Besos para golpes

      Каменный пол церкви был невыносимо холодным, но Эсмеральда не почувствовала это. Слезы все лились из глаз, а тело охватил озноб. Она пыталась подавить в себе всхлипы, чтобы не привлечь внимание прихожан. Впрочем, время обедни еще не пришло, и в соборе никого не было.       Постепенно она начала приходить в себя: щеки ее были мокрыми, в волосах было что-то липкое, а левый рукав сорочки разорван. Девушка подняла голову вверх: она сидела на полу за толстой колонной, которая уходила далеко вверх, соединяясь со стрельчатым сводом; перед ней находились высокие узкие окна с витражами наподобие цветов; сквозь стекло пробивался свет, а в его лучах кружились пылинки. Она поняла, что пробежала почти весь храм до самой главной его части, но не знала, как называется это место.       Цыганка поджала ноги под себя и огляделась: слева от нее висел гигантский крест, своей строгостью совершенно противолопожный сказочным разноцветным витражам вокруг. Большое круглое окно, также украшенное разноцветными стеклами, находилось справа от нее, над боковым входом. В иной момент такая завораживающая картина несомненно привела бы ее в восторг, но сейчас даже солнечный свет, который она так любила, был ей почему-то противен. Лучи, проникавшие через окна, казались ей продолжением того, что только что произошло с ней на улице: будто чьи-то руки тянулись за ней сквозь стеклышки, пытаясь вытащить наружу и продолжить терзать. Дурной сон не желал прекращаться, и постепенно ей пришлось поверить, что все, что происходило — настоящая явь, и возможно, только сейчас она пробудилась на самом деле. Однако светлые картины счастья, которые она привыкла рисовать в своем воображении, никак не желали исчезать из мыслей и только больнее кололи по сердцу. Девушке чудилось, будто все люди на площади знали о ее глупой привязанности, знали все ее сокровенные желания (ведь это же так очевидно!), и прямо сейчас насмехаются над ней, поражаясь ее глупости и невоспитанности. И зачем она только начала этот разговор?.. Как пристыженный ребенок, она уткнулась лбом в свои колени.       Сейчас цыганке больше всего хотелось исчезнуть, стать одной из множества каменных статуй собора, ничего не чувствовать, забыв обо всем и навсегда. Не сумев сдержать очередной всхлип, она вновь вздрогнула, прикрыла рот ручкой и зажмурила глаза. Минуту назад ей казалось, что она уже выплакала все слёзы, но каждое воспоминание о ночах, проведенных с Фебом, вновь заставляло слезы катиться по щекам. Соленые капли неприятно жгли щеки, нос переставал дышать и ей не хватало воздуха. «Феб… О, Феб… я обещала быть кем угодно, пусть лишь игрушкой в твоих сильных руках… Неужели тебе хватило меньше месяца, чтобы наиграться со мной?»       Еще один неконтролируемый всхлип вырвался из ее груди и отозвался гулким эхом. Её вдруг осенило: а что, если они придут за ней? Что тогда? Словно в ответ на эти мысли, издалека послышались быстрые уверенные шаги. Ноги Эсмеральды словно окаменели, в ушах зазвенело, и она с силой сдавила дрожащую нижнюю челюсть. В животе что-то болезненно сжалось и потянуло: девушку снова охватил страх. Человек, вошедший в храм, остановился и замер, будто это был волк, выискивающий добычу в темноте. Девушка поняла: это пришли за ней. Стук ее пульсирующих вен, ей казалось, был слышен во всем здании. Как загнанному зверьку, ей не оставалось ничего, кроме как замереть и прикинуться мертвой.       Лицо человека, представшего перед ней, показалось ей смутно знакомым. Впрочем, любой в этот момент испугал бы ее. Человек слегка приподнял руки вверх в знак того, что он не собирается причинить ей вреда. Лучи солнца пробивались сквозь стекло и пыльный воздух, падая на его лысый лоб и темно-серую одежду. Цыганка продолжала смотреть на него с опаской: ей казалось, его подослали выманить ее наружу. Она хотела бы вжаться в стену еще сильней, но это было невозможно. С минуту человек стоял неподвижно, как бы решая, что дальше делать. Затем лицо девушки исказилось в отчаянии, а руки сложились в мольбе:       — Прошу вас… Человек тотчас подскочил к ней и сжал ее ладони в своих:       — Не беги! Тебе нельзя сейчас покидать собор! Я видел, как стражники окружили собор: они ищут тебя! — человек разговаривал с ней шепотом, но казалось, что он кричал.       Клод вгляделся в ее изумрудные глаза. Когда-то он с ужасом боялся поймать ее взгляд на себе и заметить эту метку, которой сатана обозначает всех ведьм: косоглазие или кошачьи вытянутые зрачки. Но сейчас лишь два широких, черных и круглых зрачка, обрамленные темно-зеленой радужкой таращились на него.       — Отчего ты смотришь на меня с таким ужасом? Я внушаю тебе страх? Дитя, послушай! Я здесь не для того, чтобы выдать тебя, в соборе ты в безопасности! Никто не сможет арестовать тебя, пока ты здесь: таково твое право на убежище! Прошу, перестань трястись! Я видел, что произошло на улице: я не трону тебя. Я священник, а не палач! Девушка будто и не понимала, на каком языке он говорит. Стеклянными глазами она смотрела на его лицо, пока тот пытался что-то до нее донести. Человек как будто пытался быть ласковым, но его строгий вид и угрюмое лицо не внушали доверия. Более того, оно вызывало у Эсмеральды отторжение.       Клод Фролло поймал себя на том, что уже слишком сильно сдавил хрупкие ручки несчастной: она продолжала молчать и смотреть в пустоту. Священник боялся, что она от страха перестала понимать, что происходит, вот-вот выскочит на улицу и натолкнется как раз на кого-нибудь из стражников. Пока он искал цыганку, его осенило: он вспомнил о разговоре между ним и Жаком Шармолю, который состоялся несколько месяцев назад. Тогда он, пытаясь справиться с внутренней агонией, вызванной неудачным похищением египтянки, не мог совладать с потоком мыслей и наговорил судье много того, о чем потом пожалел. Он намекал Шармолю о том, что желает привлечь некую плясунью с площади к суду и обвинить ее в колдовстве: девчонка оскверняет храм Божьей Матери своими языческими плясками, тем самым нарушает постановление самого епископа Парижского, который запретил египтянкам и цыганкам танцевать на соборной площади и бить в бубен. Сам же в этот момент он не мог никак решить для себя, действительно ли она демон, призванный искушать и терзать его, или же самая обыкновенная женщина, по его вине подвергавшаяся опасности. Насколько же глубоко нужно было пасть, чтобы использовать особое расположение епископа и подтолкнуть его подписать это постановление? Паук и мушка… Кто же она и кто он? Попался ли он в ловко расставленные сети Сатаны, или же сам уподобился безжалостному пауку? В любом случае, поддался ли он дьявольскому искушению или натравил правосудие на невинную девушку — он все равно уже погряз во грехе. Тогда почему Господь до сих пор не избавился от столь нерадивого своего слуги? Почему же тогда вода не тухнет, когда он читает над ней молитвы в день богоявления?       Реакция судьи на эту новость заставила его побледнеть: у Шармолю словно загорелись глаза, когда речь зашла о маленькой колдунье. Когда Жак говорил о бесовской козе с дьявольскими рожками, он начинал нервно ерзать на стуле, пытаясь подавить нездоровую ухмылку. Его неаккуратно сказанная фраза о загадочных египетских глазках заставила архидьякона пожалеть, что он начал этот разговор именно с этим человеком. (Или вообще о том что начал?) Священник тогда впервые задумался над тем, что попади цыганка в руки правосудия, ему было бы не так то просто отгородить ее от внимания рьяных служителей закона всех мастей: от часовых до главного судьи. Таким образом, Фролло пришлось еще час развлекать судью своими познаниями в области архитектуры и богословия, чтобы тот отвлекся от новой увлекательной идеи, так опрометчиво подкинутой ему архидьяконом.       В тот день, когда судья уже ушел, Клод еще долго продолжал сидеть на своем месте, сжимая цепкими пальцами то лоб, то подбородок и все время глядел в пустоту. Затем, когда наступили сумерки, он очнулся от своего оцепенения и поднялся, чтобы зажечь огонь. Красное пламя осветило келью, шероховатые стены которой начали мерцать. Тень от паутины, которую с таким вниманием он все время рассматривал, легла на одну из стен. Мушки на ней уже не было: паук неподвижно сидел на одной из ниточек. Клод взглянул в окно: солнце уже скрылось, но его последние лучи багряным светом освещали облака. Пусть солнце уже зашло, но с улицы продолжали доноситься звуки музыки и развязные крики. Люди разводили костры и собирались у них, выпивали и танцевали. Дикая, совершенно не похожая на церковыне хоралы музыка будто волнами разливалась по площадям, отражалась от каменных стен, и набирая все больше сил, разливалась эхом повсюду, соединяясь со смехом женщин и воем голодных собак. Все эти звуки вновь распалили фантазии священника: не только плоть, но и разум начал предавать его. Бесформенные тени плясали на стенах кельи, и он чувствовал, как пред его ногами разверзается ад, готовый проглотить его бессмертную душу. Бессмертная душа, вечная жизнь… все было потеряно из-за смехотворной человеческой слабости! Но несмотря на ужас перед Господом и все строчки Святого Писания, что вертелись в его голове, предрекая Страшный Суд, похоть совершенно не отступала…       «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела…»       Руки и ноги леденели от холода: кровь будто уходила оттуда, чтобы прилить к низу живота. Отчего же тело его не состарилось так же быстро, как и душа?        «Взирающий на женщину с вожделением, будет он мирянин или монах, будет одинаково наказан за прелюбодеяние.»       Он вспоминал те времена, когда он был только что назначен в Собор священнослужителем, примерно пятнадцать лет назад. Тогда заботы о брате-младенце и чудовищном приемыше отнимали все его немногие силы, которые оставались после усерднного служения и занятия науками. Тогда ему приходилось равняться на старших: он был самым молодым из соборных священников, тем самым он оказывался в мире угрюмых и уже немного уставших служителей церкви, которым уже были чужды стремления молодости. Иногда сон молодого священника был неспокоен: всю ночь проворочавшись в постели, он просыпался в дурном расположении духа и обнаруживал мокрое и холодное пятно на своем белье. В остальное же время мысли о женщинах не занимали его разум: тогда наука представлялась ему столь очаровательной и необъятной, что всю свою энергию и страсть он отдавал именно ей. Тогда его восхищал и одновременно пугал духовный подвиг флагеллантов, которые истязали свое тело ужасающими орудиями в стремление искупить свои грехи. Он видел в них пример того, как в старину люди самозабвенно отрекались от желаний плоти во славу высших целей. Также и он, не испытывая особых ограничений, вел довольно аскетичный образ жизни, который являлся следствием его строгого характера. Будучи еще впечатлительным юношей, он представлял, что люди в древности могли истязать себя плетьми с шипами в палец длиной, дабы отвлечь себя от губительных мыслей, в том числе и о женщинах. В душе он радовался тому, что в его разум никогда не западали греховные мысли, которые могли бы помешать ему утолять жажду познания.        «Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, ибо плоть желает противного духу, а дух — противного плоти.»       Со временем Клод начал пресыщаться: Вселенная, раньше представавшаяся перед ним непостижимой бездной, постепенно оборачивалась морем, во всех портах которого он уже успел побывать. Возможно, этот человек попросту определил свое время и не мог шагнуть дальше того уровня познания, что представлял для него неумело раскрашенный купол над его макушкой. Этот купол закрывал ему необъятную Вселенную, которую, он знал, не в состоянии описать ни богослов, ни медик. Оттого Клод и перестал доверять всему тому, что вычитал в великих трактатах, цитаты из которых считалось хорошим тоном знать наизусть. Нелепые символы, начерченные неумелой рукой схоласта на этом искусственном, так называемом куполе, казались ему пародией на истинную природу вещей. Разочарование — вот как можно было описать то чувство, что он испытывал каждый раз, когда открывал новую книгу и видел в них все те же самые старые мысли и изъяснения. А возможно, ему просто хотелось чего-то качественно нового. Его ум был уже утомлен и пресыщен, а чувственный потенциал все также оставался нерастраченным.       Уже ближе к тридцати Клод стал замечать, что он не так равнодушен к женщинам, как казалось ему раньше. Бывало он ловил на себе взгляды, прихожанок или просто прохожих на улице девушек. Это были и случайные взгляды, и взгляды, которые хотели казаться случайными, пристальные взгляды, неловкие и скромные, или же совершенно бесстыжие. Мгновенно священник вспыхивал и, пытаясь не выдать своего смятения, вновь по привычке опускал голову и хмурил брови. Он стал замечать, что желания пола волновали его все сильней, но он нашел способ с ними бороться. Раньше для него будто не существовало иной женщины, кроме той, в честь которой был возведен этот Собор. С того момента он начал видеть в половине человечества коварных ядовитых змей, способных искусить любого, но стоит их коснуться — и они отравят тебя своим ядом. Священник привык подолгу стоять на коленях перед распятием, повторяя раз за разом одни и те же слова. Мелодичная латынь успокаивала, вводила в транс, а колени постепенно начинали ныть. Дьявол отступал; и вновь очищенный, Клод возвращался к своему привычному состоянию.       «Горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы.»       Итак, Клод остался после ухода Жака наедине сам с собой, со своими невеселыми мыслями и мрачными воспоминаниями. Обдумывая всю свою прошлую жизнь, он не мог не признать, что как только не были чисты его мысли в юности, со временем, пусть и постепенно, он все же погряз в этом омуте. Становилось все труднее дышать, петля будто затягивалась вокруг его шеи, неотвратимое подступало все ближе. В который раз он был вынужден признать, что теперь его привычный способ борьбы с вожделением не работал: ни книги, ни молитвы, ни даже пост не могли помочь. Теперь же казалось, что они намеренно были созданы так скучно, чтобы на их фоне мысли о цыганке казались все притягательнее.       «Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны), ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное…»       Проклиная девушку, архидьякон проклинал и собственное бессилие. В отчаянии он ухватился ногтями за живот, пытаясь причинить своему телу боль, но это не помогало. В конце концов он просто запустил свою дрожащую руку под подол сутаны и быстрыми движениями достиг разрядки. На короткий момент абсолютно все мысли, терзавшие его ум, растворились. Однако, отступив на короткое мгновение, совесть вновь проснулась. Мужчина с досадой вытер мокрую руку об подол.        «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.»       То было десятое февраля, день начала Великого Поста.       Теперь, когда Клод стал свидетелем возвращения плясуньи на площадь, а затем жестоких издевательств над ней горожан, гнетущее чувство стыда заполнило его: кровь приливала к его лицу, а ладони потели.Он знал, что виновен в том, что это случилось именно так. Зачем этим извергам было насмехаться над той, кому пять минут назад они аплодировали?       Суеверность священнослужителя в нем тотчас испарилась, он забыл о своих попытках избавиться от египтянки и того наваждения, что следовало за ней. Раньше, бывало, он корил себя за то, что вновь позволил себе слабость взглянуть в окно и поддаться желанию выйти на площадь. Медленно, будто борясь с собой, он направлялся вниз, цеплялся пальцами за выступы камня, одновременно надеясь, что пока он так долго спускается, цыганка уже уйдет; и в тот же момент мечтал, что ему удастся запечатлить в своей памяти наиболее отчетливо высокий взмах драной юбки, из-под которой будут видны ножки колдуньи. Так он и простаивал по несколько минут загадочной безмолвной тенью в толпе, не в силах оторвать взгляд и подавить то, что таилось в глубоких недрах его души; там, куда не мог проникнуть его всевидящий Бог, и он сам с ужасом отворачивался от этой бездны. Когда кровь в его венах закипала, заставляя ноги наливаться свинцом, он наконец пересиливал себя и в бешенстве приказывал горожанам покинуть паперть собора, а цыганской ведьме исчезнуть. Затем, стремительно, рискуя подорвать свой авторитет у служителей тем, что несся слишком быстро, он бежал наверх и запирался в своей келье. Иной раз ему удавалось подавить вожделение силой воли, иной раз — прибегнув к физическому наказанию, а бывало, голос разума в его голове абсолютно затухал. Постепенно архидиакон начал буквально тонуть во грехе: даже самоудовлетворение отныне не помогало ему, воронка ада засасывала его все глубже и глубже.       Теперь же, видимо позабыв о том, что дьявол поджидает его в образе черноволосой плясуньи, он стремглав спустился вниз. Страх перед эфемерной опасностью быть испепеленным от прикосновения к дьяволице сменилась опасностью вполне реальной: кровожадная толпа раздирала бедную девушку.       И вот он, запыхавшийся, сидит перед ней на каменном полу, непозволительно близко для священника; девушка, не зная, чего ждать, цепенеет и отворачивает он него свою головку, вжимая шею в плечи. Вдруг она заметила, что этот человек, называющий себя святым отцом, будто бы прижимается к ее волосам и с каким-то странным выражением лица закрывает глаза.       Эсмеральда была в смятении. С секунду она пыталась понять, что же именно он делает, а затем поспешила отстраниться. Напрасно. Человек крепко сжимал ее за плечи.       — И все же, вы меня сильно пугаете… святой отец, — еле выдавила она из себя эти слова. Ее взгляд тем временем будто требовал от него объяснений. Священник больше не медлил, он взял ее за плечи и потянул наверх:       — Пойдемте, пол церкви невыносимо холодный. Девушка сделала шаг, но снова остановилась. От резкого подъема у нее закружилась голова. Осознание постепенно вернулось к ней: это был тот самый ужасный человек, который всегда прятался под капюшоном и прогонял ее с площади!       — А! Господин архидьякон! Право, не узнала вас без плаща! — несмотря на страх, в ней просыпалось негодование. — Что же мы стоим, может вы отведете меня наружу? — не успев договорить эту фразу, она сделала резкий рывок в сторону, но Фролло все так же крепко сжимал ее рукав. Надорванная ткань издала треск, и белая сорочка еще сильнее оголило ее смуглое плечико. То ли из страха, то ли из стыдливости, Эсмеральда потянулась правой рукой к противоположному плечу в попытке прикрыть его.       — Ты должна остаться здесь, в церкви! — продолжал настаивать священник. Эсмеральда поймала его неоднозначный взгляд, который скользнул по ее плечику и остановился на груди. Уж слишком знакомым ей показалось это выражение лица, которое она прежде не раз замечала у Феба во время их ночных свиданий. Однако никогда взгляд капитана не был настолько леденящим и свирепым… О, теперь она начала догадываться, что же именно руководило этим странным человеком… но правда ли? Такая очевидная истина казалась наиболее невозможной, оттого и более пугающей: еще никогда ранее она не встречала мужчин, так откровенно ненавидящих объект своей страсти. И все же, в своем бессознательном стремлении к спасению любой ценой, она заставила свой голос вновь зазвучать уверенно:       — Кажется, я теперь понимаю, что вы тогда имели в виду, когда желали мне гореть в аду, — она гневно сдвинула брови и движением головы откинула волосы назад. При ярком солнечном свете от нее не укрылось то, что лицо архидьякона покраснело. Тогда она решила продолжить эту тактику:       — Что ж, как жаль, что долг велит вам передать меня в руки Инквизиции, так ведь? Священник пытался говорить ласково и успокоить девушку, но его волнение было заметно. Он продолжал крепко сжимать ее за предплечье.       — Я не собираюсь выдавать тебя! Твой единственный шанс спастись — это остаться здесь! — глаза цыганки смотрели на него все более осмысленно, животный страх в них постепенно сменялся осознанной злостью. Священник продолжал:       — Слушай же меня, дитя! Повторяю еще раз: ни под каким предлогом не выходи из Собора, пусть даже кто-то скажет, что тебя снаружи ждут твои друзья. Дело вовсе не в драке на улице и возмущении порядка. Все гораздо серьезнее! Есть постановление епископа, которое ты нарушила. Я же столько раз велел тебе не танцевать на площади и не заниматься колдовством! У суда уже есть постановление, по которому тебя тотчас арестуют. Неужто ты хочешь погибнуть?! Девушка, я совершенно не собираюсь причинять тебе зла. Теперь…       — Вы? Не собираетесь?! Какая наглая ложь… Думаете, я не понимаю, что вам нужно от меня? — ее проницательный и гневный взгляд заставил архидьякона нервно сглотнуть. Тем временем дрожь все же начала пробирать несчастную.       — О, ты права, и именно поэтому я не выдам тебя! — и Клод не стал ничего отрицать, — Что ж… Я раскрыл себя. Ты можешь смеяться над моими словами, надо мной, но это так. Знай! Отныне твоя судьба в моих руках, а моя — в твоих! Ты думаешь, от лютой ненависти я прогонял тебя тогда с площади? Всякий раз я пытался заставить себя забыть о тебе, чтобы отвратить нас от гибели. Но ты продолжала день за днем терзать меня. Издевалась надо мной, пока я разбивал колени в молитве. Хотела ты того или нет, но ты добилась этого: праведный муж стал грешником! - сказав эти слова, священник огляделся вокруг. Эсмеральда все так же стояла неуверенно подле него, изумленная этим откровенным признанием. Фролло подошел на полшага ближе и продолжил:       — Я думал, все это — колдовство, порождение дьявола, и я пытался избавиться от тебя. Но сейчас я стою пред тобой, смотрю в твои глаза и вижу, что я ошибался. Не важно, простишь ты меня или нет. Сейчас тебе нужно скорее подняться наверх. — свободной рукой он указал в сторону лестницы, ведущей наверх, — Позднее мы решим, что же нам делать… С минуту девушка стояла, пытаясь обдумать услышанное. Человек в черном уже подошел к ней вплотную, его железная хватка стала больше походить на объятие. Но ее опасения не могли рассеяться так быстро:       — И все же, отчего я должна верить вам?       Впервые Клод взглянул в ее глаза, когда они не были полны ни страха, ни отвращения. Старательно подбирая слова, которые должны были успокоить ее, он чудом успел уловить краем уха гулкие шаги в противоположном конце Собора. Чутье подсказало ему, кому именно принадлежали эти грузные мерные шаги. Его беспокойство передалось цыганке. Он приложил указательный палец к губам и пристально посмотрел на нее, а затем указал на лестницу, ведущую наверх в Галерею Королей. Девушка молча кивнула.       — Мессир Жак, рад видеть вас. Что же заставило вас прийти так рано? Те декреталии, что вы просили достать, мне еще не передали. - Фролло стремительно вышел к нему на встречу, он пытался отвлечь судью, пока цыганка скользнула вверх по лестнице.       — О, мэтр Клод, вы не поверите мне! С минуту назад мне сказали, что та самая богохульница, о которой вы говорили мне, учинила на площади беспорядки среди мирных горожан, вновь показывала свои дьявольские фокусы с козой, а после всего, вы не поверите, скрылась в Соборе Нотр-Дам! — запыхавшийся Шармолю глотал слова, но все равно продолжал:       — Я пришел к вам в должностном порядке просить вытравить ее отсюда, тем более, зная вашу нетерпимость ко всякого рода богохульствам. Знайте, в этих священных стенах находится противница Христа! — затем он сбавил голос и добавил: — впрочем, я немного раздосадован, знаете ли, прелестная была ведьмочка, — Шармолю взглянул на Фролло с выражением, ищущим понимания, но встретил лишь его угрюмый взгляд.       — Вам также прекрасно известно, мессир, что я в наивысшей степени уважаю святость церкви, а это значит, что никто, ни под каким предлогом не может быть ущемлен в праве просить убежища у Собора Богоматери. К сожалению, я не в состоянии выполнить вашу просьбу, — пытаясь выглядеть незаинтересованно, архидьякон развел руками.       — Что ж, тогда мне совершенно не ясно, зачем же вы так упорно настаивали на ее аресте... Впрочем, у меня и так сейчас полно более важных дел в суде, пусть египтяночка пока побегает… В таком случае, я буду ждать ваших дальнейших распоряжений по этому делу, мэтр, — раскланявшись, Шармолю поспешил к выходу.       Фролло проводил судью до паперти и поспешил вернуться обратно. Он поднялся по противоположной лестнице в Галерею Королей и направился вдоль нефа в сторону, где должна была прятаться цыганка. Он увидел ее стоящей в углу, с заведенной за спиной рукой. Священник попытался вновь приблизиться к девушке, но она отскочила от него, словно и не было того откровенного разговора между ними десять минут назад.       — Что с тобой, дитя? — Клод протянул руки ей навстречу, но быстро одернул: в ее ручке мелькнул маленький кинжал.       — Я все слышала, это вы велели меня арестовать! Не смейте больше притворяться порядочным человеком! Священник! Если ты хоть попробуешь коснуться меня пальцем, то, я клянусь, я убегу отсюда! Вот увидишь, мне уже теперь все равно! — дрожа в истерике, девушка размахивала кинжалом у него перед носом, будто указательным пальцем.       Фролло отступил назад. Он видел все тот же взгляд, полный презрения и отвращения, однако помноженный во сто крат. Эсмеральда не раз одаривала его на площади этим взглядом, когда он прогонял ее. Пытаясь усмирить ее гнев и унять страх, он поднял ладони тыльной стороной кверху и сделал еще один шаг назад. Однако девушка лишь гневно плюнула на пол перед ним и в ту же секунду скрылась на лестнице.