бы поспорить с ним, и даже, наверное, должен был бы, но не спорит. — Я слышу тебя, — говорит он вместо благодарности. Я слышу тебя, думает он, я слышал тебя: когда ты стараешься быть добрым, я буду стараться слушать. — Не знаю даже, как ты придумываешь такие штуки. Роджерс, кажется, испытывает облегчение. — Мы с мамой так делали. Притворялись. Это было что-то типа игры. Мы «отматывали» случившееся назад и начинали снова, и мы говорили то, что должны были сказать. — Она бы тобой гордилась. Ему казалось, что это правильные слова: безопасная, нейтральная, совершенно обычная фраза, но все же где-то он оступился и шагнул на зыбкий путь, потому что Роджерс словно сжимается. — Не знаю. Она не выносила драк. Ее бы разозлило, что я пошел в армию, хотя меня никто не заставлял. Она потеряла отца на войне. И все, что я делал после… — Роджерс кривится половиной лица. — Она всегда говорила, что в трудные времена проявляется настоящий характер. Может, она никак бы этого не показала, но я бы ее разочаровал. — Но не была же она слепой. Весь мир считает тебя героем. — Я не считаю. Я просто делаю свою работу, как и все остальные. Надо же быть такой тупой задницей… — Роджерс. Он пинает Роджерса в ближайшую часть тела, до которой может дотянуться: в голень. — Я, видишь ли, согласен со всем миром, так что не заткнулся бы ты. Ты наговариваешь на моего друга. Роджерс смеется. — Прости, — говорит он без раскаяния, но, по-крайней мере, уже не таким убитым голосом. — Я знаю, что мое мнение не так много значит… — Еще как значит. Так что... Спасибо Солдат выжат как лимон, но в итоге не он, а Роджерс засыпает на диване, несмотря на суматоху на улице, свернувшись в уголке, как ребенок, наклонив голову к подушке. Поза выглядит неудобной. У Солдата затекла бы шея, но, может быть, Роджерс более гибкий. Более подвижные суставы, неприхотливые мышцы. Солдат раньше не видел Роджерса спящим, и ему немного неуютно от того, насколько молодым тот выглядит. Обычно напряженные мышцы расслабились, резкие черты лица смягчились и стали такими беззащитными, что от этого почти больно. Солдат уже замечал что-то подобное, глядя на Роджерса в моменты уязвимости, но сейчас... он даже не знает, нравится ли ему то чувство, которое он испытывает. Роджерс не просыпается, когда Солдат встает. Он ложится под окном, приподнимает телефон над подоконником и снимает толпу на видео, как он надеется, оставшись незамеченным. От записи у него мороз по коже. Фургоны новостных служб вдоль дороги. Он знает, что у дверей выставлены агенты, а на другой стороне улицы дежурит полиция, но толпа, не помещающаяся на тротуаре и высыпавшаяся на дорогу, все равно тревожит. С такого расстояния не разобрать лиц, но ему кажется, что они злятся. Может, конечно, он проецирует свои чувства, но все же... Даже у лучших агентов не будет шансов, если на них бросится разъяренная толпа. И если полиция арестует хотя бы одного человека, ситуация может выйти из-под контроля очень быстро. Он нервно просматривает новости. С первого взгляда все не так уж плохо. Первые материалы по большей части нейтральные, простое изложение фактов по мере поступления, и часто скептические. Толанд не стал скрывать, что имеет (или имел) отношение к Гидре; Солдат не знает, вышел ли он в отставку по собственному желанию или еще служил на момент провала «Озарения». Некоторые журналисты усомнились в его честности, мотивах и источниках. Но вокруг всего этого — нагнетание паники и истерии: рассуждения о том, является ли Солдат человеком; предложения открыть на него охоту, как на животное; треды в Твиттере с требованиями его ареста; блоггеры, утверждающие, что больше никогда не будут чувствовать себя в безопасности в Вашингтоне. Он хочет ответить каждому из них, сказать им, что он человек, что он не хотел ничего из того, что совершил, что он тогда гораздо сильнее боялся, чем они сейчас. Он надеется, что никому из них, даже самым ужасным, не придется испытать такого страха. Он настолько вымотан и угнетен, что даже не замечает, как задремал на полу, пока Роджерс не трясет его за плечо уже ближе к закату. Они оба не горят желанием оставаться в одиночестве, особенно когда толпа снаружи начинает готовиться к наступлению ночи, растягивая навесы и устанавливая палатки для самых настойчивых, готовых дожидаться явления Роджерса любой ценой. Солдат чистит луковицу одной рукой примерно так же быстро, как Роджерс нарезает ее, так что у них получается какой-никакой конвейер. Когда очередь доходит до перцев, Солдат не знает, чем помочь. Они вздрагивают от каждого громкого крика снаружи. Солдат уже готов попросить Роджерса включить музыку или фильм, чтобы хоть как-нибудь заглушить все это, и тут на улице кто-то начинает петь. На мгновение Солдат за это даже благодарен, — что угодно лучше криков, — но к пению присоединяются и другие голоса, и он слышит что-то вроде «Капитан Америка». Роджерс чертыхается, порезавшись. — Не обращай внимания, — просит Солдат. — Говори со мной. Двадцать вопросов. Что угодно. Роджерс вынимает палец изо рта и хмурится, критически его разглядывая. — Как думаешь, есть ли жизнь после смерти? — внезапно спрашивает он, и Солдат надеется, что это просто первое, что пришло ему в голову, а не вопрос, мучивший его неделями. Спасибо за мгновение шока, Капитан. — Надеюсь, что нет. Роджерс выглядит так, словно ему больно, но это может быть и из-за лука. — Если она существует, то меня там дожидается много очень злых людей. А ты? — спрашивает Солдат, хотя опасается, что еще об этом пожалеет. — Раньше верил. А теперь не знаю. Но мне трудно представить, что люди просто… прекращают существовать. Это такая… напрасная трата. — Эм что-то такое говорила, — вспоминает Солдат. Роджерс приподнимает бровь. — Квантовый физик, я ее встретил на Ар… в кофейне. — Где ты только находишь всех этих людей? — спрашивает Роджерс почти с восхищением. — Она говорила, — продолжает Солдат, игнорируя его, — что информация никогда по настоящему не уничтожается. Она может искажаться, менять форму, но энергия не исчезает просто так. Речь вроде бы шла про атомы, но... Легко могу себе представить, как подобные вещи могут приносить утешение. — Но не тебе? — И мне тоже, наверное. Просто я думаю о… — он чуть не роняет луковицу; умудряется поймать ее, но кожура разлетается по всей кухне, — …о том, что после смерти что-то изменится. Пойму ли я, что именно? Или это будет как… — он не дает себе договорить: как пробуждение в снегу. — Я думал, что умер, когда меня разморозили. Всего на минуту. Я был в белой комнате, из окна падал белый свет, и по радио транслировали бейсбольный матч, который мы слушали с… А затем открылась дверь, — Роджерс вяло смеется. — Если бы небеса были такими, я бы не возражал. Солдат сглатывает с комком в горле. — Да, я… В окно влетает камень. Солдат валится на пол — не по своей воле, Роджерс сбивает его с ног и накрывает собой, как щитом, закрывая его голову. Только он с этим опоздал — Солдат приложился затылком о линолеум, и теперь в ушах звенит. Через мгновение он понимает, что не только в ушах: сработал сигнал Джоуи. Он едва слышит сам себя: — Роджерс. Эй, Роджерс. Это был камень, я его видел. Просто камень. Снаружи кто-то взвизгивает — высокий крик, который быстро прерывается. И сразу после — выстрел. Теперь уже Солдат хватается за Роджерса, суетливо и бестолково. Тот сжимает его плечо и край культи. — Это… Это Щ.И.Т., их пневматика для подавления беспорядков. Резиновые пули. — Роджерс медленно выдыхает. Слезает с Солдата и подает ему руку. — Сейчас сюда кто-нибудь придет. Солдат по привычке пытается подавить набирающие обороты эмоции, а затем разрешает себе разозлиться. Сколько бы чудовищных вещей он не сотворил в своей жизни, но никогда не кидал камни в чужие окна. Это так по-детски абсурдно, это просто… подло, мелочно и низко. Ему трудно это понять, и он даже не собирается пытаться. Роджерс, на короткое время почти ставший прежним собой, — или, по-крайней мере, чуть приоткрывшийся, — теперь ходит по комнате, как зверь в клетке, напряженный, со сжатыми кулаками. Солдат борется с желанием проверить, с какой силой у него получится зашвырнуть камень обратно. Стук в дверь раздается, когда он меняет зонд на насосе. Прибор на удивление прочный, но Роджерс, кажется, наступил на него, оставив на трубке сильный загиб. Краем глаза Солдат видит, как Роджерс показывает агенту камень и разбитое окно. Агент щелкает камерой на телефоне. Когда они раздвигают занавески, по стенам идут красные и синие блики. — ...пару человек задержали, — доносится до Солдата, и Роджерс говорит что-то неразборчивое про арест, а агент отвечает: — Их выпустят завтра. Роджерс ругается, и агент направляется к выходу. Когда Солдат поднимает взгляд, Роджерс стоит на коленях под светом лампы, длинными пальцами собирая осколки на смятый газетный лист. Кончики его ушей пылают красным. ☙ — Просто прекрасно, — говорит Роджерс, когда Солдат выходит из комнаты. — Вот и папарацци. Он бросает на Роджерса сонный взгляд и до того, как тот опускает занавеску, успевает увидеть его лицо не в утреннем свете, а во вспышках камер. — Это хуже, чем журналисты? — Они упорнее. — Роджерс делает паузу. — И у них лучше телеобъективы. Держись-ка ты подальше от окон. — Какая досада, а я как раз собирался станцевать голым на подоконнике. Роджерс, да после вчерашнего вечера я к этим гребаным окнам и близко бы не подошел, можешь не предупреждать. У Роджерса дергаются губы. — Какая досада. — В общем... — В общем... — Толпа так и не разошлась, да? — Я бы сказал, стала в два раза больше. — Потрясающе. — Солдат откручивает крышку с гораздо большей силой, чем требуется. Пять минут спустя открывается дверь. Это Романова или Хилл; Роджерс дал Романовой два запасных ключа. Из прихожей раздается ее голос: — Она за мной увязалась, можно ее оставить? — Прия! — восклицает Роджерс, и на кухню заходит кокетливая бариста из кофейни, размахивая стаканчиками с кофе и пахнущей крахмалом холщовой сумкой. — Хорошо, что мисс Романофф меня узнала. Бугай один и бугай два честно пытались вытолкать меня на тротуар, не тронув даже пальцем, бедняжечки. Ох, Стив-о, что за блядский цирк! Когда она передает Солдату здоровенный бумажный стакан с кофе, тот признается ей в любви. С усмешкой она подставляет щеку, постукивая по ней ярко-желтым ногтем. Он послушно целует ее. — Он мне нравится, — говорит Прия Роджерсу, который жует бейгл с таким видом, будто хочет провалиться сквозь пол. — Мировой чувак. Я подумала, что вам не помешает что-нибудь бодрящее. Так что возрадуйтесь, я принесла вам углеводы. Романова принимает кофе с ликованием, которое очень быстро прячет, когда бросает на Прию поверх стакана абсолютно бесстрастный взгляд. — Ты в курсе, что он на самом деле Зимний Солдат, да? Это не ошибка. Прия фыркает, и звук получается неожиданно грубым. — Угадайте, какой навык полезнее всего для работника общепита? Память на лица. Я сразу узнала его, еще когда он в первый раз к нам зашел. И я заметила, что он пиздец какой застенчивый, у него нет руки, половины волос, ему не хватает фунтов пятидесяти веса и он носит с собой такой же лачн-бокс, как моя младшая сестренка, если вы понимаете, о чем я. Так что вы скажите мне, мисс Романофф. Он — Зимний Солдат? В самом деле? — Молчу, молчу, — сдается Романова, не отрываясь от кофе. — Вы точно не хотите работать на правительство, мисс Рамеш? — Позвоню вам, если завалю защиту. — Сворачивайте призывной пункт, офицер Романофф, — вмешивается Роджерс. — Какие новости? Вздохнув, Романова начинает загибать пальцы. — О том, насколько серьезно вы встряли, поговорим позже. Есть два типа теорий заговора. Первая: все подстроено, чтобы опорочить твое доброе имя, ты никогда не встречал Зимнего Солдата, он не живет в твоей квартире. Вторая: ты укрываешь преступника, и это свидетельствует о том, что ты всегда работал на Гидру. Роджерс неверяще хмыкает. Романова загибает еще один палец. — Эксперты в СМИ чуть ли не с кулаками друг на друга бросаются, иногда даже буквально, споря о том, зачем Капитан Америка прикрывает человека, который пытался его убить. «Правые» призывают к немедленному аресту и (или) экстрадиции и (или) смертной казни вас обоих. Президента критикуют за заявление о том, что, цитирую, «капитан Роджерс — заслуженный ветеран, неоднократно спасавший страну от катастрофы. Если он утверждает, что угроза нейтрализована, я не вижу оснований ему не верить». — Он утверждает? — повторяет Солдат. Роджерс с одновременно упрямым и смущенным видом втягивает голову в плечи. — Он выступил с обращением с утречка пораньше, — сообщает Прия, высасывая через трубочку взбитые сливки со своего напитка. — Я знаю об этом только потому, что какой-то придурок колотил в двери, требуя чашку кофе. Из-за него сгорела первая партия булочек с корицей. — Люди не отпускали детей в школу, — оправдывается Роджерс. — Это же просто нелепо, он здесь уже несколько месяцев живет, и сегодняшний день ни для кого не опаснее, чем прошлая неделя. Нельзя было это так оставлять. Я сказал, что в Вашингтоне безопасно. Вот и все. — Это была патриотическая речь, а не какое-то простенькое заявление, — говорит Романова. — Агента Альвареса чуть кондрашка не хватила, не говоря уж про меня. — Прошу прощения, — извиняется Роджерс совершенно неискренне. — Я за это еще отыграюсь, — она достает из кармана потрепанный мобильник и широким жестом наставляет его на Роджерса. — К слову говоря, Агент 13 передает, что у Картер на редкость хороший день. Ты должен ей позвонить. Солдат изумленно таращится. Картер… Маргарет Картер. Та женщина-агент в рамке напротив Барнса? Роджерс не упоминал о ней, и Солдат предполагал… с учетом того, что случилось с Барнсом, даже надеялся, что она давно умерла, и Роджерс просто чтит память о давней подруге. «Подруга», пожалуй, не самое верное слово: Роджерс берет телефон с неопределенным чувством на лице и уходит в гостиную, начиная набирать номер. Прия и Романова, внезапно заинтересовавшись конструкцией кухонных шкафов, делают вид, что не слушают. Солдат даже не пытается притворяться. Если бы Роджерс хотел уединения, он бы ушел подальше. Роджерс втискивается в кресло, по-мальчишески играясь с ниткой, выбившейся из края джинсов, пока ждет ответа. Солдат догадывается, что трубку сняли, по тому, как он расслабляется. — Привет, Пегс. «О-о», думает Солдат. Тут все сложно. Роджерс говорит быстро, глухим и теплым голосом, пусть и более хриплым, чем обычно, но звучит он лет на десять моложе. — А? Ты видела… о, черт, Пегс, они должны были снять это из эфира, эти кадры… Роджерс захлопывает рот и долгое время молчит. — Получил, — шепчет Романова. Под взглядом Солдата ее брови ехидно приподнимаются. Из гостиной доносится: — Ну, это сложно объяснить… нет, нет, я должен был… Я не это имел в виду, я… это юридически сложно, я не в том положении, чтобы… Романова говорит: — По моему профессиональному мнению он тайный арахнофоб, но единственное, чего он боится в открытую, — это леди на другом конце телефонной линии. — Умный мальчик. Романова показывает все зубы. — Эй, э-э, Джей? — зовет Роджерс, и у Солдата уходит секунда на то, чтобы понять, что эти слова обращены к нему. Джей — очевидно, сокращение от Джеймса; не самый худший вариант. — Это… Ну, просто Пегги знала Баки, и… — Солдат поднимает большие пальцы вверх; Роджерс выглядит благодарным. — Пегги? Он говорит, я могу тебе сказать. Нет, не… не совсем. Помнишь, после Крайшберга? Рапорт Баки? Как уклончиво он отвечал, когда речь заходила о Золе? У нас есть медицинские записи, и это была… это была сыворотка, Пегс. Да. Да, я знаю. Но он пережил падение, и Гидра снова его нашла. Солдату не нужно слушать дальше, остальное он знает. Последнее, что он слышит на пути к своей комнате: — ...не помнит, он вернулся другим… а? Нет, все верно, но он буквально другой человек, он не… Солдат откидывается на изголовье кровати и медленно дышит через нос. Он оставляет дверь приоткрытой, так что не удивляется, когда минут через десять в нее протискивается Прия, с несвойственной ей, насколько он может судить, нерешительностью. Он похлопывает босой ногой по краю кровати. Она усаживается рядом по-турецки, уперевшись локтями в колени и сложив подбородок на ладони. — Похоже, я не должна была этого слышать, да? Солдат пожимает плечами. — Вряд ли это надолго останется в секрете, судя по тому, как обстоят дела. И Романова не вырубила тебя и не утащила подписывать сотню соглашений о неразглашений, так что… — Кажется, я ей нравлюсь. Знаешь, она когда-то пыталась свести меня со Стивом. Притаскивала его в кофейню где-то раз в неделю, давно еще, когда он только переехал сюда и выглядел как ходячая смерть. Разумеется, ничего не вышло, потому что он был в полном раздрае, да и ориентация у меня не та, но он продолжал приходить и задавать безумные вопросы даже после того, как мисс Романофф перестала его к этому принуждать. «В каких случаях социально приемлемо обращаться к женщине “мэм”? Когда мужчины перестали носить шляпы? Почему сигареты так ужасно пахнут? Что такое тарифный план и зачем он мне нужен?» Его разморозили и вышвырнули в дивный новый мир безо всякого базового инструктажа. Я ужасно злилась. — Кто ж так обращается с легендой. — Именно. Наверное, они решили, что он как-нибудь приспособится, ну и да, конечно, он гений тактики или что-то в этом духе, но культурный шок — совсем другое дело. Блин, да я родилась в этом веке, но когда мы переехали в Штаты, я просто… — вытаращив глаза, она изображает пялящегося по сторонам туриста: — У американцев не ходят по улицам коровы! Подумать только! Солдат к собственному удивлению смеется. — О, кстати, я же должна перед тобой извиниться. Он смотрит на нее в недоумении. — Стив просил у меня совета — не называя имен, впрочем. Я не знала никаких подробностей. Я ему подкинула пару мыслишек насчет принятия, которые мне по-прежнему кажутся очень дельными, но один совет вышел чертовски неудачным: я предложила ему заставить тебя вспомнить вещи, которые ты, очевидно, категорически не хочешь вспоминать. Так что извини. — Ты же не знала. — Мои родители всегда учили нас извиняться, даже если ты обидел кого-то ненарочно. — Прия корчит рожицу и разводит руками, как бы говоря «что тут поделаешь?». — Я не то чтобы пай-девочка, но от старых привычек трудно избавиться. Эта еще не самая худшая. Моя мама до сих пор на автомате делает намасте при встрече с почтальоном. — Спасибо. — За что? — За… — он беспомощно взмахивает рукой. — На стороне Роджерса не так много людей. Ну, кроме супергероев. Ты очень добра. — Ну вот еще, я вполне себе супергерой, — выпаливает она. — А как насчет тебя? На твоей стороне кто-нибудь есть? — Раньше был. — У него сводит кожу вокруг глаз. А затем он вспоминает Уилсона, и Бартона, и Романову — последняя сейчас, возможно, в гостиной с Роджерсом, отчитывает его так, как это делают люди, которым на тебя не наплевать. — И сейчас есть, — быстро поправляется он. — Мне кажется. Ты же знаешь, что Романова теперь приставит к тебе своих ребят, да? — В кофейне и так уже работает не меньше двух агентов под прикрытием. Может, есть еще парочка, которых я не замечала. Беспокойся о себе, приятель. — Деточка, да я только этим и занимаюсь. ☙ Прия уходит вместе с Романовой. Очнувшись ото сна, в который он не собирался проваливаться, Солдат продирает глаза в душе, все еще чувствуя себя уставшим. Не без трепета он проверяет, как обстоят дела в СМИ. Роджерс ожесточенно воюет с телефоном: новые сообщения приходят быстрее, чем он успевает удалять старые. Солдату достается один из теплых, открытых взглядов, каких он не видел с тех пор, как Роджерс узнал, что он не Барнс. Он ловит себя на том, что нерешительно улыбается в ответ. — Как поживает… Картер? — спрашивает он, споткнувшись не столько на имени, сколько на мысли о том, кем же она была, как ее мог называть Барнс. Пегги, думает он. И наверняка «мэм». — Хорошо. Ну, она злится. Шэрон говорит, нам повезло, что она не очень подвижна, а то объявилась бы здесь и объяснила бы нам всем, что почем. — Мне нравится твой вкус в женщинах, Роджерс. К восторгу Солдата Роджерс заливается румянцем. — Я не… — возражает он. — Мы не были… — он закрывает лицо ладонями. — Конечно. — Я сделал ей предложение, когда узнал, что она еще жива, — говорит Роджерс, несколько противореча своим предыдущим утверждениям. Он почти смеется. — Это не было… не знаю, о чем я думал. Она отказала. Сказала, что не собирается оставлять меня вдовцом, пока мне не исполнилось и тридцати лет. — Может, оно и к лучшему. Ты был бы ужасным мужем. Роджерс от души смеется. Напряженно и немного устало они обмениваются усмешками, а затем на них снова обрушивается серьезность ситуации. Гомон снаружи затихает на несколько секунд. Они оба оглядываются на занавески, как будто их потянули за ниточки: из одного окна льется свет, а второе, темное, заделано мусорным мешком, пока нет возможности заменить стекло. Солдат слышит, с каким звуком Роджерс сглатывает. — Она сказала, что ей жаль, — говорит Роджерс, когда шум снова набирает силу. — Пегс. Из-за этой ситуации, из-за всего, что с тобой произошло. Мне кажется, она винит себя, и я пытался объяснить ей, что это… — Да вы с ней друг друга стоите, — Солдат пытается поддразнить Роджерса, но в голосе прорывается раздражение. — ...не ее вина. Но ей о тебе вроде как докладывали. Она говорит, что в пятидесятых была полная неразбериха. Холодная война. Операция «Скрепка». Зола. — Роджерса слегка передергивает. — Ее должны были насторожить советские перевозки оружия, но у нее было столько дел… И, кажется, она тогда была беременна. Он как будто не столько защищает Картер, сколько объясняет все это сам себе. — В то время у них имелись поводы для беспокойства посерьезнее, чем пропавшие партии оружия. Оно, похоже, вечно теряется. Вот теперь в его голосе прорывается злость: — Знаешь об этом? Я читал. Мы даже ядерное оружие умудрялись терять! Бомбы! В пятидесятом, пятьдесят шестом, шестьдесят первом… — В общем, никто сильно не переживал о пропавшей винтовке. — Из СССР, — Роджерс скалится. — К тому же, возможно, сломанной. — Знаешь, не думаю, что они были из СССР. Разум сопротивляется вялым попыткам вспомнить. — Мне кажется... — он старается пробиться через стену, которая становится все выше и выталкивает его из его собственной головы. — Я хочу сказать, они были из Гидры. Отовсюду. Мы все… это была интернациональная организация. Там и немцы были. После войны их никак было не назвать союзниками русских. — Нет, — говорит Роджерс. И добавляет: — Мы? Он сразу же поправляется с виноватым видом. — Ты не должен отвечать, если… Солдат пожимает плечами. — Другие подопытные Золы. Нас было… — он пытается посчитать и не может: лица уплывают от него. Его слегка подташнивает. — Несколько. Роджерс двигает челюстью. — Было. Значит… — Выжил только я. Это почти ложь. Он старается не задумываться о Сестре, но она и не считается. Она не была опасной, разве что вправляла кости, вытаскивала пули, опустошала шприцы. Знала кое-какие секреты, может быть. Если живешь достаточно долго, люди начинают тебя бояться. — Я бы сказал, что мне жаль, — говорит Роджерс. — Но... Солдат кивает. Он не хочет представлять себе, каким стал бы мир с дюжиной Зимних Солдат. — Я все равно ее не виню, — внезапно добавляет Роджерс. — Пегги. За то, что она не присмотрелась повнимательней. Тогда, в то безумное время, это было, наверное… симптомом более страшной… — Болезни, — заканчивает Солдат, когда Роджерс не находит слов. — Но меня все равно злит, что в этом не разобрался кто-нибудь другой. ☙ На четвертый день Роджерс начинает нервную уборку — как раз тогда, когда какой-то умненький программист расшифровывает видео из слитых данных. Минута и сорок девять секунд криков Солдата в кресле. В новостях не показывают видео, зато проигрывают звукозапись, и начинается общественное обсуждение вопроса о том, насколько добровольно Солдат подчинялся Гидре. «Это же пытки, тут не о чем спорить», — прорычал Роджерс и пошел бить кулаком в стену или что-то типа того. Пытаясь скрыть нарастающую панику от собственных завываний из прошлого, Солдат отключился от действительности до тех пор, пока Роджерс не вернулся с пачкой соды. Честно говоря, он уже некоторое время гадал, как долго тот продержится. Армейский комплекс упражнений в спальне дважды в день очевидно не заменял ему обычной утренней пробежки из одного конца города в другой. Солдат предполагал, что нагрузки помогают Роджерсу поддерживать усовершенствованную наукой физическую форму, но теперь не может отделаться от мысли, что у этого рвения другие причины. Экспоненциально возрастающая нервозность Роджерса не может объясняться только назойливостью папарацци. Роджерс не просит о помощи, и Солдат не знает, надо ли ее предлагать. Но он и не жалуется: звук пылесоса перекрывает часть криков. В районе полудня Солдату приходит сообщение с неизвестного номера, затем еще одно. Фотография небольшой толпы на какой-то другой улице, а затем постная рожа Уилсона крупным планом. И немного позже: «в общем, мне пришлось сменить номер». «Роджерс отказывается менять свой», — пишет Солдат в ответ. Словно читая мысли, Роджерс выключает пылесос где-то на другом конце квартиры. «он в своем репертуаре. я понял, когда он мне сразу не перезвонил. не дают тебе вздохнуть спокойно, да?» Солдат не знает, что тут сказать, чтобы не удариться в слезливую жалость к себе. Он выбирает смайлик поугрюмее. «еще бы. у меня трындец как много работы, так что некогда болтать. просто хочу, чтобы вы могли со мной связаться, если что, лады? берегите себя». «Ты тоже, — пишет Солдат, а затем запоздало добавляет: — И спасибо». Он слышит, как Роджерс заходит в комнату под крики «Выдайте его!» с улицы. Несколько голосов подхватывают лозунг и начинают скандировать. — Разве это не незаконно? Травля или как-то так. «Выдайте его! Выдайте его!» Роджерс вздыхает у него за спиной. — Может быть, но моя команда в последнее время не в лучших отношениях с полицией. Формально эти люди могут ссылаться на свободу слова, пока держатся на расстоянии. «Выдайте его! Выдайте его!» — Занятно, что люди о ней вспоминают только тогда, когда ведут себя как мудаки. — Ты опять читал комментарии, — с укоризной говорит Роджерс. — В общем, я, хм… Его тон меняется настолько радикально, что Солдат оглядывается. В руках у Роджерса… ох. — Возможно, ты предпочел бы о нем не вспоминать, но не хотелось бы, чтобы позже ты его нашел и гадал, что же произошло. Я спас его от пылесоса. Солдат скованным движением забирает альбом и оценивает ущерб, пока Роджерс опирается о спинку дивана. Он помнит, как пинком забросил альбом под шкаф во время того своего… эпизода. Семь-восемь страниц скомканы в том месте, где их засосал пылесос, и почти вырваны из переплета. Он разглаживает их и заглядывает на последние страницы, где рисовал набросок кровати. Бумага смята, но не порвана. — Тебя это беспокоит? — спрашивает Роджерс. — То, что ты можешь… — Сначала мне было не по себе. Солдат открывает альбом на случайной странице. Две темноволосые девушки. Угол улицы. Пожарный гидрант, из которого хлещет вода. — Не знаю даже. Это… — Странно. — Это смущает, — поправляет Солдат. — Как… как в случае с женщиной, которая ударилась головой и стала говорить с французским акцентом. Про это писали в газете. Роджерс кивнул. — Как думаешь, она когда-нибудь… такие люди, как она… — Он понимает, что загоняет себя куда-то не туда, и дает задний ход: — Им, наверное, кажется, что их тело им не принадлежит. — Да, — уголок рта Роджерса дергается, как будто он пытается сдержать улыбку. — Мне-то откуда о таком знать. Солдат набирает в грудь воздуха, чтобы ответить, и тут до него доходит: Роджерс не шутит, он действительно знает. Так легко забыть, что когда-то он был другим. Он изменился не слегка, а радикально: вырос на сколько там, почти на фут? Потяжелел на сотню фунтов? Ему пришлось заново привыкать к своему лицу в зеркале, к движениям нового тела. Солдат порой замечает какие-то остатки: например, как Роджерс, забывшись, пытается втиснуться в слишком маленькое для него пространство, словно кошка. Каким-то странным образом они двое — зеркальные отражения друг друга. Тело Роджерса мутировало вокруг него; тело Барнса осталось тем же самым, сменив пассажира. — Да, — говорит он неуверенно. — Я... ну, ты, наверное, знаешь. — Мне было проще, чем тебе, — Роджерс неверно понимает его заминку. — Я знал, зачем в это ввязываюсь. У вас с Баки не было ни права голоса, ни времени на то, чтобы привыкнуть. — Значит, он… — Солдат сглатывает, — справлялся с этим не лучшим образом? Роджерс фыркает. — Не лучшим. Но мы все тогда не особо хорошо справлялись. Опасно. Солдат меняет тему. — Он рисовал? Во время войны, — уточняет он. — Это все, — он постукивает по обложке, — из Бруклина. — Да. Для Баки калякать что-нибудь на листке бумаги было так же естественно, как разговаривать. Он вечно таскал газеты, салфетки, бланки для Тайпекс*, — он и на столах рисовал, если ничего больше не было. Полковник Филипс от этого с ума сходил. Роджерс выглядит… обеспокоенным — не совсем верное, но близкое слово. — Почему ты… — Да просто... — Солдата озадачивают чувства, которые всколыхнулись в нем самом. — Жаль, я не знал, что умею рисовать. Было бы чем занять руки между миссиями. Не-совсем-беспокойство Роджерса усиливается. — Но сейчас ты не хочешь. Солдат потирает щетину на затылке с раздраженным фырканьем. — Да. Нет. Черт, не знаю, мне не настолько дается самоанализ, как тебе, наверное, кажется, Роджерс. А ты сам почему больше не рисуешь? Роджерс вздрагивает. Ой. Солдат с осторожностью проверяет, насколько далеко может зайти: — Не говори мне, что это была просто работа. Я видел фотографии с выставки, «Военные рисунки Капитана Америки», или как там она называлась. Ничего похожего на профессиональную графику. — Ненавижу эту выставку. Я раздавал эту ерунду разным людям, и один мужик их все скупил. Я не пытался передать какую-то художественную мысль… — Земля вызывает Роджерса, — Солдат показывает на себя: я не враг. Роджерс теряет воинственный настрой и извиняюще кривится. — Я-то понятно почему испытываю по этому поводу сложные чувства. — Солдат перебирает пальцами. — А тебе нравилось рисовать, но ты… больше этого не делаешь. Роджерс пытается улыбнуться. Результат совершенно катастрофический. — Последний человек, которого я рисовал, упал с поезда, — он пожимает плечами. — Пожалуй, я решил, что с меня хватит. У Солдата пересыхает во рту. Как давно он в последний раз вспоминал об ущелье? О рисунке у себя в кармане? Он не знал, что там изображен он сам, пока этот рисунок не поднесли к его глазам. А когда его забрали, он пытался кусаться. Позже он трогал свое лицо в той же комнате. Изучал линии, плоскости и изгибы, вслепую, за годы до того, как впервые увидел себя в зеркале. Восстанавливал свое лицо из пепла портрета. Кто-то любил его, думал он. Кто-то считал его… — Так это ты нарисовал. Солдат оборачивается; альбом соскальзывает с колен на пол. Он наклоняется за ним, не сводя глаз с Роджерса. — Ты его нарисовал… когда? Ты отдал ему рисунок? Задолго ли до того, как… — Всего за несколько часов. Вообще мы тогда нарисовали друг друга. Ждали сигнала по радио в палатке, скучно было хоть плачь, и у меня был… почему ты спрашиваешь? — У тебя остался твой? Роджерс просто уходит, а затем возвращается с конвертом, набитым, судя по виду, не только бумагой. Присев на другой конец дивана, Роджерс вываливает содержимое. Пуговицы на нитке, расческа, нечто похожее на бумажник — на самом деле это древний фотоаппарат-«гармошка» карманного размера. Черт, да это же вещи Барнса. Кроме тех, что были у него при себе на момент падения. Что-то металлическое стукается о его ногу — подобрав предмет с пола, он отшатывается. Роджерс хранит с пожитками Барнса собственные армейские жетоны. Как будто они оба умерли. Роджерс достает из бумаги что-то, завернутое в мятую фольгу. Солдат знает, что внутри: плитка шоколада, уже, наверное, мумифицированная от старости. С содроганием, словно нырнув в озеро, на одно жуткое мгновение он снова оказывается в ущелье, в снегу, мертвая рука — под камнем, живая — роется по карманам в поисках того, что могло бы быть воспоминаниями Барнса, но находит только эту шоколадку и рисунок. Они лежат в одном кармане, словно его не заботило, что рисунок может испачкаться. Еще бы, у них с Роджерсом, наверное, полно было таких портретов. В нем не было ничего особенного. Барнс не знал, что он окажется последним. — Вот, — говорит Роджерс. В отличие от Барнса Роджерс хранит свой портрет в безопасном месте, между двумя картонками, хотя на нем остались старые следы от сгибов. Нельзя сказать, что портрет Барнса льстит Роджерсу: тот морщится, пойманный в движении, между двумя выражениями лица. Но все же он притягивает взгляд. Очевидно, за годы войны у Барнса выработался почти мультяшный стиль, гораздо более небрежный, чем в последнем бруклинском альбоме, где все, что он рисовал, было плотным и тяжелым. Возможно, это из-за того, что Барнсу приходилось рисовать быстрее, в непредсказуемых ситуациях. Между сражениями, под огнем. Роджерс выглядит так, словно вот-вот сорвется с места и убежит с листа бумаги. Солдат замечает, что у него трясется рука. Он зол. Не просто в бешенстве, а доведен до белого каления. Он так долго думал, что это единственная вещь, принадлежавшая лишь ему: искра, цветок в пустыне. Ориентир. Он повлиял на кого-то, кого не убил, чьих близких не убил; на кого-то он произвел настолько сильное впечатление, что его захотели запечатлеть на бумаге. Он был чем-то кроме смерти. И затем накатывает стыд. Он сидит здесь, живой, живой и свободный, и злится на Барнса за еще одну отобранную вещь, пока Барнс гниет... или блуждает, и еще неизвестно, что страшнее. А Роджеру пришлось чуть ли не хуже, он потерял все, что знал, и мироздание раз за разом подбрасывало ему потери, а когда вернуло хоть что-то, оно оказалось пустой оболочкой, оживленным трупом Барнса, в котором обосновался какой-то другой ублюдок. Ему даже не над чем горевать. Пустая могила. Коробка с мусором. Выцветшая фотография в овальной рамке. Солдат роняет рисунок, пока не испортил его, стискивает зубы и прижимает пальцы к закрытым глазам. — Эй? — спрашивает Роджерс. — Что такое? — Я вытащил его из кармана. Он чувствует, как Роджерс застывает. — В первый день. Почти на закате. Я доставал шоколадку, — он взмахивает культей. — Был голоден. И нашел его. Я не знал, что это я. Только потом понял, когда немцы все сожгли. Все... письма и все вещи из моих карманов. Его карманов. И твой рисунок. Один из них поднес его к моему лицу, а затем… — он смеется. — Я разозлился. Забавно. Я знал, где Барнс держит еду, и злился, когда они сожгли рисунок, но я не могу вспомнить… Тебя. Как ты мне его давал. Или, — он шлепает по портрету, — рисовал. — Никто не ждет от тебя... — начинает Роджерс очень мягко. — Может быть, я сам жду! — кричит Солдат. Вздрагивает от громкости собственного голоса. Снова накрывает рукой глаза. — Я просто подумал, что, может быть, если увижу его, то смогу… вспомнить что-то. Для тебя. — Нет! — ошеломленно восклицает Роджерс. — Нет! Зачем ты так с собой поступаешь? Тебе же не нравилось, когда я пытался заставить тебя вспоминать. Ты говорил, что не хочешь быть им. — Нет, не хочу. Он мертв. Слишком прямо. — Но я был… — Он отчаянно хочет быть понятым и нарушает все свои гребанные правила: — Я был им. Он где-то здесь, или был здесь раньше, иначе я не знал бы, в каком кармане искать шоколадку, а я за ней прямо сюда полез, — он хлопает себя по бедру. — Что-то перешло от него ко мне. Я… мне кажется, что я некоторое время говорил как он. Поначалу. — Нет, — говорит Роджерс. — Не надо. — Я думал, было бы неплохо чем-то отплатить тебе за то, что ты… во все это ввязался. Ради него, и все, что у тебя есть, это коробка со всяким дерьмом, которое он даже не… — Ты мой друг, — выдавливает из себя Роджерс. Что-то внутри Солдата замирает и затихает. — Если бы я хотел найти что-нибудь, оставшееся от Баки, я бы отправился ворочать каменные глыбы в Альпах. И, когда на лице Солдата появляется выражение отвращения: — Вот именно, видишь? Как-то так это и ощущается. Не… не мучай себя так. Ради меня. В общем, — продолжает Роджерс с внезапной яростью, — хочешь обсудить слона в комнате? Хорошо. Ты совсем такой же, как Баки. Очаровываешь всех, кто встречается на твоем пути, и ты чертовски забавный, и притворяешься глупым, но ты гораздо умнее меня. Ты напоминаешь мне о нем каждый день. Вы двое — лучшие люди, которых я когда либо знал. — Я веду себя с тобой как мудак, — возражает Солдат в тщетной борьбе с теплом, расцветающим под ребрами. — Думаешь, с Баки мы общались как-то иначе? В детстве, когда играли на крыше в истории Г. Райдера Хаггарда, мы каждый раз ссорились из-за того, кто будет Квотермейном, пока Бекка однажды не придумала, что у Квотермейна мог быть брат-близнец, точно такой же смелый. Мы ссорились из-за фильмов. Мы ссорились из-за политики. Мы поссорились на похоронах моей матери. Из-за чего мы только не ссорились. — Роджерс смеется. — Мы пробуждали друг в друге худшее, а потом старались быть лучше. Поэтому, наверное, мы и были такими славными приятелями. Чтобы настолько доверять, нужно знать друг друга очень хорошо. — Мы с тобой толком и не знаем друг друга. — Ну да, — Роджерс пожимает плечами. — Но мы над этим работаем. У Солдата вырывается смешок. — Точнее и не скажешь. Ему достается немного грустная усмешка в ответ. Роджерс не сказал бы всех этих слов при Барнсе, понимает Солдат. Тот бы над ним только посмеялся за эти сопли в сахаре, и, может, пихнул бы в бок. У них, наверное, была агрессивная, грубоватая дружба, с борьбой и подначками. В первые недели Роджерс постоянно пытался трогать Солдата и приходил в восторг каждый раз, когда тот огрызался. Все то, что сейчас было сказано… это только для Солдата. Призрак Барнса не реет над его плечом, холодными пальцами на горле напоминая, что он лишь бледное подражание оригиналу. От этого он смелеет. — Расскажи мне что-нибудь. О себе. Что-нибудь ужасное, и мы из-за этого поругаемся. Или какой-нибудь секрет. Когда Роджерс наклоняется, приподняв брови, он добавляет импульсивно: — Только не про него. Что-нибудь, чего ты никогда ему не говорил. Роджерс открывает рот, готовый, может быть, выдать что-нибудь умопомрачительное, или же сообщить, что у него не было никаких секретов от Барнса. Солдату не суждено узнать: в замке поворачивается ключ, и они оба чуть не подпрыгивают на месте, словно пойманные за чем-то неприличным. Роджерс лодыжкой смахивает жетоны на пол, за ними планируют несколько листов бумаги. Солдат раздраженно подбирает их, а Роджерс перепрыгивает через спинку дивана. — Наташа, — сообщает он, когда Романова заходит внутрь. За ней следует бородатый молодой человек, который выглядит как гражданский, хотя, вероятно, таковым не является, несмотря на повседневную одежду и спортивную сумку. Из его левого манжета виднеется металлический протез. — Мальчики. — Она бросает нечитаемый взгляд на скрещенные руки Роджерса и плохо замаскированную враждебность Солдата. — Выбирайте, хороший полицейский или плохой полицейский? — Сдается мне, что нам светит встреча с обоими, — говорит Роджерс. — Какой ты умный. Мы получили сообщение о бомбе, которое нельзя игнорировать. Я говорила, что оставляю вам право на ваши ошибки, но в этом случае мне придется взять дело в свои руки. Вы можете немедленно покинуть здание, или же мы снимем слепок твоего лица, — она показывает на Солдата, — изготовим маску и используем агента О'Малли в качестве двойника. Сделаем вид, будто ты сматываешься, а Стив объявит о твоем исчезновении. — И как это повлияет на его репутацию? — спрашивает Роджерс. — Бомба? — спрашивает Солдат. — Сильно хуже уже не будет. — Романова отмахивается от возмущений Роджерса: — Нет, правда. Общий тон сейчас на подъеме, и если ты заявишь, что он ушел в бега, чтобы защитить тебя… — Со временем общественное мнение улучшится, — вздыхает Роджерс. — Бомба? — повторяет Солдат. Все смотрят на него. Агент О'Малли — единственный, кто выглядит хоть сколько-то обеспокоенным. Солдат назначает его своим новым любимчиком. — Мы не хотим это обсудить? — Не будет никакой бомбы, — говорит Романова, — если вы сделаете, как я говорю. Хочешь верь, хочешь нет, но мы в этом деле не новички. — Я догадывался. Романова усмехается, как акула. Солдат оборачивается к Роджерсу. — Если ты остаешься, я тоже остаюсь, но, возможно, стратегическое отступление — не самая плохая идея. — Я не уйду. Если начнешь убегать, никогда не перестанешь. — Стив, ты знаешь, что я тебя люблю, — говорит Романова. — Но я в жизни не слышала большей глупости. — Войны не выигрывают, отступая, Нат. — Получая по морде их тоже не выигрывают, но тебе это никогда не мешало. Начинается «Шоу Романовой и Роджерса». Попытка О'Малли сохранять невозмутимый вид с нарастанием громкости достойна восхищения, но на его лице все же пробивается замешательство. Он бросает взгляд на Солдата, который от скуки начинает собирать вещи Барнса в конверт. — Ты, наверное, новенький, — с сочувствием говорит он. ☙ — Ну? Они купились? Роджерс запирает дверь и вешает куртку на крючок, затем проходит в гостиную и щелкает выключателем; пока он был на лестнице, солнце село, но Солдат не мог включить свет, не вызвав подозрений, ведь Роджерс теперь якобы живет один. Роджерс снимает обувь и падает на диван. — Судя по тому, сколько журналистов ломанулось к новостным фургонам, — скорее всего да. — Я слежу за О'Малли через GPS, — Солдат показывает свой телефон. — У него все хорошо. Пацан движется по медленному, запутанному маршруту, который выбрал бы и сам Солдат, если бы ему нужно было сбежать в Нью-Йорк. Видимо, Романова посчитала, что там тщательно подготовленное появление О'Малли вызовет наименьшую панику. Роджерс с минуту смотрит и кивает одобрительно. — Нат устроила так, чтобы его заметили с твоим лицом. Возможно, это придало истории достоверности. Честно говоря, никогда бы не подумал, что опыт цирка с облигациями окажется таким полезным на практике. — Он не избавил тебя от твоих загонов. «Начнешь убегать, никогда не перестанешь»? Кто тебя этому научил? Барнс? Роджерс коротко смеется. — Нет, он считал меня придурком. Я все время повторял эту фразу, но теперь она звучит как насмешка. Что стало с тем мальчишкой, который всегда стоял на своем? Он не сходил с места, и время протекло сквозь него. Словно стесняясь собственной честности, Роджерс торопливо добавляет: — Ты сам-то как? Ты казался немного… перевозбужденным. Это вопрос застает врасплох придумывающего ответ Солдата. — Ох. Он машет рукой. — Это просто… стресс, — лжет он. — Давай займемся чем-нибудь кроме просмотра новостей или глядения в окно, а? — Конечно. Что ты хочешь делать? — Что угодно, что ты выберешь. — Он понимает, что это может прозвучать жестоко, еще не закончив вопрос: — Как вы развлекались в старые времена? Когда сидели дома? — Кто как. Мы в основном слушали радио или смотрели за людьми на улице с пожарной лестницы… — Ой да ну. — ...но еще у нас были настольные игры, салонные игры… — Салонные игры? — Танцы. Брови Солдата ползут вверх. — Танцы. Вы что, раздвигали мебель по углам комнаты, и… — Скорее выносили ее за дверь, — усмехается Роджерс. — Когда мы с мамой въехали в квартиру, в которой мы жили, она зашла в новую кухню, развела руки в стороны и сказала: «Смотри, Стивен, я не могу коснуться стен!». Там оставалось дюйма два, наверное. — Так ты танцевал с ней, — догадывается Солдат. Он пытается представить себе, как Роджерс (гораздо меньшего размера) с жизнерадостной крошечной блондинкой из альбомов Барнса кружатся в тесной кухне, натыкаясь на шкафы, и смеются. От этого странным образом щемит в груди. В те времена, когда все было проще, до войны и всего остального, Роджерс, возможно, был счастливее. Гораздо счастливее. — Или с Баки, или с его сестрами, или с моими кузинами. Или с ребятами из художественной школы, или с соседями, или… с незнакомцами! — Роджерс улыбается, глядя куда-то сквозь Солдата, и в его голос прокрадывается тепло. — Не забывай, что тогда не было всех этих мгновенных развлечений, как сейчас, этих безумных, этих ошеломляющих... — он пытается что-то изобразить руками. — Мы читали книги вслух, мы шили и вязали, мы разговаривали. Мы занимались чем-то вместе с другими людьми, а не просто находились с ними в одной комнате. Мы сами себе делали весело. Роджерс много говорил о прошлом, но всегда с налетом грусти, сожаления. Одиночества. Оно и неудивительно, и Солдат чувствует себя идиотом из-за того, что только сейчас дошел до этой мысли: Роджерс скучает не только по людям, как ему казалось раньше. Он не просто попал в другое время. Он как инопланетянин с другой планеты, и для него нет дороги домой. Сейчас он словно светится изнутри. Он вспоминает, как ему было весело, а не про то, как потерял целый гребанный мир. Солдат встает и протягивает руку: — Тогда давай! К черту их всех. Пусть нас здесь заперли, но мы не будем из-за них тосковать. Правильно? Сделаем себе весело. Роджерс смотрит так, будто Солдат предложил ему детеныша крокодила. — Э… — Или ты не уверен, что сможешь научить парня без руки танцевать? — подначивает его Солдат. И следует за инстинктом: — Или ты боишься? Эффект превосходит все ожидания: Роджерс вскидывает подбородок, подскакивает, как попрыгунчик, берет Солдата за руку, а затем устраивает его ладонь напротив своей. На мгновенье он как будто не знает, что делать с другой рукой в отсутствие второй у Солдата, но тот приподнимает брови, и правая ладонь Роджерса ложится ему на ребра, прямо под лопаткой. Предположив, что его отсутствующая рука должна находиться где-то поблизости от плеча Роджерса, Солдат сдвигается в нужном направлении. Роджерса едва не трясет, так что Солдат слегка шлепает его культей. — Расслабься. Ты же сказал, что танцевал раньше. — Танцевал. — Дело во мне? Ты никогда… — Нет, — Роджерс краснеет. — Просто… Слишком многие люди касались тебя без разрешения. Я не хочу быть одним из них. — Отлично, у тебя есть разрешение. — Хорошо. — Небольшая пауза. — С музыкой будет проще. — Как скажешь. Роджерс хмыкает и разворачивается. Стерев пригоршню пыли с крышки проигрывателя, он скатывает ее в шарик. — Не пользовался им с тех пор, как… давно, — говорит он неопределенно, но затем все же поясняет: — С тех пор, как ты стрелял через стену. Это многое объясняет. — Наверное, лучше не ставить ту пластинку. — Там все равно слишком медленная музыка. Из-под иголки раздается что-то быстрое и бодрое. Роджерс возвращается в прежнюю позу уже гораздо менее зажатым. Он совсем легонько, — если бы Солдат наблюдал за ним не так внимательно, он бы и не заметил, — покачивает бедрами, как будто не может не следовать за музыкой, как будто у него пружины в ногах. — Просто двигайся, — подсказывает он. — Вслед за ритмом. Не думай о ногах, просто почувствуй его внутри. — Ты говоришь так, как будто это должно что-то значить. Солдат пытается расслабить тяжелые лодыжки, напомнить им, что они умеют не только ходить по прямой. Он же был самым грозным убийцей в мире. Мастером легкой походки. Он осилит немного старческого шарканья. Поначалу он совершенно не чувствует танец, пока что-то наконец не щелкает: вот оно. Как дыхание перед выстрелом, подъемы и спады, пульсация. Суставы немного протестуют, но он не обращает внимания. — Хорошо, теперь следи за моими ногами, — говорит Роджерс, увидев, что он поймал ритм. Вместо выполнения приказа Солдат бросает на него скептический взгляд. — О, да брось. В последний раз, когда я кого-то учил танцевать, нам было по четырнадцать, и она годами смотрела, как это делают ее сестры, мне и объяснять ничего не пришлось. Нужно просто… двигать ногами. — Представь, как я учил бы кого-то драться и сказал, что нужно просто двигать кулаками. Роджерс уже отступает, преувеличенно медленно, и Солдату приходится следовать за ним, чтобы не болтаться неловко на его вытянутых руках. — Можно и побыстрее, Роджерс, я не совсем калека. — Жалуйся, жалуйся. На самом деле, я боюсь отдавить хвост бедняге Джо. — Все это предложение не имеет права на существование. Я запрещаю тебе давать моему прибору имена и говорить про него, как будто он живой. Он угадывает следующее движение Роджерса и делает шаг вперед быстрее, чем тот ожидал. Его позвоночник выпрямляется. Он понял. Роджерс не прав, дело не в только ногах: важны бедра и подошвы ног, мягкое покачивание назад-вперед. Роджерс пытается удивить его четвертьоборотом, и он лишь слегка спотыкается, успев поправиться до того, как полностью собьется с ритма. Роджерс в восторге. — Эй! Да у тебя талант! Но когда Солдат поднимает взгляд, улыбка уже сползает с лица Роджерса. Вот черт. — В смысле… Извини, я не… — Раз уж у меня сохранилась мышечная память Барнса, деточка, пусть она пригодится мне для танцев, а не для стрельбы по людям. — Не издевайся надо мной, — бурчит Роджерс. — Да я и не издеваюсь. — Трудно сказать; ты… — они чуть не ударяются о кофейный столик. — Это… прости… я не всегда понимаю, где грань. Подшучиваешь ли ты надо мной или.... Роджерс не продолжает свою мысль целый оборот. — Или? — Флиртуешь, — выдавливает он из себя словно под пытками. Солдат спотыкается по настоящему, чуть не пнув Роджерса в лодыжку. — Я не против, — торопливо добавляет Роджерс. — У меня нет проблем с… — Тебя смущают ласковые прозвища, — предполагает Солдат, хотя и не уверен, что сможет вычеркнуть Филадельфию из своего мозга. Но Роджерс решительно качает головой. Выглядит он так, словно готов провалиться сквозь землю. — Просто… Баки говорил, что я самый непонятливый парень в Нью-Йорке. Так что... Все хорошо. Говори что хочешь. Но, хм, если бы ты был… — Не уверен, что способен быть деликатнее. Думаю, если я на самом деле начну… то ты поймешь. Но я учту, — ему хочется надеяться, что Роджерс не сможет понять неправильно его легкомысленный тон, — если однажды захочу позвать тебя на худшее в мире свидание. Домашний арест, агенты у дверей, разбитое окно. Он попадает в точку; Роджерс смеется. — Ужин при свечах, две банки состава для Джоуи. Солдат борется с улыбкой: — Романова подглядывает с пожарного выхода. — Жучки Щ.И.Т.а, — добавляет Роджерс мрачно и глухо. Солдат смеется и наконец сбивается со своего неуверенного ритма. Роджерс усмехается, но не отпускает его. Это приятно. Он понимает, что скучал по непринужденным прикосновениям Ла Куэвы, хотя только сейчас смог это сформулировать. Простые человеческие контакты. Они возвращают к реальности. А Роджерс… Солдату уже начинало казаться, что настоящее лицо Роджерса будет открываться только в моменты боли, и иначе, чем через страдания, его не узнать, но он видел лишь маску. Сейчас Роджерс прозрачен, как стекло, и словно сбросил с себя много лет: он похож на мальчишку, которому двадцать с чем-то, а не на старика вне времени. Из-за этого хочется быть к нему добрее. — Должен сказать, я не пытаюсь… — он раздраженно качает головой, не в силах подобрать слова, и позволяет Роджерсу подтолкнуть себя с началом новой песни. — Наверное, я просто повторяю за ней. У нее все были милочками и куколками… — За ней? — Танк. — Твоя подруга из Филадельфии. — Мой куратор, если уж говорить честно. — Это не обязательно. Мы же не в суде, правда? Солдат моргает. — Ты не перестаешь меня удивлять, — признается он. — С тобой как на болоте, Роджерс. Иногда я не знаю, куда шагнуть. — И это я тебя еще ни разу не закружил. — Попробуй, если хочешь, чтобы я грохнулся на задницу. — Не хочу. Но ведь это же неправда? Все говорят, что я предсказуемый. — Ну… Когда Роджерс разворачивает их, он отталкивается от пятки, а не от носка, набираясь уверенности. — Может быть, дело во мне. Меня воспитывали волки. — Ты тоже меня удивляешь, — говорит Роджерс тихо и слегка смущенно, как будто действительно удивлен. — Я думал, ты будешь злее. В целом, но и… на них в особенности. — Чуть тише: — За то, что они с тобой сделали. Что они… забрали. — Я злюсь, — признается Солдат. — Еще бы я не злился. Я в бешенстве; у меня отобрали всю мою гребанную жизнь. Но это ничего не решает. Я могу рвать и метать вместе с тобой, но это не изменит того, что произошло. Черт, да даже если я проснусь завтра и все вспомню, мою жизнь это не вернет. Роджерс открывает рот, как будто собирается возразить. — Нет, — Солдат отталкивает его, начиная неловко вести. Роджерс перебирает ногами, подстраиваясь. — Это так не работает, Роджерс… если я вспомню, это не значит, что я… восстановлюсь. Так или иначе у меня забрали все. И это не вернуть. В какой-то момент, — заметив, что говорит слишком быстро, он замедляется. Выдыхает. — В какой-то момент ты становишься другим. — Да, — говорит Роджерс. — Я просто подумал… — Я знаю, что ты подумал. — Я подумал, что ты был бы счастливее, — все равно продолжает Роджерс вовсе не теми словами, которых ожидал Солдат, с не менее неожиданной горячностью: в его голосе негодование, а не с грусть. — Я подумал, что если бы ты помнил, если бы у тебя было хоть что-то хорошее, тебе было бы проще. — А по-моему, лучше не знать, что я упустил, — говорит Солдат. Роджерс опускает подбородок. — Ты точно можешь сказать, что ты счастливее меня? Помня все, что потерял? Роджерс дергает — не совсем качает — головой. Солдат подходит настолько близко к правде, насколько смеет: — Даже если бы я помнил… я не был бы тем же самым человеком. Ты должен это знать. — Я знаю, — говорит Роджерс. — Да, я знаю, я… Я это предвидел, если честно. — Он двигает челюстью, его левая ладонь едва заметно сжимается и разжимается в руке Солдата. — Даже когда мои ожидания были… — Нереалистичными. — Нечестными. Я никогда не ждал… ладно, — уступает он, глядя в потолок. — Да, я хотел, чтобы все стало таким же, как прежде, я хотел, чтобы я… но... Я никогда на самом деле не думал, что ты… что Баки войдет в эту комнату, прикурит сигарету и продолжит наш последний разговор, как будто ничего не изменилось. Он стал другим, когда мы повзрослели, он стал другим на войне, я знал, что он станет другим после Гидры, я просто… — Надеялся, — мягко говорит Солдат. — Я всегда хотел только одного — чтобы ты был счастлив. Они почти перестали двигаться, лишь покачиваются на месте, как в самом начале, не отрывая ног от пола, чувствуя ритм внутри. Бедра Роджерса едва движутся под музыку из стороны в сторону. Как метроном. Солдат вдруг осознает впервые за все это время, как они выглядят: двое мужчин танцуют в обнимку, склонив друг к другу головы. Представив агентов, которые за ними наблюдают, он краснеет не совсем от смущения. — Он, — шепчет Солдат, ненавидя себя в этот момент, — или я? — Оба? — говорит Роджерс с тихой надеждой. Солдат невыразительно хмыкает. — Ты тоже мой друг, ты же знаешь. — Ты так сказал. Но, может быть, меня мучает неувереность в себе… — Да, — Роджерс иронично приподнимает брови. — Мне просто трудно понять. Тебе придется объяснить все простыми словами. Не так давно казалось, что ты не хочешь, чтобы я был рядом. — О нет, я хотел… я хочу, чтобы ты был рядом. Но… мне было стыдно. Из-за того, как я относился к тебе. Как будто… Знаешь, однажды мы были на праздничном ужине с коллегами мамы, — со стоном продолжил он, — и почему-то я упорно называл одну пожилую леди миссис Тильден, хотя ее звали миссис Тильберн. И никто меня не поправил за весь вечер, даже она сама. Я чуть не сгорел со стыда, когда узнал об этом. С тобой вышло как-то также, только хуже, потому что это было не просто имя, а ты сам, и не один вечер, а несколько месяцев. Солдат отчаянно пытается придумать правильный ответ. То, что Роджерсу нужно услышать. «Ты горевал», — правдиво, но бесполезно, к тому же Роджерс и сам знает; он скажет, что это не оправдание. «Оно и к лучшему, ведь иначе я мог бы не выжить», — жестоко. «Ты так старался это исправить», — не отменяет того, что было, что исправлять. «Все хорошо», — бессмысленно. — Я прощаю тебя, — говорит он. Роджерс обмякает. Он не падает, Солдату даже не приходится поддерживать его вес, но он словно обрушивается изнутри, словно съеживается после удара всем телом. Он отворачивается, пряча лицо, но недостаточно быстро, и Солдат успевает поймать проблеск прорвавшегося облегчения. Он как будто увидел Роджерса голым, как будто заглянул в его раскрытую грудь. Вот сейчас, думает Солдат, сейчас ты должен его обнять, придурок, — но уже поздно. Снаружи раздается металлический грохот, и они пригибаются, отпрянув друг от друга, но все еще абсурдно держась за руки. За лязгом следует разъяренный вопль. До них одновременно доходит, что это кошка опрокинула мусорный бак. Солдат смеется слегка истерически. Роджерс помогает ему выпрямиться, и теперь они стоят плечом к плечу напротив окна, как будто ждут заката. На миг сжав руку Солдата, Роджерс оборачивается к нему. — Эй, — говорит он. — Все будет хорошо. — Ага. Я тебе почти верю. ☙ Обычно он не помнит снов. Он либо спит, либо нет (чаще нет), а в промежуточном состоянии проводит не так много времени. Когда-то, тысячу лет назад, насмотревшись на то, как девочки вздрагивают во сне на полу и их глаза движутся под веками, он спрашивал у Квини, нормально ли это. Она сказала, что тоже не помнит своих снов. Но этот, при всей своей сумбурности, застревает в памяти. Его мозг не может решить, что он держит — ружье или метлу, и он бежит от какой-то смертельной опасности по дому, с которым что-то не так: слишком много этажей, или коридоров, или еще что-то в этом роде. Странная архитектура. Он раз за разом замечает что-то каменное и бросается прочь, как будто его преследует каменный лев. Просыпается он внезапно, как от пинка под зад, но даже благодарен за это. Лучше уж смотреть сны Барнса, чем такую невнятную дрянь. Должно быть, это стресс. Кажется, его разбудил запах пищи, а не голоса, но они такие громкие, что он со стоном накрывает голову подушкой. Всего на минуточку, пока не уговаривает себя встать. К тому времени, когда он ставит ноги на пол, звуки из кухни становятся такими устрашающими, что он снимает насос со стойки и выходит прямо в пижамных штанах, перекинув трубки через плечо. Занавески в гостиной плотно задвинуты, и вместо утреннего света в комнате стоит полумрак. — ...не можешь серьезно так говорить, — Роджерс прерывается, когда Солдат заходит и сваливает свои принадлежности на стойку. Романова в светлом парике, розовой помаде и свободном брючном костюме, выбранном явно не из соображений стиля, медленно обводит его взглядом с головы до ног. Он не обращает внимания. Она ест какую-то китайскую еду из пластиковой коробки. Кажется, еще одна стоит в микроволновке. — Что происходит? — спрашивает он, открывая шкаф. — План не сработал, — сообщает Роджерс. — Сработал, — говорит Романова. — СМИ все еще радостно идут по следу О'Малли. Но мы не смогли предугадать… второстепенные последствия. — Это в буквальном смысле твоя работа, — рычит Роджерс. — Роджерс, — Солдат с пакетом в зубах подталкивает его вытянутой рукой. Роджерс бросает на него скорее измученный, чем убийственный взгляд. — Это не ее вина. — Я знаю, — рявкает Роджерс, но тут же сдается, понижая голос: — Я знаю. Прости, Нат, но это… — Жестоко и необычно, да, — невозмутимо говорит Романова. Она показывает палочками на Солдата. — Расскажи ему. — Люди протестуют, — говорит Роджерс. — Нат была там под прикрытием с шести утра. Они говорят, что Капитан Америка нарушил свой долг, отпустив Зимнего Солдата. Половина толпы требует охоты на изображающего тебя О'Малли, а другая хочет, чтобы Кэп отказался от щита. — Прости, что напоминаю, но Капитан Америка — это ты, — говорит Романова. — Капитан Америка идет в пень, — огрызается Роджерс. — Прямо сейчас я просто старый добрый Стив Роджерс, и я собираюсь поступить правильно, а не так, как хочет горстка воинов выходного дня. — У Роджерса жутковатая усмешка. — Эти люди никогда не выходили на улицы за чьи-то права. Протест не протест без автозаков. — Поверить не могу, что мне приходится это говорить, — Романова со вздохом отодвигает свой контейнер, — но не вмешивайся. Нет, Стив, заткнись. Даже не думай об этом, а то я тебя свяжу и засуну в багажник машины Ника. Последнее, что нам нужно — чтобы кто-то пострадал, физически или эмоционально, и получил основания подать в суд. Мы сыграем чисто. Понял? Солдат готовится к драке, но у Роджерса дергается уголок рта. — Ты ебанутая, — говорит он по-русски с акцентом хуже, чем у Солдата. Романова улыбается и снова придвигает к себе коробку с едой. Солдат выдыхает, стряхивая с себя напряжение. Звякает микроволновка. Солдат устанавливает свой прибор на стойке, чтобы присоединить зонд, и Романова дает ему подержать во рту кусочек каштана. Когда вкус перестает чувствоваться, а Роджерс заканчивает со своей порцией, Солдат спрашивает: — Раз вы закончили сраться, что мы будем делать? — Если ты думаешь, что я больше не буду жаловаться… — начинает Роджерс, но Романова перебивает его: — Ничего нового. У нас есть люди в толпе, подкрепление в резерве на случай, если обстановка накалится, и агенты у дверей, которые круглосуточно ведут запись на видео. Люди на улице имеют право там быть, — она обращается к Роджерсу. — Они напуганы и чувствуют себя преданными. Не говори мне, что не поступил бы также в других обстоятельствах. — Протестовал бы, да. А вот пикетировать чей-то дом точно не стал бы, — раздраженно говорит Роджерс. — Как долго мы еще будем здесь заперты? — Скоро все уляжется, а если нет, мы публично поймаем О'Малли. Романова стряхивает воображаемые крошки со своего уродливого костюма и собирает вещи. — Просто лежи и думай о Бруклине, — усмехается она. Поймав палочку, брошенную в нее Роджерсом, она крутит ее в руке на пути к дверям. — Я ее ненавижу, — ворчит Роджерс, хотя это очевидно не соответствует истине. Солдат пытается удержать серьезное лицо. На его счастье Роджерс отталкивается от стойки со словами: — Пойду посмотрю, что там в новостях. — Зови, если попадется ведущий симпатичнее тебя. С другой стороны комнаты раздается удивленный смешок. Солдат прибирается на кухне, — ему все равно больше нечем заняться, — пока не вспоминает, задев холодную стойку, что до сих пор полуодет. На пути в комнату Роджерс кричит ему: — Эй, Джей? Долго ждать не пришлось. Солдат достает из шкафа вчерашнюю футболку и натягивает на себя, сражаясь с насосом и левым рукавом. — Быстро ты соскучился, — говорит он, или пытается сказать. Только первые два слова вылетают из его рта, прежде чем он замирает перед экраном как вкопанный. Он стоит с открытым ртом и болтающимся рукавом. Краем глаза он видит, как Роджерс протягивает руку. «Я не собираюсь падать, твою мать, Роджерс», отстраненно думает он, хотя сам слепо нащупывает спинку дивана, схватившись вместо нее за плечо Роджерса. Пальцы непроизвольно стискиваются. Роджерс уверенно берет его за руку. — Это же?.. — спрашивает Роджерс. — Она… — Да, вы можете меня цитировать, и еще как, — заявляет Танк. — Черт, — говорит Солдат. ☙ — Мы звали его Манито, — рассказывает Танк. — Бедняжка даже не знал, что у него должно быть имя. Мне приходилось мыть ему голову. Он и пару слов мог связать с трудом. Роджерс подтягивает Солдата к сиденью дивана и заставляет сесть. Тот позволяет ему, отмечая, что она выглядит… хорошо. Они обе. Софи в белом платье сидит с очень прямой спиной, то и дело косясь в камеру зрячим глазом. У Танк округлилось лицо, оно уже не такое угловатое, каким он его помнит. Волосы у нее по прежнему подстрижены совсем коротко. На ней желтая блузка с высоким воротником, очень сдержанная. Она скрывает почти все татуировки, кроме тех, что на шее и на костяшках пальцев, и точки, которые, как он знает, живут на сгибах ее локтей, под чернилами, под тканью. Она наклоняется вперед, и за ней виднеется спинка инвалидного кресла. — Маленький мальчик, — говорит Танк. — Ужасно боявшийся кому-то навредить. Он бы руки себе отрезал, если бы думал, что это поможет. — Он не знал, как погладить кошку, — шепчет Софи. В кадр попадает микрофон. — Он думал, ей будет больно, пока я не показала ему, как это делать, держа его за руку. — Он когда-либо проявлял агрессию? — спрашивает ведущая. — Конечно, — отвечает Танк. — Иногда. Забывал, кто он, боялся, думал, что мы его обидим. Говорю же, у него была каша вместо мозгов. Если честно, я поражена, что он вообще выжил, после всей хер… дряни, которую с ним, как он рассказывал, вытворяли. — Я думал… Солдат чуть не подпрыгивает от голоса Роджерса. — Ты никогда не говорил, но я думал, что она… умерла. Солдат молча качает головой. — ...считали, что он может быть опасен? — Что за дурацкий вопрос? Уж не обижайтесь, мэм. Конечно он был опасен. За ним надо было присматривать, как и за всеми бывшими солдатами. Но если у тебя есть сердце, не выставишь же ты ветерана на улицу только потому, что его жизнью потрепало и он не отличает сокола от цапли**. А в его случае особенно — никогда не видела, чтобы кому-то было так ху… паршиво. Ему все время было больно, он ходил, как мой abuelo. Почти ничего не мог есть, кроме толченого риса, бульона и всякой такой хре… еды. Как можно было такое сделать с человеком? — Ты в порядке? — тихо спрашивает Роджерс. — Нет. Да у меня сейчас сердечный приступ будет на хрен. Роджерс касается его руки. — …стреляли? — спрашивает ведущая. — Четыре пули в меня попали, — говорит Танк. — Одна в позвоночник. Док сказал, что я больше не буду ходить, но он полный болван, так что как знать, — Танк криво усмехается. Солдату как будто нож в грудь всадили. — Нескольким из моих девочек не так повезло. Но он спас нас. Я знаю, что Америка не будет слушать мексиканку, да еще и наркоманку. Копам, наверное, жаль, что Гидра не стерла нас с лица земли, но если хоть кто-то прислушается, то вот что я им скажу. Он спас кучку жалких оборванок, потому что он хороший человек. Ему досталось от этих сволочей, но все равно он хороший человек. — Чего вы хотите добиться своей историей? — Не знаю, как на это ответить. Нет, не надо повторять другими словами, мэм, я не дура. Просто, ну, это же очевидно, нет? Вся страна требует устроить облаву на бедного мальчика, которого пытали, пока он не перестал отличать свою мамашу от Бейонсе. Он был напуган и не хотел никого обидеть, а теперь он один и в бегах. Снова. И что они сделают, когда поймают его? Пустят поди пулю в затылок. — Она так наклоняется в кресле, что вот-вот из него выпадет. Софи кладет ладошку ей на руку. — Чего я хочу добиться? Немного мира для человека, у которого его никогда не было. И который заслуживает его больше, чем такие, как мы с вами. Солдат, пошатываясь, встает с дивана, и неуклюже уклоняется от протянутой руки Роджерса, чуть не сбив торшер. Стащить одеяло с кровати удается только с третьей попытки. Уже больше месяца ему не нужен был чулан; он и забыл, как там тесно. Он еле помещается внутри с одеялом. Дверь не закрывается до конца. Он забивается в угол, сворачивается в маленький, маленький комочек и рыдает, пока хватает сил дышать.