Besos para golpes

      Священник был готов растерзать любого, кто посмел явиться к нему без спроса. Скорее всего, он решил, что за дверью притаился Квазимодо, и в очередной раз своим тугим умом не может решить какое-либо из его поручений. Какого было его удивление, когда он увидел перед собой Эсмеральду, да и к тому же сидящую на полу перед его дверью, а значит, наблюдавшую за ним! (От неожиданности девушка отскочила от двери и повалилась назад.) Белая косынка обрамляла ее смуглое личико, оттеняя его приятным золотистым оттенком.       — Что ты тут делаешь? — было первое, что Фролло сумел выдать. Девушка было открыла рот, чтобы ответить, но не знала, что и сказать. Она хотела броситься наутек, но священник навис над ней, будто готовый тотчас схватить ее в случае попытки дернуться с места. Затянулась неловкая пауза, и она наконец тихо прошептала, словно оправдывающаяся воришка:       — Попить…       Фролло нахмурил брови и привычным властным голосом произнес:       — Заходи.       Как ребенок, естественно повинующийся авторитету взрослого, Эсмеральда проскользнула внутрь. Архидьякон оглядел лестницу и поспешил закрыть за ними дверь. Он тотчас поднял с пола свою сутану и натянул на себя: цыганка уже и так увидела слишком многое. («Вряд ли она смогла разглядеть царапины» — пронеслось в его голове.) Стараясь не смотреть на цыганку, все еще стоящую в ближнем к двери углу, Фролло отыскал в комнате серебряную ампулу и протянул ей.       — Садись сюда, — он подтолкнул девушку к своей кровати, а сам обошел стол и уселся в кресло, закинул одну ногу на колено и скрестил пальцы. Очень медленно, готовая сорваться в любую секунду, Эсмеральда аккуратно присела на самый край. Фролло заметил, что ее расшитое блестками платье сменилось на более скромное темно-коричневое, чуть великоватое по размеру, очевидно, какое-то из пожертвований. Девушка старалась не смотреть в сторону священника, то ли от неловкости положения, в котором ее застали, то ли от стыда перед полуобнаженным мужчиной. Она откупорила ампулу и сделала несколько жадных глотков. Вода в серебряном сосуде имела приятный благородный привкус.       На секунду Клод вздрогнул: в ампуле была святая вода! Однако цыганка вовсе не зашипела в адских муках, как подобало бы исчадию ада; она все также продолжала пить, пусть уже и не такими крупными глотками. Он мысленно упрекнул самого себя: «Сколько же раз я говорил, она не ведьма!»       Наконец, Эсмеральда утолила свою жажду, но так и не подняла глаз в его сторону: она рассматривала рельефные украшения на ампуле, медленно водя по ним пальчиком. Неловкое молчание нависло вновь; священник не знал, как наиболее выгодно начать разговор. Слишком многое терзало его, и спросив ее о чем-то одном, он рисковал никогда не узнать о чем-то другом. И вот с его губ сорвалось совершенно не то, с чего он планировал приступить к деликатной беседе:       — Сколько раз он познал тебя?       От такого бесцеремонного вопроса у девушки вспотели ладони. Она еще больше скукожилась на своем месте, так не проронив и ни звука. Клод тяжело выдохнул и сильнее сжал свои пальцы. В воздухе повисла тишина, и лишь треск камина нарушал ее. Прошла еще одна бесконечная минута. Набрав в легкие воздух, архидьякон повторил свой вопрос, на этот раз более отчетливо:       — Сколько раз ты прелюбодействовала с капитаном?       — Прошу, не напоминайте мне об этом! — на полуслове перебила его Эсмеральда. Она отвернула голову и прислонилась лбом к стене. Эти слова вновь напомнили ей о том, что она так хотела забыть.       Но Фролло уже разошелся: одновременно он знал, что правда будет для него невыносимо тяжелой, но в то же время незнание тяготило его еще больше. Он вновь подошел к девушке и присел перед ней, взяв ее дрожащие руки в свои:       — Ты стыдишься? Скажи же мне!       Эсмеральда продолжала жмурить глаза, будто пыталась отстраниться хотя бы внутренне от происходящего; она сжимала в ладонях серебряную ампулу, а священник держал ее за запястья. В голове ее невольно проносились слова, которые она говорила Фебу в их первую ночь: «…буду твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей забавой, всем, чем ты пожелаешь! Ведь я для того и создана. Пусть я буду опозорена, запятнана, унижена…»       — Отвечай, распутница! — Фролло с силой сдавил ее руки.       — Да как ты смеешь? — завизжала она и попыталась высвободится, — Пусти меня! — и неожиданно для самой себя ударила священника ногой в грудь. Затем вздрогнула, испугавшись ответной реакции и заскочила с ногами на кровать. Архидьякон повалился назад и испустил подавленный звук. С минуту он ждал, пока боль в грудине утихнет, а затем приложил ладонь ко лбу. Несмотря на опасения девушки, он не стал с ней бороться, а лишь молча уселся напротив. Через какое-то время он сказал:       — На самом деле это я виноват в том, что так произошло. Я не смог тогда помешать ему. Простишь ли ты…       Цыганка невольно вздернула брови в знак удивления. Тогда он продолжил:       — В тот вечер я пытался отговорить его от встречи с тобой, но, как видишь, был неубедителен.       Клод поднялся, задрал край сутаны и надавил пальцем на правое колено, все еще немного припухшее. Коленная чашечка уплыла вовнутрь, а затем медленно встала на прежнее место. Вряд ли это было демонстрацией его мужественности, но развязавшийся язык было уже невозможно остановить.       — Убери это! — и Эсмеральда подняла вверх ампулу, чтобы в случае чего кинуть ею в священника (На секунду ей показалось, что он хочет раздеться.) Она вскинула голову вверх и шепотом взмолилась:       — Когда это все уже закончится?       Клод в ответ лишь грустно ухмыльнулся. Ему было неловко стоять перед цыганкой в полный рост, и он аккуратно присел у изголовья.       — Ты мнишь себя несчастной? Тогда слушай же: я отдал бы все, чтобы сейчас оказаться на твоем месте! Ты плачешь от того, что твой… любовник предал тебя? Я бы плакал от счастья, если бы ты хотя бы раз коснулась меня без отвращения. А затем… стерпел бы все, что угодно. Неужто я настолько противен тебе?        Ответом было лишь молчание, и священник начал вновь:       — Слушай меня, — он подполз к цыганке и обхватил ее стопы, все это время топтавшие его подушку, будто совершунно не боялся, что она снова лягнет его, — Я был счастлив до встречи с тобой… быть может, я мнил себя счастливым… Все мои помыслы были сосредоточены лишь на Боге, лишь наука занимала мои думы. Земное и плотское не значило для меня ничего до того момента, как я впервые увидел танцующей тебя на площади перед собором, примерно полгода назад… Тогда я стоял здесь, облокотившись на этот подоконник, — он кивнул в сторону окна, — Затем я услышал звуки бубна. Я был раздосадован и взглянул вниз: толпа людей стояла полукругом. Однако зрелище, которое они наблюдали, было предназначено вовсе не для людского взора! Я увидел девушку, плясавшую в лучах полуденного солнца. Создание столь внеземное, что я не мог решить, Богом оно создано или же дьяволом. То ли божественным светом, то ли адским огнем отливали ее волосы, блестели металлические бляхии в ее косах, маленькие блестки на ее голубом платье, подобному теплой летней ночи! — священник уже совсем забылся от столь близкого присутсвия девушки и совершенно не замечал, как она застыла в оцепенении. Обжигающая лава, глубоко скрытая в его душе, наконец прорвалась наружу, и этот поток невозможно было заткнуть. И он продолжал свое признание:       — Я пытался воспрепятствовать своему падению, но ответь же мне, разве я виновен в том, что Бог создал столь сильное искушение, которое человек не в состоянии преодолеть?! Да, я смертный, и я мужчина, пусть и скованный обетами сана! Сначала я действительно пытался забыть о тебе, но это оказалось невозможно: когда ты исчезала из виду, я сходил с ума, но стоило тебе вновь появиться на площади — и я не мог больше вырваться из этих силков! Да, я пугал и гнал тебя прочь, пытаясь избавиться от этого наваждения. Но ты вновь и вновь появлялась здесь! Затем было я решил, что ты и вправду ведьма, пришедшая помешать мне. О, как бы посмеялась надо мной Клод Пернель, которой не удалось ни на минуту отвлечь Никола Фламеля от его великого дела! Очевидно, я не так силен как он, и в конце я сдался: я сам стал искать встречи с тобой. Я ходил за тобой по пятам, следил за тобой из башни, подстерегал тебя в подворотнях — но лишь встречал твое испуганное лицо, стоило тебе в темноте завидеть мой силуэт, — увлеченный своей исповедью, священник не заметил, как прижался щекой к башмачкам плясуньи. — Дьявол будто вырвал сердце из моей груди и приковал его к твоей прелестной ножке, которую я видел постоянно перед собой, и ни на секунду эта мысль не покидала меня. Какого это, наяву и во сне думать и жить лишь одной губительной мыслью? Однако если бы ангелы сжалились надо мной и спросили, действительно ли я хочу забыть о тебе и вернуться к прежней жизни, то я бы в ярости перегрыз им крылья, ибо предпочел бы мучительную смерть в твоих объятьях. Казалось, ты ненавидишь меня, и я тоже стал себя презирать. Я смотрел на свое отражение и видел отвратительного старика. Чтобы ты вновь не одарила меня этим надменным взглядом, я боялся подойти близко. Ты даже не знаешь, сколько раз я был рядом, когда вечером ты возвращалась домой, но каждый раз страх быть отверженным приковывал мои ноги к земле. Уважаемый служитель церкви, ученый… я смущался при виде тебя как влюбленный мальчишка, глупый школяр… Но я чувствовал, что должен быть рядом, ноги сами несли меня за тобой по ночному Парижу. Я знал, что ты носишь кинжал - так часто ты обнажала его, услышав мой неверный шаг. Ты озиралась - я затаивался, ты проходила мимо - и я слышал, как колотится сердце.        Опешившая девушка судорожно вспоминала, взяла ли она с собой кинжал и куда спрятала его под юбкой. Священник был слишком близко и мог помешать ей его достать. Большая часть его слов не доходила до ее сознания; она пыталась найти в себе силы дать отпор этому безумцу. В голосе этого человека было столько страдания, что он напомнил ей бедного Квазимодо у позорного столба.       — Но судьба продолжала смеяться надо мной: мои планы нарушил этот мерзавец, чертов вояка! Девушка, столь прекрасная, что господь бы предпочел ее богородице, дабы явиться в этот мир в облике Христа, воспылала любовью к этому павлину, пустоголовому болвану! И это я поспособствовал тому, чтобы она встретила его! С тех пор от ревности я будто плавился в адском котле, и я творил зло, сгущая тучи над твоей головой. И если б ты только знала, как далеко я зашел в своем падении, то непременно бы выцарапала мне глаза; но я и сейчас готов подставить их под твои коготки, лишь вымолить хотя бы толику прощения. Я сплел вокруг тебя хитроумную сеть, и с ужасом ожидал, когда же ты наконец в нее попадешься. Я медлил, ибо то, что я сотворил, было ужасным. Но не я один жаждал встречи с тобой: меня опередил этот расфуфыренный кретин! Я узнал, что в тот вечер он будет ждать тебя в притоне, и последовал за ним. Я предлагал ему денег, угрожал, но тот не согласился. В итоге мой брат нашел меня без памяти в одной из подворотен. С тех пор я думал, что ты навсегда исчезла, я не мог долго ходить, а ты и вовсе перестала бывать здесь. Я был уничтожен, унижен, разбит, даже думал, он увез тебя из Парижа, почти было смирился с тем, что никогда не увижу тебя. Но я не мог смириться с мыслью о том, что ты отдалась ему! Господи, скажи мне, что это не так! До последнего, как глупец, я надеялся, что ты не пришла к нему в ту ночь. Безумие! Ты была с ним, признавайся! Отвечай, блудливая девка! — и вновь спокойствие архидьякона сменилось безумием, он резко дернул цыганку за подол. Эсмеральда потеряла равновесие и выронила ампулу.       — Уйди, сумасшедший! Что ты несешь! Какое тебе до этого дело?! — взвизгнула она, пытаясь оттолкнуть его лицо от себя, — Не вам, попам, говорить о целомудрии! Ты думаешь, я не знаю, как вы втираетесь в доверие к набожным крестьянкам?! Не знаю, какие срамные болезни кишат в ваших монастырях!?— глаза ее увлажнились, а голос дрожал. «Смелее!» — говорила она себе, — «Ты же видела, как он мучился из-за тебя! Нужно быть хитрее…»       Фролло уже было прильнул губами к ее рукам, которые цепко впились в его лицо. Девушка готовилась в любой момент дать отпор, но боялась сжать пальцы слишком сильно из опасения, что может разозлить его — при этом священник снова схватил ее запястье, продолжая правой рукой держать за подол.       — Сначала Феб, а теперь этот поп издевается надо мной! Если хоть одно слово из твоих — правда, то отпусти меня! Сейчас же! Иначе я прокляну тебя навсегда! — кричала Эсмеральда, и с каждым словом ее голос звучал все увереннее. Архидьякон стиснул зубы и нехотя ослабил хватку.       — Жестокая! Я мог бы утешить тебя в твоем горе! Одно твое доброе слово — и я бы сделал все, что ты бы ни попросила! Но ты даже не хочешь выслушать меня… — в ответ на эти слова девушка вырвала свои руки и прикрыла ими лицо, тем самым давая понять, что не хочет смотреть на эту исповедь. Пусть она не вняла и половине слов священника, но и этого уже оказалось достаточно, чтобы лечь на ее плечи непосильной ношей.       — Ну же, взгляни на меня! Я презираю сам себя, и ты также заслужила это право… Ответь мне! Твое молчание прожигает меня насквозь, как раскаленная лава! Будь жестока, ударь, только не отворачивайся! — видя, что цыганка все также морщится, он продолжил:       — Это я подбил Квазимодо похитить тебя шестого января! Это я подговорил епископа, чтобы тот запретил египтянкам танцевать у церквей! Теперь ты понимаешь, насколько далеко я способен зайти в своей страсти? И если ты не примешь ее, не укротишь — она выльется наружу, сметет все на своем пути! Взамен на твою улыбку, я готов сделать все, что угодно… — Клод вовремя вспомнил, что лучше действовать не угрозами, а лаской, и добавил, — Ты будешь жить, как дворянка, есть всегда вдоволь и не знать холода!       Эсмеральда, все также вжимая шею, приоткрыла глаза и с недоверием взглянула вниз. Широко распахнутые глаза священника смотрели на нее с мольбой, и ее сердце сжалось при виде такой невыносимой муки. «Это не человек… одна сплошная рана! Как только он мог прятаться все это время за маской угрюмого святоши?» — думала она, глядя на то, как содрогаются морщинки на его лице. И ей стало страшно, но не от того, что он мог бы с ней сделать при всей своей власти, а от созерцания бездонной пропасти души этого отчаянного, что разверзнулась перед ней — «Но это он подстроил все это! А теперь еще и смеет просить прощения?!»       — Ты отдавалась этому солдафону, расточая перед ним все сокровища своей любви, а он даже ни разу не помог тебе в твоей нищете, не так ведь? А теперь, сидя в заточении, не хочешь проявить хотя бы капельку благосклонности к тому, кто клянется вечно оберегать тебя? — архидьякон из последних сил пытался сохранить трезвость мысли и не касаться цыганки, но ее присутствие опьяняло его; подобно животному, он будто инстинктивно чувствовал аромат ее кожи.       — Клянусь, я буду твоим верным псом, позволь только…       И, несмотря на ее угрозы и проклятия, он вновь попытался коснуться ее трепещущими губами. Как только девушка почувствовала его разгоряченное дыхание на своем бедре, она не на шутку рассердилась; с новой силой она принялась бить священника по лицу:       — Довольно с меня пустых клятв! Сколько раз я простила тебя не упоминать об этом человеке?! Я больше никогда никому не поверю! — по мере того, как она вспоминала все, что с ней произошло шестого января и недавно на площади, ее удары становились все яростнее.       — Это ты виновен во всем! Получи! — визжала она. Но Фролло не оставлял девушку в покое, а только сильнее прижимался к ее ногам. Стоило ей попасть своим маленьким кулачком по лицу архидьякона, как он тотчас перехватывал ее руку и покрывал бесчисленными поцелуями. Словно каждый удар даровал ему частичку прощения, священник ощутил, будто его боль только притупляется. Несмотря на все старания цыганки, его лицо выражало скорее блаженство, чем боль, отчего та злилась и пыталась бить еще сильнее. Мелкие морщинки на лице архидьякона подрагивали, он даже перестал как обычно хмуриться, отчего больше не казался таким грозным. (Однако его отталкивающая грозность сменилась столь же отталкивающей откровенностью.) В конце концов, Эсмеральда начала входить во вкус: гнусный обидчик сам подставлял свои щеки. И вот ехидный смешок сорвался с ее губ. В отместку за все свои заключения, ей хотелось отыграться сполна. Интересно, как далеко этот умалишенный позволит ей зайти? Теперь уже не только из мести, но и из извращенного интереса ей хотелось унизить священника еще больше.       «Используй это, пока не поздно!» — вновь мелькнуло в ее голове. Необходимо было повлиять на него таким образом, чтобы поскорее вернуться во Двор Чудес, но при этом не позволив ему слишком многого. Нужно действовать аккуратно, обнадежить его, но не дать возможности настаивать на большем… Словно капризный ребенок, Эсмеральда вновь оттолкнула священника ногой, на этот раз скорее игриво, чем больно, — это стало частью ее хитрой придумки.       — Если ты хочешь заслужить мое одобрение, тогда поспособствуй тому, чтобы я поскорее покинула это место!       — Не думаю, что это возможно, — Фролло развел руками, будто извиняясь. Не стоит объяснять, что он был готов на все, кроме того чтобы отпустить девушку от себя.       Эсмеральда состроила свою привычную гримаску, (к изумлению Клода, который вряд ли был готов к такому быстрому изменению в поведении цыганки и на секунду очаровался своей маленькой победой,) и обиженно произнесла:       — Но мне лучше поскорее вернуться туда. Мои друзья так скучают по мне… К тому же король Алтынный наверняка будет обеспокоен тем, что меня так долго нет… - девушка стала подбирать доводы, но все они звучали неубедительно.       — Говорю же тебе, это невозможно. Ты всерьез думаешь, что долго сможешь так просто расхаживать по улицам? Ты разве не боишься меня? — Клод даже приулыбнулся, желая этой двусмысленной фразой разрядить обстановку. Но девушка с досадой фыркнула, скрестила руки на груди и отвернулась.       — Однако, это совсем не то, чего следует опасаться. Даже если я, в чем я искренне сомневаюсь, смогу договориться об отмене указа, то ничто не мешает тебя привлечь к суду по другим статьям. Не обязательно церковным: ты попрошайничаешь, носишь оружие, кто знает, может еще и воруешь… Неважно. Имеет значение лишь то, что кому угодно, хоть тому же Шармолю (он думает, я не замечаю этого,) не составит труда обвинить тебя в чем угодно, вопрос лишь в том, когда это случиться. Ясное дело, зачем.       Ноги цыганки как будто подкосились: она вспомнила, как подглядывала за разговором Фролло и судьи с галереи королей. Прямая пропорциональная фигура архидьякона возвышалась на пол головы над оплывшей фигурой Жака Шармолю, и во всех его словах, во всех жестах скользило что-то надменно-пошлое. Его речь была полна изящных оборотов, что вряд ли отличало его как человека необразованного, но при этом сквозила какой-то примитивной животной сущностью. Эсмеральда никогда не видела его вблизи, но живое воображение тотчас обрисовало ей человека среднего роста, с отдышкой, в уголках глаз которого постоянно выступают слезы, а влажные теплые ладони с короткими пальцами тянутся во все стороны, готовые загрести все, что находится рядом. Девушка приложила руку к груди и медленно опустилась на подушку: упоминание неприятного судьи ускорило ее сердцебиение и усилило беспокойство. Даже архидьякон, стоявший в полуметре от нее, не казался теперь таким же отвратительным, как ее дурные воспоминания и гнетущие мысли.       Поняв, что задел нужную струнку, Фролло тем временем продолжал:       — И после всего того, что произошло, ты вновь вернешься танцевать на соборную площадь? На ней ты слишком заметна: невеста капитана сделает все, чтобы ты не появилась там снова. Балкон ее дома выходит как раз на площадь. Или ты хочешь, чтобы подобное повторилось? Если приказ будет отменен, Нотр-Дам не сможет вновь послужить тебе убежищем.       При упоминании слова «невеста» цыганка уязвилась: она вновь мысленно вернулась в свою холодную келью, где полчаса назад так горько оплакивала предательство капитана и потерю матери. На ее глазах уже выступали слезы, но она старалась не показать своих чувств при священнике. Эсмеральда раздосаданнованно стиснула зубы и обхватила колени руками. Архидьякон попытался нежно погладить ее по голени, на что та раздражительно поморщилась.       Затем он выдохнул и продолжил объясняться:       — Беспутные танцы — единственное, что приносило тебе деньги. А что потом? Неужто ты сможешь вновь не оступиться?       Священник был на удивление прав, и страх перед безрадостным будущим накрыл девушку с головой. Чертов поп и вправду знает, чего она боится больше всего! Но действительно, что же ее ждет теперь, когда мечты о прекрасном рыцаре и доброй матери разбились в пух и прах, а жизнь требовала того, чтобы продолжаться снова и снова? Эти мысли терзали ее изнутри, а снаружи она пыталась казаться священнику холодной и безразличной.       — Неужто ты хочешь оказаться на улице Глатиньи следующей зимой? Таким как ты, там всегда рады! — в отчаянии выпалил он.       От такого едкого слова цыганка взбесилась. Уже не помня как, она стала рвать волосы священника и рычать на него:       — Заткнись! Не смей мне такое говорить!       Тот послушно снес ее очередную вспышку, а затем схватил за запястья. На удивление, девушка быстро перестала биться. Эсмеральда поняла, что злится не на священника, а на свою судьбу, на вечную несправедливость, на весь мир в целом. Как часто нищета и холод толкала обнищавших простолюдинок на подобное! Они ехали в город чтобы стать работницами, а в итоге стояли на мостах и подманивали к себе прохожих. Ей стало жалко их всех, и она представила себя среди них. Теперь она не смогла сдержать слез, и вместе с ними с ее языка сорвалось:       — Я… я одна… Матушка, прости меня!       Тело цыганки обмякло, будто покорилась жестокой судьбе, и лишь глубокие всхлипы вырывались из ее груди. Она продолжала плакать, но уж бесшумно, подобно тем, кто смирился со своим горем. Как часто она смотрела в детстве в ночное небо, представляя как мать наблюдает за ней, так и сейчас ее глаза были направлены далеко ввысь, дальше, чем кончалась крыша собора. Также далеко были и ее мысли: девушка в последний раз прощалась со своей детской мечтой.       Клод воспользовался минутным затишьем и, — кто знает, может, ему это не удастся больше никогда, — жадно прильнул губами к ножке плясуньи. Юбка сама скользнула выше колена, обнажая изящные голени. Не замечая того, как трясутся его собственные пальцы в попытке прикоснуться наиболее мягко к нежной коже, покрытой бархатным пушком, он пытался изо всех сил запомнить аромат юного тела. Каждую секунду он был готов получить затрещину за нарушенный запрет, но это его останавливало лишь отчасти: пока девушка не возмущалась, он продолжал дюйм за дюймом продвигаться выше. Кропотливо, почти педантично, ему хотелось изучить каждую ее клеточку. Потрепанный шнурок развязался на старом башмачке. Сколько раз он мечтал взглянуть на стопу цыганки, так часто изящно мелькающую в танце, и которую он постоянно представлял топчущей его грудь (в те моменты, когда от похоти его сердцебиение учащалось и он начинал задыхаться)       Священник стянул грубый потрепанный башмак, и перед ним предстала миниатюрная ножка плясуньи. Предплюсневая косточка слегка выступала вперед, сообразно тому, как изгибался свод стопы с противоположной стороны, а большой палец слегка отходил во внутрь. Почти что острая щиколотка то выгибалась наружу, то обрамлялась напряженными жилками. Все линии и изгибы плясуньи были настолько прекрасны, что он удивился, насколько продуманным и искусным было создано человеческое тело. Разумеется, Клоду еще никогда не удавалось видеть подобное, и даже самое яркое сновидение не смогло бы предстать перед ним настолько отчетливо. У него перехватило дыхание от осознания, что это происходит наяву. От того его руки начали дрожать еще больше: страх упасть в грязь лицом как мужчине и любовнику сковывал его даже больше, чем запреты сана и религии. Несмотря на то, что в паху уже неприятно давило, его тревога не позволяла ему резко двинуться дальше. Между лопаток выступил пот: один неверный шаг — и он будет навсегда высмеян цыганкой. Сложно пытаться очаровать горячей лаской девушку, когда сам всю свою жизнь даже в мыслях не допускал подобного…        Однако немое восхищение перед открывшейся ему красотой постепенно притупило все страхи. Это лицезрение захватывало его все сильнее, и он уже не слышал сам себя, когда лепетал:       — Дитя, пресвятая… Дочь Мнемозины, само наслаждение*…       Ему послышалось, будто цыганка издала томный вздох, и, ободренный этим, Клод продолжил аккуратно касаться губами ее ступней. Тело девушки будто растаяло от ласк и сделалось чуть податливее. Он не видел ее лица, так как она откинулась на спину и подняла руки вверх, закрыв лицо локтями. Вероятно, от каменных полов цыганка замерзла: ее ножка была почти ледяной. Тогда священник сжал ее между двух ладоней и попытался согреть своим дыханием.       Когда Клод почувствовал, что ему удалось передать часть своего тепла, он вновь начал касаться языком наружного изгиба стопы. За эти несколько минут он будто поднаторел, но все еще не был уверен в том, делает ли он все правильно. Эсмеральда была все также безмолвна. Стоило священнику обхватить губами ее тонкие пальчики и протиснуться языком между средним и безымянным пальцем, он тотчас же ощутил неслабый удар по плечу. Однако это была последняя попытка сопротивления: девушка, будто сломленная, лежала поперек кровати, все так же закрывала лицо руками и отчего-то не выражала ни одобрения, ни недовольства.       — Не отвергай меня, дитя… Позволь мне, недостойному, коснуться тебя… — слегка осмелев, архидьякон начал сызнова продвигаться вверх, на этот раз зайдя уже выше колена. Стоило ему лишь слегка дернуть за складку юбки, как вся нижняя часть тела цыганки обнажилась полностью. Неужто все было так близко, так просто? Клод не мог поверить своим глазам: действительно ли эта та же часть тела, описываемая Ги де Шолиаком в его трактате как источник выделения нечистых гуморов? Отчего тогда она настолько маняща и притягательна? Она была словно хрупкая, только распустившаяся орхидея… Или же это очередная дьявольская ловушка? Пускай и так… Кудрявые волоски чуть прикрывали лоно цыганки, собираясь треугольником сверху, а затем тонкой линией уходили к пупку.       Волнение священника вновь усилилось: он пытался ласкать девушку одновременно и нежно, и настойчиво. Оказывается, ни один трактат не был в состоянии описать достаточно реалистично столь сокровенную часть женского тела, да и к тому же архидьякон в прошлом сознательно старался избегать изучения подобных тем. В его голове пронеслась мысль, что когда-то поговаривали, может, он читал в учебнике Салерно, мол, ведьмы обычно обладают ненормальным по размеру сикелем, практически сопоставимым с мужским. Однако сейчас ничего подобного он не обнаружил: напротив, кусочек кожи, меньше, чем с ноготь, накрывал небольшую горошинку, едва выступающую наружу.       Ниже от него в обе стороны расходились еще две складки, все также подобные розовым лепесткам цветка с волнистыми, будто трепещущими от горячего дыхания краями. От легких прикосновений вокруг они будто стали чуть ярче, слегка налились. Клод не помнил себя от счастья осознания того, что смог хотя бы на толику усладить свою возлюбленную. Его дрожащие пальцы сами потянулись к самому центру ее чресел, желая изучить их не только снаружи, но и изнутри. Жар любовного пыла смешался со сладостным предвкушением величайшего открытия…       В последнюю секунду он осекся: нежную, чуть вздымаемую от дыхания девичью плоть накрывала большая темная рука, под ногтем каждого пальца которой чернели ободки запекшейся крови. Словно прокаженный, боящийся осквернить свою святыню, мужчина медленно убрал руку: вовремя заметив свою ошибку, он поспешил избавить девушку от возможных неприятных ощущений. Однако желание любым способом проникнуть в ее лоно никуда не делось — архидьякон робко коснулся его своими губами. Несомненно, церковь порицала подобные сношения, как не приводящие к деторождению и посему недопустимые; однако падшему священнику, и так нарушившему всевозможные запреты, было только тем слаще, чем он больше растворялся во грехе. И это не был грех, что причиняет зло другим; напротив, ему казалось, что цыганка также трепещет от его распутных поцелуев, потворствуя тому, чтобы его горячий язык проникал все глубже, и несмело выгибается навстречу. Священник чувствовал, как пряный аромат пылающего тела опьяняет его все сильнее, и вот он уже вовсе позабыл о том, что может что-либо сделать неправильно; его чутье уже само подсказывало ему, как угодить капризной гитане. Сначала он покрывал ее несмелыми поцелуями, а затем будто впился, не желая даже перевести дыхание. Внезапно спазм пробрал все его тело. Так неожиданно наступила разрядка: он излился, так и не докоснувшись членом даже до ножки цыганки, отчего немедленно залился краской и поспешил немедленно снять с себя всю одежду. Несмотря на то, что его тело говорило об обратном, мужчина почувствовал скорее досаду, чем удовлетворение. Эсмеральда продолжала безропотно лежать, ничуть не шевелясь. Неужто она и вправду готова принять его, порочного и оступившегося? Неужели эта великодушная Венера хотя бы немного простила его? Чтобы увидеть лицо девушки, полное наслаждения и милости к нему, Клод поднялся на локтях и двинулся ближе. Однако лицо цыганки было вовсе не таким, как он ожидал увидеть. Ее глаза были широко распахнуты, а зрачки расширились настолько, что почти полностью закрыли собой радужку. Более того, на ее щеках выступали слезы… Но от чего тогда священник не слышал всхлипов? Бедняжка даже не могла вздохнуть, так велик был ее страх. Еще несколько минут назад девушка поняла, что забыла свой кинжал в келье, а слова, произнесенные проницательным архидьяконом добили ее окончательно: она чувствовала себя в ловушке, не в силах выбраться из нее. Покуда ужас сковывал ее, похотливые руки священника мучали ее плоть, и самым ужасным было понимание того, что ее тело продолжает откликаться на эти грязные ласки. Это было подобно тому, как если бы в шумной толпе неаккуратный прохожий задел тебя, и все тело тут же откликнулось бы на это случайное прикосновение. Тем неприятнее осознавать, что это происходит против твоей воли, и оцепенение охватывает все сильнее и сильнее.       Клод, который ожидал увидеть все что угодно — презрение, дьявольское желание или безразличие, ужаснулся тому, до какого животного испуга он довел любимую: она уже не дралась и не билась в ярости — все ее силы отказались ей помочь, она была подобна дрожащему зайцу, загнанному голодными собаками. Чтобы ни секунды дольше не видеть этого невыносимого доказательства своей мерзости, священник с головой накрыл цыганку одеялом (ее личико все время было развернуто к стене, а взгляд был устремлен в пустоту) и укутал ее ноги. Затем архидьякон поспешил одеться. Его сердцебиение никак не желало успокаиваться: он потерпел поражение, он испугал несчастную почти до обморока, он все так же отвратителен ей.        Спустя час начал заниматься рассвет. Новый день не сулил ничего хорошего, но отчего в душе стареющего монаха было столько надежды? Его губы все еще ощущали привкус плясуньи, и когда небо залилось розовой краской, он будто сказал себе: "Я точно знаю, я не мог не чувствовать, что хотя бы на мгновение она забыла о своей ненависти, хотя бы на мгновение она была моей..."        Эсмеральда все-таки уснула, и Фролло несколько раз приходилось укутывать ее холодные ноги, когда та разворачивалась. Клод разглядел на ее голенях несколько клоповьих укусов. В очередной раз его сердце сжалось от осознания того, в какой нищете приходится выживать юной цыганке. Затем, шаря в полумраке в поисках склянки со спиртом, он обнаружил на полу нечто: детский розовый башмачок, расшитый лентами. Тотчас в его сонном мозгу всплыли какие-то неясные образы... надо было только дождаться утра, чтобы прояснить, что к чему...