Фрустрация

      Дни шли монотонно и однообразно для Юры. Каждый день одно и тоже: бинты, таблетки, уколы, боль и обида на мир, прикрытая злобой. У Виктора такого не было. Он всегда чем-то был занят, и не сказать бы, что этим недоволен. Никифоров не мог не признать, что ему интересно с Юрой. Интересно, потому что этот подросток смотрит на вещи со своей точки зрения.       В противовес тому, что происходило сейчас, можно было бы вспомнить и Юри, который никогда не противился, был покладистым и мягким. Это подкупало, но, к сожалению, Кацуки никогда не пытался высказать свою точку зрения, сделать замечание, начать дискуссию, он во всем соглашался, и это было поистине утомляюще. Виктора это не подстегивало, не стимулировало делать что-то, он чувствовал, как прежняя суетливость и чрезмерная активность, за которую он получал тумаки от Якова, постепенно куда-то уходила. Он поначалу даже считал это чем-то нормальным, мол, взрослые все нудные, серьезные и затраханные жизнью. Но потом видел, как пьяные компании его возраста отжигают вовсю на вписках и снимают видео про то, как они маркерами разрисовали первых отключившихся. Еще он видел измученные парочки — молодых родителей, которые бывали даже младше, чем он сам. Виктор часто натыкался на это странное зрелище, когда прогуливался по парку с собакой. Это были две стороны медали. Одни — веселье и отрыв до тридцатки, а другие в эту самую тридцатку уже в школу детей отправляли. И что из этого лучше, было совершенно неясно, но обидно, что на фоне всех этих компаний он смотрится давно состоявшимся мужчиной, который уже достиг своего пика и никуда не стремится больше. Неужели он так рано стареет?       После гран-при несколько месяцев он грелся в источниках у Юри, все шло тогда своим чередом, шло тихо и незаметно за вкусной едой, прогулками по набережной, какими-то странными беседами и розово-сопливыми монологами про любовь, которые он заливал Кацуки. Виктор даже приходил к мысли, что на самом деле всегда хотел такой спокойной и размеренной жизни, но внутри все равно что-то дергало сорваться, куда-то съездить, слетать, что-то сделать, заняться чем-то. Было подозрительное чувство пустоты, подозрительная нехватка эмоций и адреналина, которые ему всегда давал лед. Постепенно Никифоров приходил к неутешительному выводу, что размеренная жизнь для него — каторга. Может быть именно поэтому он моментально и сорвался. Может быть, на уровне подсознания, он искал момент вырваться, просто причины веской не находилось.       Это так отвратительно. Когда для тебя в итоге чужие страдания — некое подобие радости и глоток воздуха.       С Юрой с первых дней было все не так. Никогда нельзя было знать, какую претензию он подкинет сейчас. Юра был как личная индульгенция, которая следует правилу:       Грехи не отпускаются тем, у кого имя начинается на «В», а фамилия на «Н».       И с этим ничего нельзя было сделать. Впрочем, кажется, это было Никифорову на пользу. Слишком он уж был избалован комплиментами и восхищением, слишком долго он не получал хотя бы малую дозу критики. В любом случае обижаться на подростка было сложно. Даже устраивая маленькие моральные разносы Виктору, Юра всегда выглядел подавленным, убитым и чрезмерно болезненным. А ведь когда-то он был таким разным, упрямым, целеустремленным, никогда за словом в карман не лез, но при этом он совершенно не был злым. Помнилось, на тренировках никогда не было видно, что он устал. Юра всегда катал от начала до конца. Казалось, он был вечным двигателем, работающим четко и без перебоев. Но, к сожалению, так только казалось. Он сломался…       Когда Юри переступил порог квартиры и аккуратно вкатил чемодан, было ясно, что ничем хорошим это не кончится для всех троих. Кацуки, радостный и уже предвкушающий долгожданную встречу с Виктором, увидел нечто иное, что заставило испытать удивление вперемешку со страхом. Виктор говорил, что Юра поправляется и все хорошо. Юри ожидал увидеть Юру. Обычного Юру, прямо какого он представлял: выздоравливающего, словно отболевшего гриппом или простудой, но то, что он увидел, вообще не напоминало здорового человека.  Это было неестественно тонкое существо, в котором от прежнего Юры не осталось ничего, кроме растрепанных, потускневших, светлых волос: руки, полностью покрытые бинтами, до ужаса бледное лицо. Вид был удручающий, а глаза красные, убитые и словно мертвые.       — Юра!— Юри не успел сказать «привет», как подросток, быстро окинув взглядом, прошел мимо, сразу на кухню, даже не встретив гостя. Оттуда донеслось копошение и громкое:       — Сейчас!        Кацуки на секунду представилось, будто он попал в фильм ужасов, и через считанные секунды, когда он зайдет на кухню, его встретят с чьей-то отрубленной головой в кастрюле. Юри, зажмурившись, тряхнул головой. Вечно он себя накручивает и преувеличивает масштабы проблем.       Показался Виктор в полосатом фартуке. Он больше напоминал какую-то кухарку, как бы ни было смешно.       Никифоров поцеловал мужа, потому что так надо и так вроде как делают все. Ощущалась формальность и незаинтересованность в новоприбывшем. Это было неким принятием за данность. Без всяких вешаний на шею с банальными фразами, по типу «Я так скучал!» или «Ты приехал, дорогой!». Виктор просто знал, что это случится рано или поздно, иначе пришлось бы делать вывод, что кое-кто не достоин носить с ним парное кольцо и этому кое-кому совершенно плевать на то, что происходит.       Юра зло зыркнул, сказал что-то грубое, что Юри не понял.       — Юра, сиди и играй в своих красивых дерущихся женщин. Иначе зачем я тебе покупал эти какие-то ключи?       — Ты говоришь как старый пердун с кризисом среднего возраста. — Подминая под себя подушку дивана и включая ноутбук, сказал Юра.       — Я? — Виктор отреагировал остро. Потому что очень задели, хоть, возможно, и не хотели. Просто тема возраста для Никифорова была очень больной. Он запутался в себе. Одни говорили, что он старый, а другие твердили, что еще вся жизнь впереди. Век фигуриста не долог: после тридцатки ты умираешь для спорта навсегда, оставляя за собой только громкое имя. Проблема была в том, что Виктор совершенно не представлял, к чему ему еще стремиться и каких высот достигать.       — Странно, что он так рано начался, я даже посмотрю, со скольких должен. — Плисецкий не унимался. Он демонстративно поставил игру на паузу и зашел в гугл.       — Виктор, а это нормально, что Юрио, ну, такой какой-то совсем исхудавший? Я могу признаться в том, что… мне страшно? — Тут Юри явился спасением от назревающего конфликта. Виктор с радостью ушел от неприятной для него темы к другой, которая оказалась тоже не очень.       — Мы решаем сейчас этот вопрос. И пожалуйста, не говори только ему такие вещи. — Серьезно заявил Никифоров, но потом, снова возвращаясь к плите, одарил Юри своей дежурной улыбочкой, попытавшись сгладить напряженную нотку. — За Юрочкой нужен глаз да глаз, а то мало ли еще что.— Он хохотнул, а потом, глянув в сторону дивана, демонстративно спросил:       — Ты как, котенок?       В ответ показалась тощая забинтованная ручонка, твердо показывающая фак, но этот знак решили проигнорировать. — О, все в порядке. А ты как за этот месяц? — Говорить было не о чем. Виктор лишь соблюдал правила, некие формальности, чтобы не обидеть и не услышать обвинения в своей незаинтересованности.       — Да никак. Все однообразно и спокойно шло своим чередом. Помогал в источниках родителям и сестре. О сезоне даже не вспоминал после твоего отъезда. — Юри даже удивился подобному. Не знал, как ответить лучше. Потому что его спросили, лишь бы спросить.       — Вот оно что. — Этот ответ прозвучал как банальное и обидное «ясно» в переписке. Наверное, всем знакомо это чувство, когда ты пишешь человеку, объясняешь что-то, накатываешь целое полотно из сообщения, а он тебе это безразличное «ясно» в ответ.       Виктор задумался. Для него это время пролетело быстро, пока он обустраивал комнату, пока носился с бумажками, пока катался по врачам. Каждый день был как открытие, и никогда нельзя было узнать, что Юра учудит в этот раз. — А я даже и не заметил, что так много времени прошло.       — А что это?— Заглядывая в варящуюся кашу, спросил Юри.       — Это не нам. Это Юре. Нам — вот.— Показывая на сковороду с овощами, ответил Никифоров. — Юр, кушать иди.       Юра садится за стол, с презрением смотрит сначала на мужчин, сидящих напротив него, а потом на тарелку. Помесив содержимое ложкой, он вздохнул и сказал:       — Я не буду.        — Юра, мы это уже проходили много раз. Ты будешь. — Твердо произнес Виктор. Когда надо, он умел быть серьезным.       — Нет. Меня тошнит от еды. Если хочешь, могу прямо на тебя. — Не желая даже заглядывать в тарелку, где его ожидала рисовая каша, ответил подросток.       — Прекращай свои выкидоны и бери ложку в руки. Это просто нужно. — Виктор смотрел прямо, пронзающе, но одновременно как-то устало. Так однажды он посмотрел и на Юри, прямо перед выступлением, когда он как всегда накрутил себя и разволновался.       — Хуюжно. — Буркнули в ответ и неаккуратно дернули рукой, отчего немного сполз бинт.       Юри пригляделся и ужаснулся. Со стороны казалось, будто на подростке нет кожи вообще. Было страшно представить, что скрывают за собой эти немножко потрепанные и пожелтевшие бинты. Теперь ему самому резко перехотелось есть. Параллельно его нежеланию Виктор строго ставил условия:       — Хорошо. Раз ты так желаешь, то никто не выйдет из-за этого стола, пока ты не съешь всю тарелку. — Мужчина был на грани, он еле давил в себе желание не сорваться и не наорать на Юру за все «чудесное», что тот ему наговорил сегодня утром. Тут он даже присутствия Юри не постесняется. Пускай считает его жестоким деспотом и распространяет потом стереотипы о том, что все русские — двуличные и агрессивные. Будет уже плевать.        Впрочем, то, что сейчас разворачивалось за столом, было обычным для самих Виктора и Юры, ведь он после выписки почти всегда отказывался есть. Приходилось уговаривать и чуть ли не насильно кормить — еда шла через слезы вплоть до полного отстранения и истерики, которую потом пытался утихомирить сам же послуживший ее началу Виктор. Однако потом иногда, проревевшись, Плисецкий все же ел медленно, глотая через силу. Это было самой нервозной частью дня. Впихивание хотя бы пары ложек супа или каши уже могло считаться успехом.       А сейчас Юра просто смотрел на тарелку так, будто там копошатся черви. Виктор решил не обращать внимания, мол, поломается сейчас, а потом есть начнет. Он вовсю беспечно трепался с мужем о низменном и повседневном, пока Юра посматривал на них исподлобья.       Что же это получается? Он вновь словно отделен, снова один. Даже сели на другой край стола, еду ему другую дали. Они специально ломают его?       Юра повозил ложкой по остывшей еде. Эта гребаная рисовая молочная каша. Дедушка ему тоже готовил ее, когда он болел, когда была температура. Это все и сейчас так правильно и нужно. Губы сами собой задрожали. Сколько он так уже сидит? Сколько еще будет длиться это унижение? Хотелось бы ответов на все вопросы и желательно сразу.        Плисецкий ощутил на себе чужой взгляд и еле слышно сказал:       — Но у меня же просто не получается… — Он поежился, из последних сил сдерживая подступающие слезы, потом же просто закрыл лицо руками, когда понял, что невмоготу. — Я не ем не потому, что не хочу, это не голодовка, это не протест, я просто не могу с этим ничего сделать. И вы еще, спасибо, блять, как от прокаженного отсели, себе одну еду, мне — другую, будто я отброс какой-то.       — Юрочка, не говори так, ну что ты. Хочешь, я тебе тоже дам нашего? — Где-то внутри защемило от вины, которую не насаждали, ее констатировали. И теперь Виктор не знал, как поступить. Как всегда, он волновался за одно, когда нужно было уже спасать совершенно другое.        Если бы Юри сейчас не был рядом, конфликт бы получилось замять быстрее. Теперь же Никифоров просто метался меж двух огней: между беспомощным, но таким грубым мальчишкой и мужем, с которым они не виделись месяц.        — Нет уж, спасибо, подачки мне не нужны. Я ничего не съем в любом случае.        — Тогда давай я тебя покормлю? Как позавчера. — За такое изречение, Виктора хотелось стукнуть. Интересно, что было бы, если бы его муженек понимал по-русски. Это была бы феерия позора. А сам Виктор словно не понимал масштаб образовавшейся проблемы. Юре было насрать на его выговоры и условия, его уничтожало поведение людей вокруг него.       — Можно я просто уйду? — Юра не выдержал. У Никифорова все так легко и просто оказывается, что плеваться хочется.       — Юр, не надо, пожалуйста. — Виктор взволнованно заговорил, пытаясь удержать подростка на месте. Это было отвратительно. Это просто было отвратительно с его стороны. Сейчас с одного края стола был Юри, смотрящий с жалостью вперемешку с недопониманием происходящего, и Юра, который рад был бы успокоиться и никогда больше не пустить не единой слезы, но почему-то не получалось.        — У меня просто не получается есть. — Всхлипывая, зашептал Юра. — Пожалуйста, не дави на меня. — Действительно. А кому будет не обидно, когда отсаживаются кучкой напротив, когда дают другую еду, говорят, что ты обязан это съесть, ставят условия, а потом начинают что-то обсуждать между собой, изредка поглядывая в ожидании исполнения некого приказа.       — Пожалуйста, Юра. — И это все, что Виктор может сказать? Неужели он так боится, что его ненаглядный увидит, как уделяют внимание кому-то другому, а не ему? Неужели Никифоров не хочет ему показать, что есть еще люди, кроме его персоны? Два чертовых эгоиста и собственника. Все давно про вас было ясно. Только один не скрывает свою любовь к себе, в отличие от второго, который только с виду кажется мягонькой булочкой с корицей. — Не надо сейчас.       Юра мотает головой в ответ, не в силах сказать и слова. Внутри все болезненно сжалось, и еле-еле хватало воздуха дышать, заныло сердце, по плечам пробежала дрожь, хотелось исчезнуть, просто убрать себя отсюда и никогда больше не появляться. Потому что не было желания видеть их вместе, не хотелось милований перед своими глазами. Не хотелось видеть, как они заняты друг другом, и быть третьим лишним.       — Ты чего? — Слышится обеспокоенный шепот мужчины. Опять чувствуется, как аккуратно берут за запястье, как бы прося открыть лицо. Юра этого не делает по понятным причинам. — Скажи хоть что-нибудь.       — Тебе это не понравится. — Говорит Плисецкий сдавленно, почти беззвучно.       Эта фраза сбивает Виктора с толку. Что ему может не понравиться? Что значит вообще это «не понравится»? Пускаться в раздумья сейчас было бы сейчас в корне не нужным.       — Не надо так говорить. — Виктор почти не умеет успокаивать. Думает взять на руки и хоть как-то прекратить этот кошмар, пускай лучше будет рыдать у него на плече, чем тихо истерить за столом. Уже тянется, но его отталкивают.       — Я не хочу на руки! Я ненавижу, когда ты делаешь так! — На этот истошный выкрик реагирует и Юри. Настороженно смотрит, словно на ненормального. Он не понимал практически ни слова, но то, что происходило, и без этого давало понять, что на глазах разворачивается скандал.       Юра, замечая на себе этот взгляд, просто встает и уходит быстрым шагом. Ему уже плевать на то, что резко двигаться нельзя и что на ноге разматывается бинт.       — Вы все меня заебали! Отстаньте со своей заботой!       В комнате совсем становится плохо. Хоть сейчас было еще и утро, но из-за плотно зашторенных окон казалось, что уже начинает смеркаться. Забытый всеми ночник тускло светил желтыми звездами на потолок. Свежее постеленное белье с котятами мягко зашуршало, когда опустились на кровать. Слабо оглянув комнату, Юра приходит к выводу, что с виду все может быть и уютное, но очень пустое. Свободно выдохнуть не получается, словно кто-то душит, и с каждой секундой это становилось все тяжелей и сильней.        — Ты куда ушел? Что с тобой, Юра? — Слыша суматошные попытки нормально вздохнуть, все сразу становится ясным без каких-либо ответов.        Виктор слишком быстро возвращается, причитая что-то из серии, что нельзя так доводить себя и что это все серьезные вещи. Он открывает окно, а потом таблетки, просьбы запить хоть чуть-чуть, покачивание на коленях и рука, которая гладит там, где сердце, будто это как-то поможет. Все так скомкано и суматошно. А в глазах стоят эти звезды от ночника на потолке, которые блестят и мутнеют от того, что катится по щекам и подбородку.       — Юра, сейчас пройдет, дыши, давай. Просто дыши, спокойнее… вот так. Молодец-молодец. Болит еще? Ничего не бойся, не волнуйся, пожалуйста. — Кажется, Виктор боится за него сильнее, чем Юра за себя.       — Я не смогу не нервничать. Это слишком сложно. — Всхлипывая с перебивчивыми вздохами, прошептал Юра, пытаясь придти наконец в себя.       — Тихо-тихо, Успокаивайся. Все в порядке. — Никифоров будто успокаивает себя этим всем. Продолжает гладить беспокойное сердце, словно это как-то поможет. Такое просто было на подсознательном уровне. — Я никуда не уйду. Все у моего котенка будет хорошо, он не будет плакать, и ожоги заживут быстро-быстро, и болеть ничего не будет.        Ничего подобного в свой адрес не хотелось слышать никогда. Плисецкий попытался отвлечься.       Вот стул, на котором висит его новая нетронутая пижама с длинными рукавами, чтобы было не так грустно видеть ожоги; он ее еще ни разу не надевал, а предпочитал старенькие растянутые вещи, которые не жалко пачкать собой же. Вот валяющиеся на мягком шерстистом ковре подушки, которые он посбрасывал с кровати сегодня ночью, плед тут же, их незримое отражение в приоткрытом шкафу и снова звезды на потолке. Эти красивые, пускающие слабые блики стеклянные вставки на полках. Не стоило ради него так стараться что-то подбирать, это только вызывает какое-то тревожащее чувство того, что он должен ему. В углу сидит тигренок. Юра помнит, как неделю назад ему его вручили под предлогом «чтобы не было одиноко, когда я отлучаюсь». Почему такого ему не дали год назад, когда без предупреждения и каких-либо предпосылок свалили, не сдержав обещание? Вот тогда ему он был бы нужен! А сейчас…       — Не нужно. — На выдохе произносит Юра полушепотом, убирая с себя руку мужчины. Его искренне удивили действия Виктора. Пускай сердце еще немного и побаливало, но Плисецкий не хотел, чтобы его утешали. Он ощущал себя из-за этого таким маленьким и беззащитным, что совсем не по его натуре.       — Ну-ка прекращай так говорить. — Покачав на коленях, говорит Никифоров. — Давай чай тебе заварю некрепкий со сливками. Тебе надо набирать вес, а то смотри, какой легкий уже. Я тебя без труда поднимаю. — Он попытался обратить все в шутку, потрепав по волосам. Получилось не очень.       Теперь они просто сидели в тишине, пока ее не нарушил заглянувший Юри:       — Виктор, все в порядке? Ты бегал за таблетками, и… — Виктор прижал палец к губам. Юри замолк. А Юра отвернулся, не желая даже смотреть на того, кто потревожил его короткое мгновение спокойствия. Он немного сбито дышал прохладным воздухом, который исходил из форточки и слушал звук улицы. Он так давно не выходил на нее.       — Успокоился? — Внезапно резко задал вопрос Никифоров. Сейчас ему было ужасно неудобно находиться в таком положении.        Уходя из комнаты, понимал, что сейчас могут начаться разборки. Потому что повисло молчание.       Удивительно, что такие отношения все считали некой нормой. Словно это правильно: так ревновать ко всем или извиняться и оправдываться за каждое прикосновение к кому-то другому. Отойдя подальше, Виктор начал первым:       — Юри, извини, что так получилось. Твой приезд немного заставил его понервничать, Просто стресс, просто очень сильный стресс.— Попытался оправдаться он.         — Пойми, Юрио меня пугает очень сильно. Он словно… какой-то не живой.— От такого изречения уже передернуло и Виктора.       Как это не живой? Юра же не холодный, он почти всегда горячий, у него температура. Как это не живой? Он эмоциональнее всех живых, Юри же сам видел. Но потом понимает, о чем идет речь. Когда-то Юра кричал, что Никифоров умер, так же умер внутри и он сам. Только сейчас Виктор понял, что этот подросток имел под его смертью: его отрицание самого себя, попытки отыскать покой, когда это было совсем не для него. Эта попытка найти счастье, когда даже представления не имеешь о том, какое оно для тебя. Виктор понял только сейчас, что погубил в себе все, пускай и не до конца. Кольцо резко стало давить, казаться ненужной пустышкой, от него хотелось избавиться.       Юрий умер. Он умертвил себя не по своей воле. Это было главное отличие его моральной смерти от Викторовой. Он сопротивлялся этому, как мог, но сгорел, словно та девчонка из его любимой серии игр. И теперь так же ненавидит себя, других, весь мир, и даже был бы не против превратить весь Петербург в призрачный город, где идет пепел заместо дождя и снега, а вместо людей — религиозные фанатики и жестокие монстры.        Теперь же Юра не восходящая звезда фигурного катания, теперь же Юра не бойкий и целеустремленный парень, который восстает из пламени словно феникс.       Нет.       Пламя его практически убило, а сам он теперь просто сломанный ребенок, который мучается от боли и от нехватки любви. Возможно, второе бы его и не мучило, если бы он не отрицал и сам не пытался уйти от нее. Все было таким сложным и нервным.       А Виктор убивался от того, какую же совершил он глупость.