Сборник Стеклянных Драбблов

Горячее, Красное, Капает. Ты знаешь — Совсем не больно

      …Гоголь мог бы снова пить мутное пойло, что деревенские звали самогоном, снова валяться в полузабытьи пьяных снов, но какой в этом смысл? Переживать свою тоску и боль в обнимку с бутылкой уже было для него привычно, но почему-то по этому поводу казалось недостойным и жалким.       Ведь Якова Петровича нет. Нигде нет его теперь — не слышно шагов щегольских сапог, постукивания трости. Пропал загадочно мерцающий взгляд темных глаз, задумчивая полуулыбка и мягкий смех. Все это рассыпалось пеплом в один миг. Пропало, сгорело, умерло. Все пожрал огонь, погреб под собой с грохотом ворох горящих балок. И сколько бы Николай не кричал — что тогда, раненым зверем воя и дергаясь в судорожной хватке окровавленного Тесака, что теперь, просыпаясь с тоскливыми криками по ночам, — этого уже не исправить. Не вернуть, не отменить. Что-то сверкает остро в руках писаря, крутит Николай предмет в своих пальцах задумчиво.       Лезвие. Острый скальпель, самим Гуро и оставленный. Николай усмехается невесело — раньше мертвую плоть резал, так теперь будет резать живую. Пробует остроту пальцем, проводит — и набухает ярко-красная бусина, обрамленная краткой вспышкой боли. Гоголь смотрит на свою кровь, как завороженный, как во сне, медленно тянет раненый палец в рот. На языке металлической горечью крови оттеняется горечь душевная. Жжет в груди больно, и глаза блестят в свете свечи, что уныло чадит в старом кованом подсвечнике. Веки отяжеляются слезами, и писарь смыкает их, позволяя теплым каплям ползти по щекам, оставляя мокрые дорожки. «Все плачете, как баба» — вспоминается ворчливый говор Якима, и от этого становится еще горше. Он и рад бы не плакать, да только иначе чувствует — сам сгорит, выжжет его изнутри эта боль. Не позволяет она ему молчать, кричать он себе не дает, не хочет беспокоить старого слугу да остальных… вот и кусает подушку беспомощно по ночам, давится слезами. Хмелем горьким травить себя не хочется и только один выход остается.       Писарь заторможено вертит в пальцах стальную вещицу, уже его кровью окрашенную, и, поразмыслив, приставляет ее к предплечью. Медленно скользит лезвие по бледной коже, словно век солнца не видевшей — и рассекает белизну тонкой красной полосой, что тут же начинает сочиться алым, густым, горячим.       Кап. С тихим звуком кровь медленно падает на пол, собираясь в маленькую лужицу. Рубиновая, как терпкое вино, как пальто Якова Петровича. Сама жизнь воплощенная, горячая. Всю любовь, всю боль, все счастье и все страхи видит сейчас Николай затуманенным взглядом в этих каплях.       Кап. Кап. Боль проходит слишком быстро, и писарь, недовольный этим, вновь полоснул скальпелем по руке, делая надрез чуть выше. Кровь полилась чуть быстрее, закапала дробно на пол. Мелкие брызги веером рассыпались, окропили доски.       Гоголь прикрыл глаза, небрежно откидываясь на спинку стула и упиваясь пылающей болью в ранах. С пересохших губ сорвался тихий выдох: — Ох, Яков Петрович…       …Где-то в глубине леса рядом с поместьем Данишевских насторожился и замер статный мужчина с тростью. Мелькнула в лунном свете седина, строгая, волчья. Человек обернулся на оставшуюся далеко позади деревеньку, мирно спящую во тьме. Двумя черными обсидианами сверкнули глаза.       А где-то в комнатушке на постоялом дворе остановилась кровь на руке задремавшего Гоголя, запеклась, закупорила раны. Лужица на полу потемнела, засохла, струпьями ржавчины свернулась. Воцарилась тишина над Диканькой.