architect of love

Алонсо хватает всего недели, чтобы понять – с Джеком Харкнессом не соскучишься. Непоседливый, изобретательный, ненасытный. А еще быстро влюбчивый, становясь таким теплым, домашним, ласковым, как котенок. Считая себя ветреным и непостоянным, как погода, капитану, после того как в его жизни появился бывалый морской волк, хочется хранить ему верность и терпеливо ждать возвращения из космических рейсов. – Что у нас на завтрак, морячок? – мурлычет Джек, впечатываясь голой грудью в такого же обнаженного Алонсо, оставляя между его лопаток созвездия из нежнейших поцелуев. – Блинчики, – со стоном выдыхает мичман Фрейм, пытаясь сосредоточиться на готовке. – М-м, обожаю, – шепчет Харкнесс, прокладывая языком влажную дорожку от плеча к шее. – И с чем мы будем их есть? – У нас есть мёд, джем и сгущенное молоко, – томно докладывает Алонсо, тая от прикосновений Джека, словно брусочек масла. – Замечательно, – цедит капитан, макая палец в банку со сгущенкой, щедро нанося ее на любимое оттопыренное ухо. – Что?! О, нет! – возмущается Фрейм, пытаясь отстраниться. А куда, собственно, деваться, когда ты зажат между столешницей и мощным телом Харкнесса? – Не отвлекайся, мичман. Закончу с тобой – возьмусь за блины. Я жутко голоден, – рычит Джек, начиная технично и тщательно всасывать и вылизывать языком белую вязкость. То же самое происходит и со вторым ухом, но уже измазанным клубничным джемом и по коже мичмана, вдоль линии позвоночника начинает проноситься целый табун мурашек, должно быть учуяв сладенькое. Фрейма с детства дразнили лопоухим, а сослуживцы с крейсера называли его органы слуха не иначе как сонары или локаторы. Он до сих пор стесняется этого природного изъяна, а Джек, похоже, сходит по нему с ума. Алонсо конкретно ведет от этих изощренных ласк, и он ловит себя на мысли, что это похлеще утреннего минета или вечернего римминга. Кто бы мог подумать, что его лопухи окажутся самой чувствительной эрогенной зоной, и что языку и губам Джека каждый раз удается так мастерски точно её стимулировать. – Мои сладкие, сахарные ушки, – продолжает пытку Харкнесс, причмокивая от удовольствия. – Джек, перестань... Оставь мои уши в покое... У меня блины сгорят, – жалобно стонет мичман, без особой сноровки раскладывая их мимо тарелок. – Ничего не могу поделать, Алонсито. У меня на них фетиш. Отставив в сторону сковородку, Фрейм крепко вцепился в столешницу, подставляя всего себя умелым ласкам капитана. Мичману дико хочется отдаться Харкнессу прямо здесь, на кухне, но прежде измазать его мёдом, неистово слизывая жидкий янтарь прямо с разгоряченного тела. – Если ты сейчас же не прекратишь, Джек, – хрипло выдыхает Алонсо, – боюсь, я обкончаю всю кухню. Потом будет тебе завтрак с блинами. – Я неприхотлив, сладкий, – отвечает Харкнесс, мягко прикусывая мочку уха зубами. – Говорят, в этой жизни нужно все попробовать. Так что я не против еще одной вкусовой добавки к блинчикам.