Изумруд

      Темная гробница сна отворялась медленно, отпуская баронессу из мучительных объятий забвения. В шатре пфальцграфа было довольно просторно, пол устилали ковры, крепко пахло тархуном и хвоей. Светлое полотно стен слегка трепетало от ветра. Слабый полумрак обволакивал тяжелые складки шатра, лежащие на земле, дубовое кресло с подушкой, украшенной гербом рода О’Браен, покрывало переносной кровати. На небольшом складном столике стоял серебряный канделябр, две свечи которого уже потушил прохладный вечерний воздух.       Рэйлин тяжело приподнялась и села, медленно оглядываясь вокруг. Затем она вздрогнула и машинально отшатнулась к изголовью.       — Очнулась, госпожа баронесса, — тихо сказал Евлин, держа в руках небольшой деревянный таз с разогретой водой.       Где-то за стеной шатра раздался смех и послышалась веселая рыцарская беседа. Бастон нервно повернула голову, но ничего не сказала. Кен поставил таз подле кровати и смочил в нем небольшую губку.       — Убери это, — хрипло потребовала Рэйлин, спуская ноги с кровати.       Из одежды на баронессе осталась только нижняя камиза и штаны.       — Для Вас специально нагревали, — недовольно заметил Евлин, но послушно отложил губку в сторону.       Где-то рядом с шатром пфальцграфа распевали «Песнь о Роланде», сотрясали землю тяжелые шаги. Потрескивал недалеко костер, оплывала последняя свеча канделябра.       Рэйлин молчала, едва сдерживая ярость. Она не до конца осознавала, где находится и что именно с ней приключилось. Она помнил сад, помнила рыцаря и протянутую ладонь в тяжелой перчатке. Помнила чистое небо и промельк белых тамплиерских плащей… богатое убранство шатра наталкивало на мысль, что казнить графиню никто не был намерен.       — Позор! — почти прошипела графиня. — Презренный негодяй, я вижу: привык он действовать бесчестно.       Евлин побледнел. Иногда он с трудом удерживался от брани: с самого отрочества Рэйлин отличалась крутым нравом и дьявольским упрямством. Баронесса скорее бы превратилась в соляной столб, чем преклонилась перед кем-то — гордыня порой доставляла близким Бастон множество неприятностей.       Бастон была вассалом, но служить не умела. Образумить её не под силу, казалось, никому. Евлин мрачно посмотрел на свою госпожу и проговорил себе под нос:       — Побойтесь Бога. Ваша жизнь при Вас только благодаря милости господина пфальцграфа.       — Ты наивен, как дитя, — зло ответила Бастон, отворачиваясь.       Пустая злость змеей жалила сердце.       Кен не считал себя особенно одаренным умом или находчивостью, но понимал: если позволить баронессе делать, что вздумается, — их всех ждет нищета, позор и гонения. Нужно было посеять зерно сомнения на благодатную почву и склонить Рэйлин к более трезвым размышлениям о своем положении.       — Позвольте мне сказать…       — Как будто можно тебе в этом воспрепятствовать. Болтаешь вздор без перерыва, — холодно перебила Бастон, прикасаясь пальцами к ране на виске.       — Браните, сколько душе угодно, а все ж рассудите: пфальцграф отважный человек.       Бастон устало прикрыла глаза. Неожиданное смущение заставило её подняться с кровати. Мысль о том, что здесь почивал сам пфальцграф, против воли взволновала баронессу, и она в раздражении отогнала её прочь. В конце концов, Рэйлин сочла это неприличным — отправив пленницу в свой шатер, пфальцграф практически открыто заявил о своих намерениях. Подобная самоуверенность и прямолинейность только ещё больше разозлили Бастон и она выместила всё на слугу:       — Сватом сделался, негодяй? Молчи, покуда не спросили.       Евлин послушно затих и почти обиженно отвернулся.       Полотно шатра слегка вздрогнуло, край отошел в сторону, и на пороге появился барон Бенри. Выглядел дядя Рэйлин раздраженным и усталым, но собранным. Коротко кивнув Евлину, чтобы удалился, он приблизился к кровати.       — Ты сквернословишь так, что за милю можно услышать.       Рэйлин нахмурилась и хотела было что-то сказать, но Бенри остановил её:       — Молчи. Твоих речей я выслушал достаточно. Вот их итог. Весь наш род опозорен — нас почитают изменниками присяге, лжецами и бесчестными воинами. Ты очернила наших предков, героев Реконкисты, верных слуг Людовика Святого… так сделай милость, пусть это хотя бы станет не напрасно. Пфальцграф будет ужинать с тобой сегодня. Не смей выказывать свой дурной нрав, я тебе это запрещаю.       Барон не поднимал голоса, говорил спокойно и твердо, но за каждым словом таились разочарование и неприязнь. Бенри прежде никогда не говорил с ней так. Баронесса, сжав губы, зло смотрела на своего родственника.       — Благодари пфальцграфа так, как подобает.       Эти слова окончательно переполнили чашу терпения младшей Бастон. Она побледнела, как полотно, и указала рукой на кровать, сухо спрашивая:       — Не здесь ли ты приказываешь его благодарить?       Однако Бенри не растерялся от грубого замечания — слишком был зол на безумство племянницы — и ровно ответил:       — Где потребует — там и отблагодаришь. Теперь умойся и прими подобающий вид.       После этих слов Бенри вышел, распахивая полотно шатра. Внутрь просочился вечерний прохладный воздух, полный сладкого запаха костра и жареного мяса. Баронесса какое-то время стояла неподвижно, опустив голову. Едва слышно плескалась вода, дрожало короткое пламя оплывшей свечи.       Рэйлин открыла глаза и кликнула Евлина. Тот зашел сразу же, ничего не спрашивая. Молча опустился перед тазом на колени и помог госпоже умыться.       Вода была чуть теплой, сильно пахла степными травами, приятно освежала кожу, даря мимолетное чувство облегчения. Рэйлин смочила виски и устало потерла их, стараясь мыслить здраво. Евлин всё хранил молчание. Темное неизвестное будущее страшило его, утрата прежней, пусть и невеселой, но зато привычной жизни казалась ему плохим знаком.       Тишина прерывалась лишь пением рыцарей где-то недалеко. Спустя четверть часа в шатер зашел паж и, неохотно поклонившись, передал:       — Для Вас в шатре накроют ужинать, госпожа баронесса. Мессир просит оказать ему честь и разделить с ним трапезу.       Баронесса вяло усмехнулась.       — Мессир мне льстит. Я здесь пленница и полностью нахожусь во власти господина пфальцграфа.       Паж не нашелся, что на это ответить. Он только велел слугам внести и собрать переносной стол, чтобы затем накрыть его. Один из слуг принес Рэйлин одежду. После этого все незваные гости вышли, дабы госпожа могла привести себя в подобающий вид.       Евлин с немым изумлением смотрел на принесенную одежду — таких прекрасных тканей он отродясь не видел. Кроме того, пфальцграф расщедрился на поясной ремень, украшенный драгоценными камнями. Бастон с презрением осмотрела одежду, но ничего не сказала. Евлин помог ей одеться и привести в порядок длинные непослушные волосы, уложив пышные кудри на бок.       — Вы просто идеальны, графиня, — зубоскаля, произнес Кен, рассматривая свою госпожу.       Бастон мрачно на него посмотрела. Евлин с детства сопровождал молодую баронессу во всех начинаниях, будь то учение, охота, танцы, пение или путешествия. Некоторые знания Кену все-таки удалось приобрести, хотя он и пользовался ими с большой неохотой, предпочитая выдавать себя за бестолкового домашнего слугу-выпивалу.       — Будешь прислуживать нам за столом, — приказала Рэйлин, незаметно разглядывая свое отражение в воде таза.       Евлин не стал спорить. Столичные слуги были довольно болтливы и любили поговорить о господских тайнах на досуге. Кен же никого из прислуги столичных господ не знал и, соответственно, не имел собеседника, которому мог поведать о беседе пфальцграфа и баронессы, которую для себя О’Браен уже признал графиней. Оставить его в прислужниках казалось довольно разумным решением.       Вскоре снова пришли люди пфальцграфа. Сменили свечи и накрыли на стол: расставили приборы и разложили по походным тарелкам дымящееся мясо пойманного в капкан кабана, откупорили несколько бутылок вина.       Баронесса всё это время стояла в углу шатра и молча наблюдала за приготовлениями. Слабый пар поднимался от тарелок. Пряный запах вина смешивался с запахом трав и костра.       Снова вздрогнула завеса шатра, и зашел Дилан, как будто несколько растеряно озираясь по сторонам. Слуги поспешили удалиться.       Баронесса склонила голову и приложила руку к сердцу. Пфальцграф кивнул ей и какое-то время стоял в центре шатра, словно не мог решить, что ему делать.       Евлин чувствовал себя ужасно неловко. Ему было известно, что в больших замках слуги постоянно прислуживали при любовных свиданиях, но ему самому не приходилось иметь с этим дело.       — Не заскучают ли без Вашего общества подданные на пиру, мессир? — довольно прохладно поинтересовалась Рэйлин, что очень смело с её стороны, не поднимая на пфальцграфа взгляд.       — Отнюдь. Им весело и без меня. Сейчас виконт Хьюго будет читать свои поэмы.       Бастон едва заметно кивнула, подавляя в себе желание озвучить язвительное замечание о том, как она счастлива, что её общество ценится больше поэм виконта Хьюго. Снова воцарилась тишина. Пфальцграф задумчиво смотрел на свою собеседницу какое-то время, а после спокойно заметил:       — Мне передали, будто Вы считаете себя моей пленницой.       — Так и есть, мессир, — нечитаемым голосом произнесла Рэйлин.       Пфальцграф вздохнул и предложил баронессе сесть за стол. Уже оказавшись в придвинутом кресле, Дилан сказал:       — Вы не пленница, Вы мой гость. Мне хорошо известно, что барон Шимура обманом заставил Вас ввязаться в это безумное предприятие, но уверяю — он уже наказан, а Вам ничего не грозит.       — Мессир очень милостив ко мне, — выдавила из себя Бастон, смотря куда-то в одну точку за спиной пфальцграфа.       Евлин принялся прислуживать: разлил вино по кубкам, слегка разбавляя звоном напряженную паузу. Дилан осушил свой кубок разом, вынуждая Кен повторить свой ритуал.       Беспокойно горели свечи, доносился звучный голос виконта откуда-то как будто издали. Пфальцграф все-таки приступил к трапезе, накалывая мясо на вилку.       Бастон наблюдала за этим какое-то время, затем тоже осторожно взяла вилку, которую видела впервые в жизни (такого предмета роскоши она позволить себе не могла), и принялась за свой кусок.       — Как Ваше ранение, мессир? — поколебавшись, спросила Рэйлин.       Наместник короля с улыбкой покачал головой.       — Такая стрела любого поражает временами. От нее страдает обычно душа, не тело.       Намек был понят, и далее ужин продолжался в напряженной тишине. Баронесса стремилась подавить в себе раздражение: перед глазами стояли лица людей, которым столь увлеченно вещала она о пороках пфальцграфа. Какой ненависти к Дилану тогда Рэйлин была преисполнена — он казался злейшим врагом наместника короля, она призывала не щадить его.       «А что теперь? — зло думала Бастон. — Я с ними делю еду, а ночью и не только еду придется разделить».       Уязвленная гордость больно жалила сердце, раздираемое противоречиями. Всё перепуталось, смешалось — баронесса не могла разобрать, как ей подобает себя вести. Одна мысль о том, что ей придется лечь с врагом, вгоняла её в дрожь. Неясные образы терзали её, вызывая смущение и гнев, которые баронесса отчаянно глушила терпким вином.       Поданное мясо на вкус было восхитительно: хорошо прожарено и приправлено. Рэйлин не чувствовала вкуса, хотя не ела уже около двух дней.       — Походная трапеза скудна, — будто извиняясь, произнес пфальцграф, откладывая приборы и поднося кубок к губам.       Бастон раздумывала, что на это ответить, но так ничего и не сообразила. Второй кубок вина совершенно вскружил ей голову.       — Должен признать, баронесса, последние события навели меня на размышления.       — Какого рода, мессир?       Дилан поставил кубок на стол и нахмурился.       — Бесчестно для сюзерена не сопереживать своим вассалам. Барон Бенри разъяснил мне всё… даю Вам слово, что род Бастон больше не будет бедствовать, покуда существует наша прекрасная провинция. Налоги на ломбардцев я повелел отменить, что же касается Вашего брата…       Рэйлин вздрогнула, сильно сжав пальцы вокруг кубка, который держала. Она не хотела думать об Родрике сейчас. По правде сказать, баронесса совсем не понимала, при чем здесь Родрик и какие-то налоги, деньги… вино с непривычки сильно путало мысли. Она попыталась успокоить себя и заставить осознать смысл сказанного, но каждый раз смысл этот ускользал от неё.       — Кузен сообщил мне, что граф Родрик находится под защитой Ордена — пока не знаю, в чем здесь суть, но Святому Ордену негоже прятать у себя отцеубийц. Справедливость будет восстановлена.       Бастон всё же смогла понять, что ей говорил пфальцграф, и это понимание сильно смутило её. Жгучий румянец залил щеки, взгляд помутился.       — Вы столь великодушны, — медленно произнесла баронесса давно заготовленную фразу, призванную расставить все точки над «i». — Мне нечем отплатить Вам за подобную услугу.       Пфальцграф вдруг чуть усмехнулся и наклонился вперед. Блестящий взгляд карих глаз потеплел, движения наместника короля стали более расслабленными.       — Я не поклонник старины де Труа, баронесса, признаюсь, но теперь я, по крайней мере, знаю, что доблестный рыцарь со львом испытывал, прячась за портьерой**. Мне думается, что Вы хороший человек, графиня, даже несмотря на то, что большинство моих друзей считает иначе. Тот путь, который Вы избрали, — он извилист и ведет в никуда. Против мести я не возражаю — мотивы мне ясны. Но для её осуществления не прибегайте к черным способам — лучше отказаться от мести, чем от хороших друзей.       Рэйлин смотрела в глаза пфальцграфа, совершенно его не слушая. Успела только уловить одно слово.       Графиня.       — Вы осчастливите меня безмерно, если согласитесь сопровождать нас до столицы, а затем остаться при дворе.       Бастон чувствовала, что должна ещё раз уточнить свое положение. Она постаралась вспомнить, как дралась с пфальцграфом, как ненавидела его в тот миг — злость помогла несколько освободиться от мучительной истомы.       — Повторюсь, мессир. Моя благодарность Вам безгранична, — довольно сухо заметила баронесса, с ненавистью глядя на собеседника.       «Одна лишь благодарность!» — подумал пфальцграф с разочарованием и, в то же время, некоторым азартом.       Евлин забрал со стола остатки ужина и, едва заметно покосившись на свою госпожу, вышел. В следующую секунду Дилан резко встал с места, заставляя Рэйлин вздрогнуть от неожиданности. Блестящий взгляд черных глаз скользил по фигуре приближающегося наместника короля.       Бастон заставила себя подняться. Голова чуть закружилась, расплылся перед глазами богато обставленный шатер, стол, бутылка вина, серьезное лицо пфальцграфа…       Наместник короля неторопливо взял прохладную ладонь баронессы и поднес к своим губам. Бастон снова вздрогнула и едва смогла заставить себя стоять на месте. Этикет требовал немедленно отстраниться, но Дилан не спешил: влажные губы всё так же прижимались к белой коже.       Рэйлин плотно сжала губы и закрыла глаза. Тело её было сильно напряжено, горячий румянец расползался даже по шее. Громко колотилось сердце, заглушая для Бастон любые звуки. Как ей завтра показаться на глаза плененным мятежникам, бывшим товарищам? Ей, разодетой в одежду пфальцграфа и ставшей любовницей врага. На неё до конца дней станут смотреть с насмешкой, как на самого неудачливого бунтовщика из всех существовавших.       Дилан чуть отстранился и поцеловал снова, затем ещё и ещё… короткие легкие поцелуи оставляли на руке баронессы как будто горящие следы.       Вошел Евлин, помешкав на пороге. Убрал со стола тарелки и снова покинул шатер.       Дилан в последний раз поцеловал ладонь и отстранился, внимательно смотря на девушку. Та машинально опустила руку и перевела на пфальцграфа отсутствующий взгляд.       — Подарите ли Вы мне что-нибудь в знак расположения?       «Благодарности», — мрачно поправила про себя Бастон, но недовольства никак не выказала.       — У меня нет ничего, мессир. Только лишь то, чем Вы меня столь щедро одарили.       Слова Бастон можно было бы считать учтивыми, если бы не прохладный тон, которым баронесса их произнесла.       — А что же Ваш браслет? — не сдавался Дилан.       Бастон посмотрела на свой недорогой серебряный браслет с гранатами, который достался ей от матери, и чуть нахмурилась.       — Барон Бенри выкупил его зимой. За него заплатили не более пятидесяти ливров, не к лицу Вам такие дешевые украшения. Но если Вы его желаете — он Ваш.       Рэйлин сняла с руки браслет и передала его пфальцграфу. Тот надел украшение на левое запястье и, кивнув в знак прощания, вышел из шатра.       Какое-то время баронесса стояла неподвижно, испытывая некоторое подобие изумления. Затем она развернулась и повелела Евлину помочь ей раздеться. Почти всю ночь Бастон бодрствовала, вздрагивая от каждого шороха. Иногда она поднимался на локтях и пристально вглядывался в темноту, но та оставалась пустынна. Рэйлин в раздражении опускалась назад на подушки и закрывала глаза, отчаянно желая заснуть. За полотном шатра уже разливались по земле солнечные лучи, уже робко пели степные птицы — а пфальцграф так и не появился.       «Он, видно, решил со мной играть, — с яростью думала баронесса, крепко сжимая пальцы на покрывале. — Как будто я его боюсь».       Поднялась Рэйлин в очень дурном настроении и бранила Евлина всё время до того, как собрали лагерь и решились двинуться в обратный путь.       Утро выдалось прохладным и пасмурным, солнце скрылось за темно-синими сгущающимися на небе облаками. Порывистый ветер трепал родовые флаги, сворачивая их в продолговатые трубочки. К Рэйлин подвели прекрасного арабского коня, который стоил дороже, чем замок Бастон, и помогли сесть в седло.       До столицы, при учете хорошей погоды и отдохнувших лошадей, ехать было сравнительно недолго: расстояние составляло около трех миль. Ехать подле пфальцграфа баронесса не могла по причине социального неравенства и оказалась предоставлена самой себе. Она хотела было узнать что-нибудь о судьбе Томсона, но никто не заговаривал с недавней мятежницей, очевидно, выказывая свое презрение. Бастон не почитала себя лицемером, поэтому вины не отрицала.       В конце концов, наиболее дальновидные льстецы потянулись к баронессе, осознавая, что та, скорее всего, будет в чести, по крайней мере, какое-то время.       Спустя час не быстрой езды процессии встретился гонец на взмыленном коне, который привез Никлаусу какое-то срочное послание из Палестины. Кузен наместника пфальцграфа пожелал говорить с гонцом наедине, и пришлось сделать небольшой привал.       Большинство рыцарей спешились и бродили по поляне, обсуждая предстоящий осенний турнир. Рэйлин беседовала с пфальцграфом, который постоянно смотрел на подаренный браслет и светился от гордости, чем немало раздражал баронессу.       В конце концов, вернулся Никлаус, несколько более встревоженный, нежели обычно. Он извинился перед Бастон и отвел кузена в сторону.       — Тучи сгущаются над Орденом, — тихо заметил Никлаус, закрывая глаза. — Тревожные вести из Палестины. Серьезная ошибка в финансовых расчетах: крупная сумма денег исчезла, казначей в отчаянии. Я отправляюсь немедленно, а ты и в столице будь осторожен. Мы близки к разгадке тайны спрятанных реликвий — все это будоражит черные сердца.       Пфальцграф нахмурился.       Несколько месяцев назад тамплиерам удалось захватить мусульманскую крепость, в тайном подвале которой лежала зашифрованная карта времен Людовика Святого. Орден предполагал, что карта позволит отыскать давно пропавшие где-то на границе Палестины христианские бесценные реликвии: фрагмент гроба Господня, меч святого Петра, мощи Иоанна Крестителя…       За сокровищами охотились не только тамплиеры, но и агенты Папы, королей Франции, Испании, Англии. Осложнялись поиски еще и тем, что земля в том месте была поделена на небольшие уделы и роздана мелким феодалам, вроде баронов провинции О’Браен. Рэйлин тоже имела там небольшой клочок земли, поросший терновником, благодаря которому она настаивала на получение титула графини, вполне заслуженного.       — Кузен, ты думаешь, кража как-то связана с картой? К чему такая спешка?       — Нельзя позволить нашим врагам воспользоваться таким несчастьем, позорящим Святой Орден, кузен. Я напишу, как только буду знать об этом деле больше. Интуиция подсказывает, что это лишь начало больших переживаний, возможно, мне придется заручаться твоей поддержкой.       О’Браен чуть улыбнулся и крепко пожал родственнику руку.       — Я в помощи не откажу. Легкой дороги, кузен, пусть Бог сохранит тебя.       Никлаус быстро предупредил своих спутников и уехал вместе с гонцом на юг, оставляя процессию. Пфальцграф вновь велел всем отправляться в путь.       Сопровождающие Никлауса рыцари пришли в некоторое беспокойство из-за его неожиданного исчезновения. В последнее время среди тамплиеров бродили темные слухи. Нешуточная война за утерянные реликвии порождала множество историй. Орден желал во что бы то ни стало заполучить бесценные вещи, поэтому работал над разгадкой карты совершенно самостоятельно. Никто, впрочем, не знал, как будет извлекать реликвии из чужой земли — для этого следовало бы ее каким-то образом присвоить.       Серая дымка окончательно заволокла небо и на горизонте стала окутывать верхушки сосен легким туманом. Накрапывал легкий дождь, заставляя улечься дорожную пыль. Бескрайние нетронутые поля простирались вокруг, лишь вдалеке оканчиваясь густым лесом. Торжественно развевалось знамя провинции О’Браен на фоне пасмурного неба, гремели доспехи и разносилась, казалось, на много миль древняя рыцарская песня.       Лишь несколько часов спустя процессия достигла городской заставы, приветливо распахнутой навстречу пфальцграфу-победителю. Мутная зеленоватая вода рва беспокойно содрогалась под тяжелыми каплями летнего дождя. По высоким крепким стенами бродила стража, приветственно поднимая орудия вверх при виде подъезжающего наместника короля.       Оборванцы, наемные работники, лавочники — все толпились на улицах, желая встретить своего мессира. Шум и крики наполняли центральную площадь, юродивые смущали толпу, возвещая о каре Господней. Цыгане в пестрых одеждах пели и иногда переругивались с горожанами.       При появлении процессии рокот усилился: зазвучали торжественные радостные приветствия, хвала пфальцграфу и его отважным воинами. Дилан широко улыбался и раздавал горожанам монеты из своей поясной суммы, кому-то по ошибке даже удалось получить ливр. На перекрестке под лошадь пфальцграфа бросился юродивый. О’Браен с интересом оглядел человека и дал ему несколько су.       Юродивый посмотрел на деньги и беззаботно засмеялся.       — Где ключ? — спросил он. — Замок не отпереть. За деньги ключ не купишь!       Мальчишки рядом хохотали и кидали в юродивого камешки, но тот не отставал, цепляясь за коня пфальцграфа. Дилан дал юродивому еще су, чтобы тот за него помолился.       Тогда юродивый вдруг бросил монеты на землю и убежал, скрываясь в толпе.       Люди бежали за рыцарской процессией до самого замка, дальше никого не пропустила стража. Баронесса Рэйлин вошла в свой новый дом одна из первых, вслед за слугой, которому велели показать Бастон её покои.       Несколько комнат, прекрасно обставленных, располагались смежно с покоями пфальцграфа и соединялись даже потайным коридором. Наличие такого хода смутило и разозлило Рэйлин, и она повелела всем посторонним выйти.       Евлин долго бродил из комнаты в комнату, дивясь мебели и гобеленам. Восхищенные замечания слуги окончательно вывели баронессу из себя. Она долго бранилась и ходила по своей опочивальне, слишком растерянная и раздраженная, чтобы обдумывать свое положение и его преимущества. Наконец за Рэйлин прислал наместник короля, и баронесса была вынуждена подчиниться.       — Господин пфальцграф пожелал, чтобы Вы присутствовали при разборе дел.       По лицу Бастон решительно ничего нельзя было понять, но в действительности молодая баронесса сильно удивился такому приглашению — где это видано, что бы женщину приглашали принять участие, или хотя бы наблюдать за разбором дел. Дилан посчитал, что из неё может выйти хороший советчик, а не только любовница на несколько ночей? Отогнав от себя вздорные размышления, Рэйлин последовала за слугой.       Просторные залы оставались практически пустынны. Тамплиеры отправились в свою крепость, двор, по всей видимости, пока не прибыл поприветствовать мессира, оттого никто не встретился на пути Рэйлин. Довольно странным представлялось решение О’Браена давать аудиенции сразу по прибытии, но баронесса пока ничего не смыслила в последних событиях религиозного мира, оттого ничего не заподозрила. В действительности же, немедленно встречи с пфальцграфом требовал представитель епископа. О’Браен подумал, что подобная просьба может быть связана с реликвиями, оттого решил согласиться и послушать.       Рэйлин зашла в залу и остановилась на пороге, выискивая глазами наместника короля. Дилан стоял в центре зала, рядом с графом Кобояки Пенрисом, главным советником, и читал какое-то письмо. Заметив баронессу, пфальцграф чуть улыбнулся и жестом предложил ей присоединиться к разговору.       Представив графа и Рэйлин, О’Браен велел пустить человека епископа и отдал письмо слуге. Какое-то время в зале было тихо, только сильно потрескивал в камине огонь, отбрасывая на пол причудливые продолговатые тени. День близился к вечеру, и сквозь небольшие окна можно было увидеть, как по холодному розоватому небу плыли на юг тяжелые темные облака.       Наконец вошел посланник епископа, которым оказался Монри, один из местных священнослужителей, подозрительно относившихся к Святому Ордену и служащих какой-то своей религии, к христианству имеющей небольшое отношение. По всей вероятности, проповедник, у которого учился Монри и некоторые его приятели, был человек очень воинственный и любил всех припугнуть геенной огненной, в то время как сам охотно ел курицу в пост, нарекая её карпом.       После обмена формальными приветствиями, посланник епископа наконец озвучил то, ради чего его послали:       — Епископ просит Вас посодействовать в наказании еретиков, мессир.       Пфальцграф несколько удивился тому, что его содействие понадобилось епископу. Граф Кобояки только криво усмехнулся, но ничего не сказал.       — В чем дело, говорите ясно, — попросил наместник короля.       Монри как-то странно оглядел баронессу Рэйлин, стоящую подле пфальцграфа и сказал:       — Несколько вагантов, уличных музыкантов, осмелились попирать имя Господа языческими песнями подле дверей самого Центрального Собора.       Вольные песни вагантов можно было услышать при желании где угодно. Тексты этих музыкальных произведений порой отличались некоторой вульгарностью, эротическими метафорами и упоминанием Амуров, нимф и прочих существ из античной мифологии.       — Что они пели? — без особенного интереса спросил Дилан, который сам был не прочь нанять вагантов для услаждения слуха.       — Сквернословную песню, — упрямо ответил священнослужитель.       Баронесса Рэйлин, успевшая ознакомиться с библиотекой наместника короля, тоже несколько развеселилась.       — Если мне не изменяет память, — спокойно заметил граф Кобояки, обращаясь к мессиру, — дворец епископа находится довольно далеко от Центрального собора. Как так случилось, что вы узнали о выступлении музыкантов?       Монри не обращал внимания на веселящихся собеседников и продолжал рассказ:       — Монах один наш увидел и сразу же побежал к епископу рассказать об этом страшном деле.       — Отчего же он сам не попробовал побеседовать с ними?       Посланник епископа не отвечал, оскорбленный оказанным приемом.       — Позвольте узнать, — спокойно произнес Дилан. — Какое в 1298-м году от Рождества Христова наказание за песни?       — Заключение в темницу будет проявлением милосердия.       Пфальцграф нахмурился.       — Не смейте говорить мне о милосердии. И оставьте несчастных студентов в покое, не то я напишу государю.       Воцарилась тишина. Баронессе больше не было весело: на её глазах наместник короля пошел на явно спровоцированный конфликт с церковью, который не сулил ничего хорошего.       — И Вы не побоитесь потворствовать еретикам? — пытливо осведомился Монри.       — К сожалению, здесь нет воды, в которой я мог бы омыть руки***.       Посланник короля вздрогнул и, сухо распрощавшись, поспешно покинул залу.       Пфальцграф вздохнул. Граф Кобояки задумчиво смотрел куда-то в сторону, скрестив руки на груди. Целая сосна громко скрипела, поедаемая каминным огнем.       — Держу пари, он ещё вернется.       Дилан усмехнулся.       — Вначале нажалуется Папе, с которым у нашей провинции и без того напряженные отношения. Я скучаю по тем временам, когда епископом был Тонриан Бестин, тот хотя бы вел себя по-христиански.       Баронесса решила не упоминать о том, что нынешний епископ находился с графом Бенри в приятельских отношениях и даже обещался спрятать Рэйлин в случае поражения — к сожалению, поражение вышло слишком неожиданным, чтобы сбежать. Оставалось только надеяться на то, что, по крайней мере, Томсон сейчас при епископе.       — Ваганты, реликвии, хищения в Святом Ордене… — Кобояки посмотрел на пфальцграфа. — Всё это неспроста. Боюсь, нас ожидают темные времена.       Дилан покачал головой.       — Я им никогда не сдамся, посмотрим, кто кого.       Самонадеянность О’Браена удивляла Бастон. Она не стала интересоваться, о каких реликвиях и хищениях идет речь, поскольку не находила это занимательным. Граф Кобояки откланялся, чтобы проследить за исполнением приказа об отмене налогов на ломбардцев и удалился.       Баронесса и пфальцграф какое-то время гуляли по зале молча, затем Дилан вдруг спросил:       — Как Вы находите мое решение?       Рэйлин раздумывала, стоило ли солгать но, в конце концов, решила сказать правду.       — Оно безрассудно.       Наместник короля резко остановился и удивленно посмотрел на собеседницу, растерявшись от такой дерзости со стороны бывшей мятежницы.       — Мое безрассудство не уступает Вашему, графиня.       Бастон едва заметно пожала плечами, уже не обращая никакого внимания на то, что О’Браен надал ей титул графини, хоть и не прилюдно.       — Я не имела намерения Вас оскорбить, но лицемерие мне претит. Епископ явно искал ссоры, и Вы позволили ему выиграть.       — Вовсе нет, — недовольно ответил Дилан. — У епископа, должно быть, не было других дел, кроме как бежать на другой конец города и оскорбляться песней музыкантов. Что за, право, ужасные времена, графиня. Люди так и горят желанием осудить кого-нибудь и бросить в темницу. Недавно один знакомый граф так выбранил несчастного художника, рисовавшего портрет, что я невольно изумился. Картина, может быть, и была дурна, но зачем же человека поносить? Ради чего? Нет, я решительно не понимаю этой безумной гордыни, которой заболели все наши современники. Иной мне говорит, что предпочитает общение лишь людей, «одаренных хоть крупицей сообразительности», — несчастный! Какое страшное заблуждение.       — Признак скудности ума, — довольно холодно ответила баронесса.       Мысли её были далеко. Пфальцграф пригласил Рэйлин на аудиенцию, выказывая тем самым доверие и уважение. Бастон нечем было отплатить за эту милость.       Не прошло и нескольких часов её пребывания при дворе, а она уже остро чувствовала свое низкое положение и не хотела и пальцем шевельнуть, дабы что-то исправить. Плести интриги, заручаться чьей-то поддержкой — какой в том смысл, когда ей необходимо было лишь расквитаться с братом и вернуть семье былое величие (как могла она вернуть величие, изменив присяге, Рэйлин предпочитала не думать вообще — это пфальцграф спутал все карты). Острое чувство неприязни к дворцовым тайнам крепло в душе Бастон.       Дилан тем временем продолжал делиться с баронессой своими соображениями:       — Мне гораздо милее человек, который почитает себя глупцом, нежели тот, кто считает, будто может судить о чужом рассудке.       — Мессир — сторонник теории Сократа? — отстраненно поинтересовалась Рэйлин, смотря куда-то в пол, пока прогулка вдоль стен, украшенных гобеленами, продолжалась.       — Определенно, — твердо согласился О’Браен. — Сократ знал только то, что ничего не знал. А какой-то мелкий граф, оказывается, постиг всю сущность бытия и теперь командует, какие произведения искусства почитать хорошими, а какие — плохими. Что за вздор! Не перестану с ними спорить.       — Зачем же спорить?       Пфальцграф замолчал на какое-то время, машинально разглядывая гобелен, подаренный ему королем Испании.       — Мне их жаль.       Беседа продолжалась. Дилан узнал, что Рэйлин свободно говорит на нескольких языках, прекрасно ориентируется в литературе, тактике, теологии. Что она откуда-то знакома с трактатом Боэция и может даже рассуждать о нем. С баронессой было о чем говорить, хотя отвечала она односложно и своими знаниями не кичилась, вставляя комментарии только по теме. Наместник короля мог только удивляться, как столь образованный человек мог додуматься до бунта.       Рэйлин, в свою очередь, тоже многое узнала о пфальцграфе. Узнала, что Дилан упрям, горд, недоверчив, но добр, несмотря на тяжелое детство. Отца наместника провинции закололи в переулке кинжалом, мать скончалась при родах — он тоже был по-своему одинок, так и не найдя абсолютно верного себе человека. Друзья Дилана любили его, но О’Браен не мог угадать их мыслей, боялся ждать от них слишком многого. Если нынешний король Франции Филипп Красивый желал выстроить неограниченную монархию, то пфальцграф в своей провинции распространял совсем иные взгляды. Он был человек, который слишком близко к сердцу принял античное воспитание. Он упрямо сражался с диктатурой той части церкви, чьи помыслы были заняты не Священным Писанием, защищал, как мог, тех, кого обвиняла инквизиция. Он безостановочно спорил, дрался на мечах, что-то доказывал… в Дилане содержалось столько энергии и силы духа, что Рэйлин могла только позавидовать.       — Возможно впереди нас, и вправду, ждут плохие перемены, графиня. Весь христианский мир как помешался на этих реликвиях. Не позавидую тому, кто их получит. Чувствуете этот запах? Это запах измены.       Бастон ничего не чувствовала, только жар горящих рядом свечей. Подняв голову, она увидела перед собой бесконечно высокие каменные своды и ощутила сильное головокружение.       Дилан вдруг снова остановился и, несколько помедлив, посмотрел на собеседницу.       — Могу я рассчитывать… на Вашу благосклонность?       По телу Рэйлин пробежала дрожь от столь откровенного вопроса.       «Благосклонность? — в ярости подумала она. — Как смеешь ты задавать такой вопрос, когда я здесь пленница, и каждой вещью, каждым глотком воды обязана тебе! Ты либо дурак, каких свет не видывал, либо просто издеваешься надо мной».       Бастон мрачно посмотрела на пфальцграфа и собирался уже было сказать что-то довольно грубое, как вдруг разговор прервал шум.       Какие-то дворяне прошли по боковому коридору, явно разыскивая пфальцграфа. Тот ловко воспользовался случаем и, быстро попрощавшись, удалился.       Рэйлин какое-то время стояла среди пустынной залы, стараясь не обращать внимания на притаившихся в углу дам, которые явно обсуждали её.       Медленно баронесса повернулась и пошла к себе. За окнами начинало темнеть.       Евлин, завидев свою госпожу, сразу же поведал ей всё, чего наслушался от местных слуг: и про таинственные реликвии, и про отношение к новоявленной фаворитке, и про то, кто при дворе блистает, а кто пользуется дурной славой. Бастон почти не слушала эту пустую болтовню, устало откинувшись в кресле. От ужина баронесса отказалась, лечь решила рано.       Кен поменял свечи, неспешно отсыпал раскаленных углей в железную грелку и положил под одеяло кровати, чтобы разогреть прохладную постель, затем он принес своей госпоже свежую рубашку и ночной шелковый халат, обшитый по краям серебром.       — Ступай, — холодно произнесла наконец Рэйлин, после того, как Евлин помог ей переодеться.       Кен застыл подле своей госпоже, сжимая в руках её одежду. После минуты напряженной тишины, он всё-таки повиновался.       — Не вздумай подслушивать под дверью, — предупредила баронесса.       Евлин сильно разозлился на это замечание и мрачно заметил:       — Пфальцграф, стало быть, сюда не для философской беседы придет, чтобы её подслушивать было можно.       Бастон побледнела и резко поднялась с кресла.       — Пошел вон, — хрипло проговорила она. — Я тебя обратно в наш замок отошлю, будешь дерзить мне.       «Отошлет, как же, — зло размышлял слуга. — Напугана, небось, до полусмерти. Хоть бы спросила чего, а то ведь несведущая, как дитя. Черт бы её побрал, бранится не хуже пьяного мельника».       Эти нехорошие мысли несколько сглаживали обиду Евлина, пока он поудобнее устраивался под дверью своей госпожи — благо, звук она совсем не приглушала.       Баронесса несколько раз прошлась по комнате, затем снова села в кресло, устало закрывая глаза. Она уже чувствовала себя ввязавшейся в какие-то таинственные дворцовые интриги, к коим не имела никакого расположения.       Свечи горели ровно, катились по канделябру восковые слезы. Слабый оранжевый свет крался по полу, забираясь в полы покрывала. Полумрак окутывал комнату, сливался с абсолютной тишиной. Бессонные лики святых с гобелена, изображающего райские кущи, смотрели куда-то ввысь, в каменный высокий потолок, перекрытый деревянными балками. Где-то далеко, за маленьким окном, на далекой линии горизонта бродила розовая тень уходящего дня. Белые крупицы звезд разбросала по синему покрывалу летняя ночь.       «Вот достойный итог моей жизни, — невесело заключала про себя баронесса. — Пустое… за это я точно его возненавижу».       Тихо скрипнула потайная панель, открывая черный прямоугольник потайного хода, в центре которого дрожал огненный круг свечи. Пфальцграф, одетый, как и баронесса, для сна, неслышно зашел в комнату и поставил свечу на пол.       Рэйлин поднялась и встала подле кресла, неестественно выпрямив спину. Дилан тяжело смотрел на неё, оглядывая с ног до головы. В неверном свете огня казалось, будто карие глаза стали ещё темнее.       О’Браен медленно пошел к баронессе, не сводя с неё взгляда.       «Он не посмеет», — зло подумала Рэйлин, сжимая пальцами гладкую ткань ночного халата.       Пфальцграф остановился совсем близко, глубоко вдыхая. Затем приподнял ладонь и осторожно зарылся пальцами в черные волосы. Рэйлин закрыла глаза и откинула голову.       Влажные губы скользнули по линии подбородка, шее. Смуглые ладони взялись за пояс халата, быстро его развязывая. О’Браен резко притянул баронессу к себе, позволяя почувствовать свое возбуждение.       Бастон ощутимо вздрогнула.       Дилан слегка укусил её за шею, вдыхая запах кожи. Приподнял одну ногу Рэйлин, заставляя закинуть её на свое бедро. Широкая ладонь скользнула по бедру, высоко задирая рубашку. Горячий румянец залил бледное лицо, Бастон отвернулась, едва сдерживая стон. Дилан ласкал её сквозь тонкую ткань спальной рубашки.       — Мессир, нельзя ли… — хрипло и едва различимо произнесла Бастон, совершенно теряя самообладание.       Пфальцграф не услышал. Крепче прижал к себе гибкое тело баронессы, покрывая шею горячими поцелуями. Легкое дыхание Рэйлин скользило по темным волосам. Белые тонкие пальцы крепко вцепились в широкие плечи.       О’Браен был очень близко, периодически скользя вдоль тела Бастон. Рубашка окончательно задралась до пояса, позволяя Рэйлин чувствовать возбуждение Дилана. Эти постыдные ощущения окончательно лишили баронессу возможности соображать, она едва удерживала себя от того, чтобы не начать требовать прекратить эту пытку.       О’Браен обхватил лицо Рэйлин руками, вынуждая смотреть на себя. Расфокусированный взгляд темных глаз остановился на губах пфальцграфа, и тогда Дилан глубоко поцеловал её, притягивая ещё ближе.       Руки баронессы с плеч соскользнули к шее, слабо обвивая её.       — Поцелуй меня, — сипло попросил О’Браен.       Рэйлин прижалась губами к губам любовника, Дилану пришлось углублять поцелуй самому. Язык коснулся ровного ряда зубов, сплетаясь с языком Бастон. Поцелуй не прерывался, длился и длился, казалось, целую вечность.       О’Браен крепко схватил бледную ладонь и прижал её к своей груди, затем несколько надавил, опуская чужую руку всё ниже. Первой мыслью Рэйлин было отдернуть руку, но она смогла с собой справиться.       Тяжело выдохнув, Дилан окончательно стянул с Рэйлин халат и поднял баронессу на руки, направляясь к кровати. Упав на покрывало, Бастон машинально передвинулась к изголовью, наблюдая за любовником. Тот тоже медленно залез на кровать и снял через голову спальную рубашку.       Рэйлин невольно скользнула по обнаженному телу взглядом и свела ноги вместе. О’Браен чуть усмехнулся и навис над ней, снова глубоко целуя. Сжал руку на белом колене, вынуждая отвести ногу чуть в сторону. Бастон крепко закрыла глаза, чувствуя, как горячие ладони пфальцграфа вновь высоко задирают рубашку…       Почему-то вдруг вспомнился захват мятежниками кареты, пламенная речь о том, что наместник короля — приспешник дьявола во плоти, которого необходимо уничтожить любой ценой. Если бы Рэйлин смогла — она бы рассмеялся. Вместо этого из горла вырывались только глухие крики и стоны.       О’Браен что-то неразборчиво бормотал ей в плечо, с каждым разом усиливая движения…       Он аккуратно перевернул баронессу набок и уместился сзади, скрепляя руки замком на животе любовницы.       — Больно? — спросил Дилан, когда дыхание удалось выровнять.       Рэйлин усмехнулась и вдруг слегка опустила бедра вниз, вызывая у любовника громкий стон.       — Надолго это?       — Четверть часа… — сонно ответил пфальцграф, зарываясь носом в черные волосы.       Губы скользнули по щеке баронессы ко рту. Бастон ответила на поцелуй, позволяя любовнику лениво ласкать свое тело. Наконец Дилан не вытерпел — подмял её под себя и навис сверху.       Какое-то время они просто лежали, обнявшись. Ладони Рэйлин машинально поглаживали широкую, влажную от пота спину. Сама баронесса смотрела в никуда. Черные глаза мягко сияли в полумраке.       «Как хорошо», — подумала баронесса и сразу же осадила себя.       Теперь она испила сладкий нектар бесчестья до дна — ниже падать было некуда. Она лежала в постели пфальцграфа, под ним и наслаждалась этим. Видели бы несчастные предки, наследники доблестного Сида, во имя чего совершались их подвиги. Стыд, раздражение — все эти чувства не оставляли баронессу в покое, но она был слишком утомлена и разморена впервые узнанными ощущениями, чтобы теперь прибегнуть к гордости. Нет, она позволила себе оставить месть до утра, благо, время ещё оставалось. Тогда она наконец вспомнит, что это пфальцграф виновен во всех её мучениях.       О’Браен вдруг рассмеялся, закрывая глаза.       — Что ты смеёшься? — отстраненно спросила Бастон, не желая утомлять себя правилами приличия.       — В моей кровати бывшая бунтовщица, но мне впервые так спокойно. Звучит абсурдно, но, Бог мне свидетель, это так, — Дилан мягко провел пальцем по бледной щеке. — Тебе не интересны эти реликвии, не интересна казна и мои отношения с королем… ничего этого не интересно. Мне не нужно думать об этом, пока ты со мной.       Дилан наклонился и поцеловал её, осторожно перебирая черные мягкие волосы. За окном беспокойно качались на нежном ветру упругие ветви орешника, обросшего жимолостью.       «Горе тебе, если ты и вправду меня полюбишь», — подумала Рэйлин, засыпая. Примечания: * прекрасный юноша, который был любовником римского императора Адриана. Обожествлен после смерти. ** Кретье де Труа — автор куртуазного романа «Ивейн, или рыцарь со львом». Дилан намекает на сцену, в которой Ивейн прячется за портьерой и внезапно влюбляется в женщину, мужа которой убил. *** Омовение рук традиционно означает, что человек снимает с себя ответственность за совершаемых грех (Понтий Пилат «умывал руки», когда люди решили казнить Христа).