Три мгновения

Шрамы. Стоило закрыть глаза, и Гай снова видел шрамы на гладком теле Мака. Они проступали на внутренней стороне век, заменяя кровавые раны — смертельные раны. Много ночей подряд Гай видел во сне, как пули безжалостно вгрызаются в тело Мака, как делается каким-то беспомощным и недоуменным его только что решительный взгляд, как он падает. И кровь толчками втекает из пробитой груди, ее много, очень много, и с каждой секундой становится все больше и больше. Сперва просто лужа, потом лужа становится ручейком, потом речкой, и речка журчит, разливается, торопливо и деловито добегает до моря, и вода в море становится кровью, и все прибывает, и прибывает, и прибывает. Кровавые волны бьются о берег, становясь все выше и выше. Наползают, захлестывают, жадно слизывая побережье. Уровень океанов поднимается, гигантские цунами сметают города, облизывают горы, стремятся дотянуться до Мирового Света и погасить его. Гай всегда выдергивал себя из сна раньше, чем алые злые волны добирались до центра мира, и тихо радовался этому. Ему казалось, что если хоть раз ему не удастся проснуться, и получиться досмотреть сон до конца, то непременно случится что-то страшное, непоправимое, более страшное и более непоправимое, чем выстрелы, отнявшие у него Мака. Но это только сон. Потому что Мак здесь. Он вернулся живой и здоровый. Снимает грязную одежду, потягивается, поводит мощными плечами, словно сбрасывая с них какой-то груз. И если постараться, то можно представить, что не было ни ночного вызова в часть, ни несостоявшегося расстрела, ни крови Мака, ни перевода в армию. Это легко можно сделать. Главное не закрывать глаза и не смотреть на обезображенное шрамами тело. Тогда можно представить, что они оба вернулись из казарм где весь день подметали друг другом плац, что сейчас будет ужин и Рада снова будет ругаться на разбросанную одежду. — Спасибо, Гай. Я ненадолго, только до утра, а потом уйду… А еще неплохо было бы заткнуть уши, чтобы не слышать виноватого голоса. Или заткнуть рот Мак. Гай сдержался, прикрыл глаза, позволяя чужим шрамам проступить перед внутренним взором, тряхнул головой и спросил: — Дворник тебя видел? — Он спал, — Мак пожал могучими плечами. Ох, дубина стоеросова ты, Мак. Каким был таким и остался. И шрамы ничего не изменили, ума и осторожности не добавили. А все-таки легче стало дышать. На секунду на мгновение, но легче. Потому что Мак не изменился. — Спал… Он, знаешь… Ну, может быть, конечно, и спал. Спит же он когда-нибудь… Гай снова повел головой, самому себе напомнив какого-то диковинного зверя из «Психопанорамы». Жуткого неправильного зверя. — Почему ты дома? — спросил Мак после некоторого молчания. — В увольнении, — Гаю не хотелось отвечать. Но молчать не хотелось еще больше. — Какое может быть увольнение? — спросил Мак. — Вся Гвардия, наверно, сейчас за городом… — А я больше не гвардеец, — Гай криво усмехнулся. — Выгнали меня из Гвардии, Мак. Я теперь всего-навсего армейский капрал, учу деревенщину, какая нога правая, какая — левая. Обучу — и айда на хонтийскую границу, в окопы… Такие вот у меня дела, Мак. — Это из-за меня? — Тихий, очень тихий вопрос и ледяная боль в светлых глазах. Боль от понимания и готовности к… предательству. — Да как тебе сказать… В общем, да. Боль в глазах Мака стала ярче. И Гаю безумно захотелось ударить его, взять за грудки и впечатать в стену, так чтобы штукатурка посыпалась, вытряхнуть, выколотить из этой дурной башки еще более дурные мысли. Чтобы не смел сомневаться в них, в нем, в Гае, в его верности, в его дружбе, в его любви, наконец! Гай задохнулся от такого внезапного, откровенного признания, сделанного пусть только самому себе, и отвел глаза, надеясь Мак не заметит вспышки в глазах. Или не сможет прочесть ее. Вернувшаяся Рада позвала Мака мыться, а сама вернулась на кухню. Гай как никогда был благодарен сестре, позволившей ему остаться одному. И потом, когда Мак, вымывшись, поглощал еду, Гай сидел, ни о чем не спрашивая, оглушенный и раздавленный собственными эмоциями.