Элегия света

      Звездный платиновый дракон, свернувшись клубочком, уютно дремлет, не замечая, что лепестки цветов из венка — магнолий, лугового клевера и белого мака — голубым и синим светом рассыпаются по светлой чешуе. Цветы — тоже небесные. Звезды, запутавшиеся во всемирном потоке.       Паладайну больно смотреть на мир. После Катаклизма мир, как будто сорвавшись с края в бездну, рыдал от войн и катастроф; теперь все эти слезы слились в единую песню еще не возрожденного Кринна, и порой уже не оплакивают смертей. Все стало привычным. Привычкой…       Это мучение, пусть сердечное, но в мире мыслей совершенно физическое, проходит электрическим ударом до кончика хвоста, и Паладайн, от боли едва не воя, не простит себе все же, если навеки отвернется от Кринна. Вплетая в сны отражения звездных цветов, он склоняется над миром, будто с обрыва смотрит вниз, туда, где от горя не видно звезд.       И каждое проклятие только продлевает муку. Каждая молитва — тем более. Паладайн шепчет, приходя тенью во снах, утешения.       …Фиолетовые маки растут над морем. Колышется пена. Заглядывай, как в бездну, в беззвездную морскую синь!.. С рокотом, со слезным ропотом море разбивается о камни, рычит и бьется зверем в клетке, плачет навзрыд дождем и ветром — давно на Кринне слезы не лились. Со звоном море рвется расколоть скалу, где колышется под легким ветром опиумный мак. Фиолетовые цветы вянут от тени, в истерии проносящейся по лугу на ветру.       Спи до рассвета-огня, усни. Спящий не помнит смерти. Во сне вечно горит заря, а у очага умирает усталая мать; старшая дочь качает колыбель, не зная, что сердце младенца давно остановилось.       Сон, холод, покой. Дурманит запах маков, щиплет глаза, и слезы льются, как лилась дурная, зараженная мором кровь. Засыпай, и может быть, ты еще проснешься. Над Кринном метелью летит чума.       Я вплету в твои волосы белые маки, клевер рассыплю по золотым ресницам; слыша молитвы, я их не слушаю, слушая проклятья, я страдаю от звездной, межзведной тоски; чего ты искал, кого звал и что ты найти хотел? Душа моя — милосердие, и хотел бы от невиновных отречься, да не смогу, и удел твой — блуждать без света.       Засыпай, только, пожалуйста, не умри. Не хочу твоей смерти. Засыпай, молитва тебя не спасет; только верь в побеждающую благодать. Тяжело верить? Я венчаю тебя короной из клевера и мяты, ты уснешь на лугу, под высокой травой, у обрыва, где морской ветер полощет лепестки фиолетовых маков. От запахов кружится голова. Придет тишина и дурман. Забвение да разлука, плач задыхающегося ветра.       На следующую ночь, когда упадешь без сознания от недосыпа в дороге за горизонт, пусть приснится цветок голубой магнолии, крепко сжатый в когтях дракона. Ищи себе счастья. Ищи себе веры. Ищи надежды, а я от метели укрою тебя крылом. Пусть все рассыплется вдребезги, в-ле-пест-ки! Заплету твои сны со звездами и цветами, как косу плела мертвой дочери ослепшая мать.       Под обрывом шумит море, рассыпая синие лепестки; ты пройдешь по тропам, где прежде никто не ходил, будешь молить прощения — но никто тебя не услышит. Может, Кринн спасется твоими слезами? Может, той кровью, что льется из кривых рваных ран, или той, что осталась на дорогах, на подошвах изношенных сапог?       Что же ты говоришь, глупец? О чем проповедуешь? Жить и жить тебе, слушать во сне, как шумит под обрывом море, к которому клонятся головки фиолетовых дурманных маков.       Во сне ты бредешь по песку, где растут синий мак и другие цветы небес. Сквозь песок, как время сквозь пальцы, течет вода, и вот уже полноводный ручей вливается в реку, а та несет воды к морю, где голубой клевер клонит медовые головки к каменистому берегу, а волны рассыпаются о цветы, унося за собой лепестки. Воспевая молодость звезд, во сне мечутся беспокойные души, и над могилой дочери колыбельную поет безутешная мать.       И что тебе земля, которая вдруг во сне стала прозрачной: видно, как сквозь нее прорастают ростки? Вытирай слезы рукавом; что тебе изувеченные ноги, что тебе слезы, пролитые о тех, кто больше их не услышит; зачем тебе склоняться над могилами умерших от чумы? Где предел твоей веры?..       Ах, и ты поставишь свои мучения мне в вину? И ты — тоже? Глупец. Даже не волшебник. всего лишь упрямец.       Только прошу тебя, не умирай. Я никогда не хотел напрасных смертей. Сон — это форма смерти, но он недолог.       Над Палантасом вьется метель — белая тьма, сумасшествие снега. Ветер бьется в стекла, воет в трубах брошенным псом, звенит. С улицы доносятся голоса и лязг на ветру доспехов городской стражи. Летописец Астинус, обмакнув перо в морозно-синие чернила, дописывает фразу:       «В год 49 после Катаклизма, в первый день лета, в Час пробуждения, был найден мертвым Дарьен Иштаран, выдававший себя за жреца древних богов. Он был родом из Абанасинии, но в странствиях повидал большую часть Ансалона. По неподтвержденным слухам, после эпидемии чумы в его родной деревне Дарьен стал Искателем. Тем не менее, в Палантасе о нем говорят как о жреце Паладайна. Нельзя подвергать сомнению, что он был шарлатаном.       Городская стража, совершая обход, обнаружила его тело. На рассвете сердце Дарьена по неизвестной причине остановилось»