slow motion.

      За просроченное время аренды велосипеда Чонгук долго извиняется и платит штраф, положенный по тарифу. Хозяин радушно улыбается, просит не беспокоится и желает счастливой дороги, вжимая в руку парня жестяную баночку сладкого кофе. Всё–таки не первый день знакомы.       Вечер. Чонгук прислоняется к кирпичной стене старого здания, шестеря интернет на наличие транспорта, который сможет его быстрее увезти из этого города. После сегодняшнего происшествия его покинули все силы, и, кажется, он согласен на скоростные поезда или самолеты, лишь бы быстрее оказаться в своей кровати, напившимся мятного чая от Сокджина.       Рядом доносится знакомый голос, а внутри начинает закипать каждая клеточка, от нарастающего раздражения. — Юнджи–я, а ты забронировала мне билет на полдевятого или полдесятого?       Чонгук пытается в сумерках разглядеть блондина и, найдя его в пару метрах от себя, прячется за угол, чего–то выжидая. — Значит, у меня есть пятнадцать минут, — парень поднимает взгляд к небу, слишком медленно облизывает свои губы, чтобы после весь тусклый свет этого города отражался на них. — Спасибо и закрывайся на ключ. Не хочу тебя будить.       Включив смекалку, Чонгук находит нужный ему рейс, который отправляется через пятнадцать минут, и покупает его. Не совсем до конца понимая, чем можно объяснить его решение, когда несколько минут назад он просто хотел домой, а теперь готов затеряться в автобусе на пять часов. Подождите, что? — Пять часов? Да я бы успел смотаться туда и обратно за это время, — слишком громко для почти уснувшего города говорит Чонгук, чем тут же привлекает внимание блондина. Но тот не решается привлечь чонгуково внимание на себя и, пока тот был в маленьком шоке, прячется в привокзальном магазине продуктов.       Пялясь добротные десять минут на стеллаж с чипсами, моля, чтобы Чонгук направлялся не в Сеул, а, например, в Инчон, чтобы покинуть эту страну навсегда, блондин чуть не пропускает отправку своего рейса.       Но всё–таки успевает, забегает последним и извиняется за свое опоздание водителю, которому всё равно, лишь бы дайте пережить ночное дежурство. Искать своё место приходится в темноте, подсвечивая билет экраном телефона. Ненужная правильность, когда автобус в пути и никакая злая тетя не будет требовать от тебя предъявить билет. Блондин пугается, когда чувствует, как с силой сжимают его руку, притягивая к себе. — Хён, ты потерялся? Я место для тебя приберег.       Очень жаль, что нет автобусов, которые довозят до границы, чтобы сдаться Северу и никогда не слышать запаха кислых зеленых яблок. Поэтому приходится услужливо улыбнуться и сесть, ловя в темноте самодовольную улыбку Чонгука. — Нет, хён, твоё место у окна. Ты же так любишь наблюдать за тем, что тебя не касается, — делая свой голос от приторно–милого до тихого и грубого к последним словам.       Блондин без лишних слов садится туда, куда его вынуждает этот парень. Он мог бы возмущаться, но он уверен, что остальные пассажиры просто хотят успеть выспаться к приезду в Сеул. Поэтому он просто опускает подлокотник, добиваясь хоть какого–то личного пространства между ними, но его руку грубо отбрасывают, возвращая приспособление обратно. — Скажи своё имя, — требует Чонгук. — Можно просто Чимин–хён, — всё так же, не снимая улыбку, отвечает он. — Думаешь, я буду с тобой церемониться? — Я надеялся, что ты просто забудешь о моем существовании, — отвечает тихо Чимин, упираясь взглядом на черноту за окном.       Пак сожалеет о каждом сегодняшнем слове в адрес Чонгука, порывается извиниться, но только выставляет иголки и язвит. Боится оказаться ненужным со своими «прости, я просто не знаю, как пережить эту утрату» и осмеянным. Но ведь так и есть. Как он может сравнивать свою потерю, в виде хорошего парня из класса, в которого он был безответно влюблен, (да и был ли?) и чонгукову потерю? — Мог просто не появляться, Чимин.       И он кивает соглашаясь. Только в темноте ничегошеньки не видно. Не видно, как напрягаются чонгуковы кулаки, а губы сжимаются в тонкую линию. Не видно, как усиленно Чимин пытается сморгнуть слезы.       Чимин усмехается тому, что не нужен никакой подлокотник, чтобы себя спрятать, достаточно лишь неосторожных слов, чтобы выстроить толстую стену между ними. — Ты спишь?       Голос глубокий, осипший ото сна, где–то рядом рассекает тишину. Чимин разлепляет глаза, мнет пальчиками мягкую теплую ткань, которой он был укрыт. Чонгук, замечая чужое пробуждение, забирает у парня свою толстовку под охуевший взгляд. — Ты хныкал во сне, что тебе холодно, а теперь замерз я, — парень шмыгает носом, мол, вот тебе доказательство. — Обязательно будить? Решил показать, каким ты хорошим у мамочки сыночком вырос?       Чонгук прячет нос в вороте кофты, вдыхая сохранившееся тепло чужого тела. Едкие словечки от Чимина он просто игнорирует расслабляясь. — Ты видел Джексона? — Да. — И как часто он навещает его? — Достаточно. — Достаточно, чтобы не обвинять его в смерти Гёма? — огрызается Чонгук.       Чонгуку правда интересно до боли впившихся ногтей, в мягкую кожу на ладони. Достаточно в понимании Чимина это приезжать на могилу два раза в неделю или каждый день, пропуская обеды? Какая степень отчаяния будет удовлетворять его критерий, что человек напротив достоин жить нормальной жизнью, не клеймя его причиной в чужой смерти. — Прекрати, Чонгук. Я сожалею, окей? Все то, что я сказал вчера– — Было ошибкой? Мне просто забыть? Зачем? Разве ты не сказал правду? Я думал об этом всё это время. Ты перечислил факты, которые никто не говорит, заботясь обо мне. Не открыл глаза на ужасные вещи… Ты их просто подтвердил. Будь ты его другом, а не я, он бы выбрал жизнь?       Проглатывая «во всем виноват я», Чонгук накрывает своё лицо капюшоном. Чимину хочется успокоить, вытереть с подрагивающих ресниц всю влагу, а еще прописать хорошенечко в челюсть, чтобы вразумить. Донести до корки мозга, что чиминовы слова не стоят ничего, что они фальшивые и неправильные, пропитанные обидой и ядом, выкинутые наскоро, чтобы сделать больнее. — Чонгук, — осторожно тянется пальчиками парень к чужому плечу, но тут же крошит кости об ледяную глыбу. — Нет, не смей произносить моё имя больше. Ты уже преподал мне урок. Можешь катиться нахуй из моей жизни.       Чонгук уверен, что Чимин в его жизни не дотягивает даже до второстепенного персонажа. Мимо проходящий. Всё закончится, когда они выйдут из этого автобуса. Сеул же мегаполис, затеряет их в улочках и не заметит. Плевать на тлеющее чувство, что Чимину можно довериться, где-то на дне живота, мешаясь с тем сладким кофе. Хочется прополоскать себе желудок.       Мягкая ткань падает с лица, когда водитель не сбавляет скорость, проезжает по кочке, и он слышит звон металл. Чонгук замирает, когда видит знакомую вещицу в чужих руках.       Чонгук ничего не помнил с того вечера, но сейчас смотря, как чиминовы пальцы ловко закрывают и открывают мощную железную зажигалку с выгравированными словами на боку, он вспоминает чужую улыбку, ту, что стала спасательным кругом в начале марта.       Хочется смеяться громко, надрывая живот, чтобы до слёз, а потом истерически реветь и кричать, что это, блять, почему-то даже не забавно. Чонгуку хочется просто к Сокджину и Хосоку. Заснуть под их бас, который доносится из комнат, обрывками фраз. Хочется домой. — Ты куришь?       Чимин замирает. Парень думал, что на тех словах всё кончится, но чонгуков голос снова обращается к нему. Пак задерживает взгляд на зажигалке, тепло улыбается своим размытым картинкам в голове, а после прячет её в карман. — Раньше курил, чтобы справится с жизнью, а сейчас нет. — Что, жизнь стала лучше? — Нет, просто появилась надежда, что когда-нибудь я буду курить не один или же жить буду эту жизнь не один.       И Чимин широко улыбается, так, что глаза — щелочки, а щечки покрываются румянцем. Не отводит глаз от чонгуковых. Смотрит, смотрит, смотрит…       Чонгуку всегда говорили, что люди сближаются за едой, но для них всё по-другому, да? Горькая жидкость, горькие сигареты, горький кашель и сладкое послевкусие, когда даешь обещание незнакомому человеку. Наверное, каждый в глазах у человека напротив заметил столько этой горечи, что решил быть спасителем для другого. Они оба надеялись, что смогут жить нормально, если жизнь сведет их снова.