Carpe mori

      Однажды он перестал слышать привычное «какое же ты ничтожество» в своей кипящей голове.       Директор приюта, мучитель, наставник, отец — кем бы он ни являлся для Ацуши на самом деле — воскресал в его памяти в самые тяжелые, самые неприятные моменты. Чтобы сделать еще хуже. Чтобы разжечь в нем пламя безграничной жалости к себе, расковырять тонкую корочку вины за собственное существование и присыпать рану жгучими кристалликами соли. Как бы он ни сопротивлялся. Страх и боль жили в нем, терзали его каждый божий день, каждую безлунную ночь — когда ставший ласковым Тигр ничем не мог ему помочь. Накаджима не смог бы вылезти из собственного серого мирка без поддержки. Без совета. Без чужой руки — но не тянущей за собой, а указывающей едва заметный путь. Единственно верный.       Со временем директор замолчал. Ацуши все равно каждой клеточкой своего тела ощущал его присутствие, знал, что тот хотел ему сказать, так грозно нависая над ним или просто сверля безжизненным взглядом из каждой густой тени. Он ненавидел его, конечно. Но ненависть эта под собой почвы больше не имела — Накаджима просто не мог ее вновь почувствовать. Он плакал. И понимал, что теперь может себе это позволить.       Как долго он уже не видел его? Разум отвлекся, сосредоточенный на спасении Агентства? Навсегда ли это?       Но, сломленный и разбитый, Ацуши вновь ощутил незримое присутствие. Мурашки не успели пробежаться по сгорбленной спине, как чужой голос впился в самое сердце: «И что, ты сдашься так просто?» Дазай сиял беспечностью и уверенностью. Дазай улыбался, и — Накаджима знал — когда он улыбался так, это означало, что все будет хорошо.       Бывший мафиози, нынешний детектив, наставник, отец — этими словами Ацуши не хотел называть Осаму. Даже для себя.       Проводник.       И, вместо того, чтобы согнуться в три погибели, держась за голову и крича в пустоту, Ацуши уверенно посмотрел вперед и крепко сжал кулаки, до мягкого скрипа ткани перчаток. «Я знаю, что делать, Дазай-сан. Я не подведу».