Изумруд

      Конец августа 1298 года выдался дождливым и ветреным. Крепкие стены города, которые ни разу не взяли приступом, могли защитить от фламандских недоброжелателей, от воинов и самозванцев-захватчиков, но не смогли противостоять врагу куда более страшному.       Вслед за обозом торговцев, проходящих городскую заставу, тянулся по земле холодный затхлый воздух. Неслышным шагом проникла сквозь ворота чума.       В маленьких окнах гас свет и затихал детский плач. Вместо людей по улицам бродили тени в масках с длинными клювами. В объятиях чумы утонула сначала восточная часть города, затем и южная. Больных изолировали, отсылали из города, стоило почувствовать хотя бы малейшее недомогание, но болезнь брала свое. Дворянство запиралось в родовых домах и не желало выходить на улицы, сетуя на неудобство проведения задуманного турнира. Пфальцграф перенес арену подальше от города, но смутное беспокойство все равно преследовало участников. Рыцари, прибывшие на турнир со всех уголков провинции и соседних стран, предпочитали размещаться в шатрах и поменьше видеться с городскими жителями.       Чума бродила по центральной набережной, омывалась речной водой, отравляя её. Паника, неизменная спутница катастроф, постепенно охватывала немногочисленное население. Но даже несмотря на глубокое горе, траур и опасность, люди все равно испытывали какую-то противоестественную, жуткую потребность в увеселениях. Высмеять другого человека всегда было отраднее, нежели помогать семьям заболевших или хотя бы просто сидеть дома. Находились среди горожан даже такие смельчаки, которые выходили на площади и пели непотребные песенки. Новой сладостной темой для шуток стала баронесса Бастон и её неудавшийся бунт.       Радостный сочинитель, аккомпанирующий сам себе на лютне, как раз дошел до весьма непотребного кульминационного момента «наша баронесса сражалась скверно, но копье разило верно», когда вдруг почувствовал, что кто-то из публики явно не разделял всеобщего веселья. Песню это, впрочем, не могло остановить.       — Госпожа баронесса, полно, — прошептал Евлин, боязливо дергая Рэйлин за рукав пышного бордового платья. — Пойдемте…       — Нет уж, оставь, — зло проговорила баронесса в ответ. — Я хочу дослушать.       Бастон молча смотрела на певца сузившимися от бешенства глазами. Будто специально она каждый день инкогнито бродила по городу и с каким-то нездоровым удовольствием собирала о себе разного рода мерзости.       Исполнитель продолжал свое стихотворное повествование, исполненное пошлых аллегорий. Кен в раздражении выдохнул и отвел взгляд в сторону, презрительно прошептав «чернь».       На площади собиралось всё больше и больше людей, некоторые даже подхватывали и начинали запевать, из чего можно было сделать вывод, что песня эта довольно давно бытует в городе.       Закончив, певец раскланялся и поблагодарил толпу за хороший прием, весь сияя от гордости. Горожане стали постепенно разбредаться, сохраняя на лицах выражение какой-то пустой животной радости. Не обращая внимания на недовольные замечания Евлина, баронесса протиснулась сквозь толпу и окликнула исполнителя.       Рэйлин была закутан в плащ, но если приглядеться — становилось понятно, что она из дворян. Вблизи певец быстро осознал, что дело запахло жареным, но убежать не посмел. Бастон в то время подошла ещё ближе, презрительно оглядела исполнителя с ног до головы и потянулась к поясной суме.       — Вот вам ливр, — грубо сказала баронесса, кидая монету на землю под ноги певцу. — Бездарная песня.       С этими словами она, развернувшись, пошла прочь, стараясь не смотреть на несчастного певца, который, казалось, обмер от страха. Кен побежал следом, бросив на испуганного исполнителя полный ненависти взгляд.       До самого замка Рэйлин не произнесла ни слова, а слуга, зная характер своей госпожи, попросту опасался её о чем-то спросить. Требования не ходить по городу, зараженному чумой, остались без должного внимания. Даже пфальцграф не мог заставить Рэйлин оставаться в своих покоях.       Дилан вообще старался не тревожить любовницу без надобности: Бастон была с ним холодна и даже груба, и наместник короля не мог представить, что творится в её душе. Что бы он ни сделал — Рэйлин с презрением это отвергала. Пфальцграф было предложил ей помощь в заключении достойного брака и пообещал не беспокоить, но баронесса так зло усмехнулась, что О’Браен окончательно запутался. Он желал для Бастон счастья и действительно пытался убедить её в искренности своих чувств, но та, казалось, ничего не желала слышать, думая только о чем-то своем. Такая неприступность только распаляла: упрямство Рэйлин составляло упрямству Дилана достойную конкуренцию.       Однажды баронессе даже приснился странный сон, в котором они с пфальцграфом снова сражались на мечах в саду Летнего замка. Во сне Бастон чувствовала себя гораздо сильнее и всё пыталась добиться, что же от неё нужно господину наместнику короля.       Дилан говорил: «Я желаю, чтобы ты поступала так, как я хочу, чтобы жила так, как я говорю — ведь только послушав меня, ты станешь по-настоящему счастлива. Я этого не знаю, но чувствую всем существом. Хочу, чтобы ты признала мою дружбу и меня, объяснила, отчего ты страдаешь, и сбросила с себя эту ношу. Твоя ярость отдается в моем сердце, и это больно, Рэйлин, невыносимо больно — ещё больнее, чем тебе. Почему же ты просто не доверишься мне, не сдашься, ведь так просто позволить мне быть рядом, не отрицать меня. Рэйлин, пойми, от твоего отрицания я не перестану существовать. Я буду здесь, рядом, даже если ты будешь говорить идти прочь, — это было суждено, это повторяется из раза в раз в нашем личном кольце существования. Единственная высшая сила, которой я не хочу противостоять, — моя любовь к тебе».       Этой странной бравадой сон прерывался. Рэйлин поворачивалась на другой бок, видела спящего пфальцграфа и даже несколько успокаивалась, засыпала, чтобы на следующее утро продолжить бессмысленное странное соперничество.       Придя в свои покои, Бастон распорядилась её не беспокоить и решилась даже продолжать работать над гобеленом, чтобы успокоить себя. В обычное время баронесса почитала это низким занятием, оскорбительным для её гордости, но работа отвлекала от невеселых раздумий. Среди дворянства до сих пор существовали некоторые разночтения по поводу того, какова роль женщин имеющих власть — обычно они просто имели как мужские, так и женские обязанности, отдавая предпочтение чему-нибудь по своему вкусу.       Евлин себе достойного занятия так и не нашел, оттого досаждал баронессе, расспрашивая её о наместнике короля. С каждым новым замечанием Бастон выходила из себя всё больше и больше и, в конце концов не вытерпев, велела Кену убираться к черту.       Четверть часа никто не тревожил баронессу. Неслышно складывался рисунок гобелена, гулил за окном голубь, постепенно разгоралось над пораженным чумой городом слабое августовское солнце.       Пронзительно зазвонили колокола, испуганно взмыли вверх стаи сизых птиц. Эхо чистого звука прокатилось по узким улицам, пропахшим зловонием и смертью. Иногда баронесса даже скучала по старому родовому замку, где в любое мгновение можно было уйти по извилистой тропе к полю и несколько часов сидеть на траве в полном одиночестве.       Подле замка собралось довольно много людей. Шум голосов всё нарастал, разрушая полуденную истому. Бастон нехотя поднялась, отложила работу и подошла к окну.       Пестрая толпа лавочников, слуг, наемников окружала тело человека, чья грудь была проколота кинжалом. Алая кровь медленно заливала пыльную площадь. Приглядевшись, Рэйлин заметила, что убитым был тот самый певец, которому она дала ливр некоторое время назад.       Баронесса сочла происшествие подозрительным и отошла от окна, задумчиво проходясь по комнате. Вряд ли пфальцграф мог дать подобное распоряжение. Он, конечно, иногда повелевал высечь каких-нибудь весельчаков, которые высмеивали его увлечение бывшей бунтовщицей, но к смертельной казни ещё ни разу не прибегал. Рэйлин хотела было передать любовнику записку, но неожиданно вошел испуганный Евлин и объявил, что виконт Хьюго просит его принять.       С холодным изумлением посмотрела Бастон на своего слугу, но всё же вышла в гостиную и велела впустить странного гостя. С друзьями наместника короля у Рэйлин были несколько напряженные отношения.       Хьюго поприветствовал баронессу по всем правилам этикета, чем немало удивил последнюю.       — Чем я заслужила честь видеть Вас, виконт? — прохладно спросила Бастон, предлагая гостю сесть.       Какое-то время Хьюго явно колебался, но затем всё-таки сел и заговорил о деле. Как выяснилось, друг пфальцграфа пришел осведомиться, не согласится ли баронесса вступить с ним в брачный союз. Рэйлин долго молчала, не желая признавать свою полную растерянность.       После весьма продолжительной паузы баронесса подняла на собеседника мрачный взгляд и заговорила:       — Господин наместник короля дал Вам этот добрый совет, сударь?       Хьюго несколько побледнел, но в остальном не растерял хладнокровия. Голос его был спокоен и тверд.       — Нет, баронесса. Даю Вам слово, что мой друг ничего не знает об этом решении. Поймите меня правильно — мой долг дворянина предложить помощь другому дворянину, попавшему в неприятную ситуацию.       Глаза Рэйлин сузились, взгляд сделался совсем не добрым.       — Благодарю Вас за благородное беспокойство, виконт. Должна признать, я нахожу его довольно неожиданным.       Снова воцарилась тишина. Хьюго раздумывал над тем, как правильно подобрать слова. Бастон раздумывала над тем, что от неё понадобилось Хьюго.       — Сударыня, — спокойно продолжил виконт. — Я не желал нанести Вам обиду. Полагаю, Вы опасаетесь гнева пфальцграфа…       Рэйлин едва подавила усмешку.       — … но уверяю Вас, я не стану требовать тех чувств, которых не вызываю. Брак оградит Вас от многих сложных препятствий, которые ждут в будущем.       Бастон осознала, что в словах виконта есть какие-то подводные камни, но какие именно — то было величайшей загадкой. Намерения собеседника казались баронессе подозрительными и абсурдными. Она понимала, что Дилан не сможет обеспечивать её до конца дней. Плодородной земли Рэйлин по-прежнему не имела, дорогие подарки могли обеспечить её на несколько лет, но что затем? Снова нищета, одиночество, приправленное теперь ещё и бесчестьем. Рано или поздно О’Браен вынужден будет жениться на младшей дочери короля Франции, с которым они уже давно сговорились о браке, и удалить Рэйлин от двора. Такая перспектива баронессу отнюдь не радовала. Заключение союза с богатым и родовитым виконтом было её шансом сохранить равновесие, но отчего-то Бастон медлила с принятием решения.       Хьюго ясно дал понять, что не станет возражать, если после свадьбы Рэйлин продолжит свои отношения с пфальцграфом, но даже это не избавило Бастон от сомнений, а только породила ещё больше недоверия.       — Не представляю, чем я обязана такой чести. Скрывать от Вас мою нищету было бы низостью.       Виконт задумчиво кивнул.       — Моя семья достаточно богата и даже состоит с Вашей в далеком родстве. Мой отец, герцог, безусловно одобрит моё желание оказать помощь баронессе, оказавшейся в затруднительном положении.       «Да он желает подчеркнуть, что у меня нет выбора», — в ярости подумала Рэйлин, внимательно смотря собеседнику в глаза и никак не выдавая своего раздражения.       — Надеюсь, Вы не сочтете за дерзость просьбу дать мне время на раздумья.       Хьюго едва заметно нахмурился. Было заметно, что промедление не входило в его планы. Однако воспитание не позволяло настаивать, и виконт сдержанно кивнул. Рэйлин с ожиданием смотрела на него, надеясь, что теперь Хьюго избавит её от своего общества, но тот не торопился.       — У меня есть к Вам ответная просьба, баронесса, — наконец произнес Хьюго.       — Я слушаю.       — Прошу Вас не говорить ничего пфальцграфу. Безумная любовь к Вам совершенно лишила его рассудка — нет смысла посвящать его в наши замыслы.       Бастон поднялась и спокойно ответила:       — Не беспокойтесь об этом. Господин наместник короля ничего не будет об этом знать.       — Надеюсь на Ваше благоразумие, — довольно сухо сказал Хьюга и откланялся, оставив Рэйлин одну.       Баронесса молча стояла подле кресла какое-то время, потом кликнула Евлина, выбранила его за подслушивание и велела принести чернила с пером и бумагу.       Написав коротенькую записку, она отдал её слуге и холодно сказала:       — Сейчас же найдешь пфальцграфа и отдашь ему. Не вздумай медлить. И будь осмотрителен, лишнего внимания не привлекай к себе.       Евлин спрятал записку во внутренний карман и удалился, несколько удивленный тем, что баронесса не дала Хьюго своего согласия, да ещё и явно собиралась всё рассказать любовнику.       Подле дверей в покои баронессы ходило несколько слуг, по всей видимости, посланных виконтом шпионить. Евлин сделал вид, что идет на кухню передать распоряжения своего господина насчет ужина, а сам, скрывшись в последний момент из виду, свернул в коридор. Спустившись по узкой винтовой лестнице для прислуги, Кен миновал коридор, галерею и оказался в зале, где пфальцграф обычно давал аудиенции.       К великой досаде Евлина наместник короля как раз был занят разговором с коннетаблем Хомура, который как всегда был объят какой-то воинственной идеей, на этот раз связанной с Фландрией — давним соперником Франции и провинции О’Браен.       Притаившись в тени, Кен смог услышать только обрывок разговора и терпеливо дожидался возможности переговорить с Диланом с глазу на глаз.       — И что же вы предлагаете? — насторожено спрашивал Хомура пфальцграф.       — Пойти войной на Фландрию и вернуть назад ту её часть, которая принадлежала раньше нам.       Граф Кобояки, как главный советник тоже присутствующий на встрече, с подозрением посмотрел на коннетабля.       — Это же было ещё при Людовике Святом, — медленно произнес он. — Юго-восточная часть Фландрии отошла в приданное принцессе Мито. Я не вразумлю, какие права мы имеем на эту землю.       — Она принадлежала нам, — не робея продолжал Хомура. — Для войска и горожан этого достаточно.       Повздорив ещё минут десять, Дилан не выдержал и велел коннетаблю поумерить свой пыл. Провинция О’Браена, конечно, процветала и приносила в казну в два раза больше денег, чем Бургундия или Шампань, но разве являлось это поводом развязать какую-то дикую войну ради весьма сомнительной выгоды? Пфальцграф отослал коннетабля поостыть немного и проветрить голову от чересчур миротворческих мыслей.       Когда Хомура вышел, Дилан с усмешкой обратился к своему советнику:       — Не слушайте его, он совершенно выжил из ума. Давно пора было отправиться на покой — обеспечил весь свой род, озолотил друзей — а всё какие-то безумные прихоти в голову лезут.       — С его должности уносят только вперед ногами, — мрачно согласился Кобояки.       Дилан вздохнул о чем-то, вдруг вспоминая, что от кузена не было писем уже довольно давно. Кроме того, среди тамплиеров царило странное оживление, явно не предвещающее ничего хорошего.       — От Никлауса не было вестей? — спросил пфальцграф, жестом показывая, что с аудиенциями на сегодня покончено.       — Нет, — отвечал Кобояки. — Но мне утром донесли о странном событии на восточной дороге. Убит гонец из Палестины, при нем ничего не нашли, бог его знает, кто он, откуда и к кому ехал.       — Дурные вести, — мрачно проговорил О’Браен, замечая наконец Кена в полумраке другого конца залы.       Пфальцграф поспешно отпустил советника, откладывая все политические вопросы, и велел слуге подойти. Быстро принесенную прочитал записку и последовал в покои графини, необычайно взволнованный столь неожиданным приглашением.       Зная о слугах виконта, поджидавших в коридоре, Дилан вместе с Евлином прошли по потайному ходу и остались незамеченными. В спальне никого не было. Откуда-то исходил слабый запах ромашки и мелиссы. Золотая изящная вилка для груш, один из подарков пфальцграфа, лежала на спальном столике.       Сама баронесса обнаружилась в гостиной. Она стояла возле кресла, прислонив ладонь к глазу.       — Что случилось? — спросил О’Браен, подходя ближе.       Рэйлин поморщилась и медленно убрала узкую белую ладонь от лица.       — Искра из камина попала в глаз.       Дилан выдохнул и подвёл Бастон к окну. Осторожно взял её обеими руками за голову и внимательно осмотрел воспалённый, покрасневший глаз. Затем достал большой платок с вышитыми инициалами, бывший большой редкостью, и велел Евлину принести воды.       Смочив край платка, О’Браен приложил его к глазу и, не удержавшись, поцеловал Рэйлин в наклонённую голову, в пробор.       Баронесса ничего на это не сказала, только медленно опустилась в кресло и устало прикрыла глаза.       — Ты желала меня видеть? — едва заметно улыбнулся Дилан, присаживаясь рядом, на подлокотник.       Не смутившись, Рэйлин рассказала пфальцграфу о сватовстве виконта и странном убийстве уличного певца. Стоило только закончить рассказ, как О’Браен немедленно вскочил с места и несколько раз прошёлся по комнате, в бешенстве сжимая кулаки. Затем он лучше обдумал произошедшее и заключил, что в нем более положительного, чем отрицательного. В конце концов, баронесса могла ничего не рассказывать и дать свое согласие.       И всё-таки поведение Хьюго представлялось Дилану странным.       — За моей спиной… Как это понимать? — раздраженно проговорил он, опускаясь на этот раз на пол подле кресла Рэйлин, чем довольно сильно смутил последнюю.       Бастон испытывала смешанные чувства относительно той ситуации, в которой оказалась. С одной стороны, ей было несколько неловко присутствовать рядом с пфальцграфом на разных светских мероприятиях, но с другой стороны она будто знала, что имела на это право.       Рэйлин жила тихо и довольно скромно: редко кто во дворце её вообще видел.       — Не говори виконту ни слова, пусть полагает, будто он на шаг впереди, — задумчиво сказала баронесса, вновь прикладывая к глазу платок.       Наместник короля шумно вздохнул и прислонился лбом к ручке кресла.       — Я ничего не понимаю. Что он задумал?       — Не имею понятия, — искренне ответила Бастон. — Это может выясниться в дальнейшем. Как бы то ни было, я не намерена давать ему положительного ответа.       На какой-то момент любовь пересилила в Дилане эгоистичные притязания и он нашел в себе силы спросить, почему Рэйлин намерена ответить отказом.       — Потому что в брачный союз я вступать не стану, — спокойно ответила Рэйлин. — Разве что воспитавшись твоим примером.       О’Браен вздрогнул и поднял голову.       — Король не простит мне подобной обиды, Рэйлин, — он уже называет её по имени. — К тому же, я дал ему слово. Даже Орден не вступится за меня в этом поединке. Все почитают меня безумцем.       Баронесса нахмурилась.       — Я ничего не требую.       Пфальцграф сильно побледнел, молча взял Рэйлин за руку, а затем так же молча поднялся и вышел из комнаты. Бастон не старалась его останавливать.       В главной зале наместник короля столкнулся с Кобояки Пенрисом, который удивленно спросил, куда направляется мессир. Дилан ответил, что идет раздавать милостыню к центральному собору.       Граф Кобояки в ужасе попросил О’Браена остаться — в городе бродила чума, и небезопасно было ходить среди горожан, половина из которых уже болела. Но Дилан ничего не стал слушать и ушел, взяв с собой кого-то из верных оружейников.       — Совсем сошел с ума, несчастный, — вздохнул Пенрис.       До самого вечера пфальцграфа никто не видел.       В замке стояло удивительное затишье, какое в природе обычно бывает перед грозой. Половина двора предпочитала оставаться в доме, рыцари занимались последними приготовлениями к грядущему турниру. Несчастные ломбардцы не успевали давать ссуды представителям благородного сословия. Тамплиеров теперь встретить где-нибудь было затруднительно: они все не выходили из своего Тампля, напряженно ожидая дурных вестей.       Куда-то вдруг пропал Евлин, оставив баронессу в полном одиночестве. Какое-то время Бастон просто сидела молча, прислоняя к глазу платок. Затем пришел художник, которого пфальцграф нанял для работы над портретом Рэйлин. Картина выходила довольно дурной: девушка не походила сама на себя. Художник сильно льстил любовнице О’Браена, но от этого исчезала та необъяснимая искра, которая и делала внешность баронессы особенной. Дело было, пожалуй, не только в красоте Рэйлин, а именно в её естественности, отсутствии каких бы то ни было ужимок и желания строить из себя ту, кем она не являлся. Портрет был почти завершен, но никакой реалистичностью не отличался. Бастон, к тому же, ещё и позировала с большой неохотой, погруженная в невеселые раздумья.       Черная отрава струилась в темно-зеленой мутной воде городской реки, чумные доктора неслышно бродили по улицами, наводя ужас на особенно суеверных людей. Несколько раз пронзительно звонил колокол. С горизонта надвигалась ночь, оттесняя лиловые облака. Слабый сумрак окутывал высокий шпиль кафедрального собора, заполнял внутренний двор крепости, касался пыльных улиц, на которые под самую ночь горожане выливали помои.       Давно затихли площади, смолкли людские голоса и ушел из покоев графини художник. Абсолютная тьма, которая не знакома более поздним эпохам, спустилась на землю. Слабый свет каминного огня или свеч не мог разогнать мрак.       Рэйлин резко села в кресле и огляделась.       Неровно горела оплывшая свеча. Слабый вороненок сидел на оконной решетке и чистил перья. Одинокий, жалобный. Перья иссиня-черные. Жесткая, жадная масть.       Баронесса с раздражением осознала, что заснула в кресле. Время, должно быть, близилось к полуночи, а пфальцграф так и не явился. Что он себе думал — то Бастон себе не представляла.       Евлин всё не появлялся.       Поднявшись, Рэйлин оправила своё багровое платье, открыла потайную панель и отправилась по узкому коридору в спальню наместника короля. Щелкнул механизм, отошла дверь. Ничего не было видно, перед лицом баронессы была только изумрудная портьера. Какие-то беспокойные голоса говорили про черную смерть.       Бастон шумно отдернула портьеру и сразу же об этом пожалела. В гостевой комнате пфальцграфа толпилось множество людей.       Ближайшие родственники, друзья. Виконт едва заметно кивнул Рэйлин, но ничего не сказал.       — В чем дело? — сухо спросила Бастон, отловив одного из лекарей.       Тот, робея, опустил глаза в пол и едва слышно сказал:       — Пфальцграф раздавал милостыню на главной площади… а когда вернулся, почувствовал сильное недомогание. Мы полагаем, что он заразился, Ваше Благородие.       Черная смерть не лечилась. Если она обнимала — объятия не разжимались. В раннем отрочестве баронесса видела последствия чумы: во время прогулки со своим воспитателем недалеко от замка она заметила на дороге обоз, полный гниющих, но ещё живых ремесленников. Воспоминания об этой встрече преследовали молодую Бастон очень долго. Воспитатель сказал ей, что это был гнев Господен, что ежели молодая наследница будет творить зло, её ожидает такая же расплата.       Рэйлин медленно разжала пальцы. Невидящий взгляд черных глаз был направлен куда-то за спину собеседника. Казалось, кто-то поздоровался с баронессой, но та ничего не отвечала.       Отстранив лекаря, она пошла к двери в спальню наместника короля. Перепуганный лекарь побежал за ней.       — Госпожа баронесса, мессиру пустили кровь, нельзя ли переждать немного…       Бастон ему не отвечала. Лекарь постепенно приходил в отчаяние, не зная, как остановить баронессу.       — Мессир болен, — уже решительнее сказал он. — Черная смерть очень заразна. Ежели ещё и Вы…       Рэйлин резко остановилась на месте и повернула голову к собеседнику.       — Пфальцграф велел никого не пускать?       — Нет, госпожа баронесса, но…       Все собравшиеся дворяне молчали, с интересом наблюдая за перебранкой. Баронессе было всё равно.       — Тогда убирайся к дьяволу, — спокойно сказала она и открыла дверь.       Лекарь склонил голову и отошел. Все собравшиеся близкие пфальцграфа предпочли не вмешиваться. До взбеленившейся баронессы им не было никакого дела. Гораздо более интересовал их вопрос титула. Законных наследников Дилан не имел, а значит, приемника снова будет выбирать король.       Рэйлин закрыла за собой дверь. В богато обставленной опочивальне было тихо и темно. Пфальцграф, которого мучила лихорадка, велел растопить камин, хотя на улице было довольно жарко. Слабый свет едва покрывал широкую кровать, на которой беспокойно метался наместник короля. В углу перед старой иконой горела свеча.       Бастон постояла какое-то время на пороге, затем вышла, велела принести ей ведро воды, губку и шалфей. Слуги тайком посмеивались над провинциальными суевериями, но всё необходимое принесли. Даже шалфей отыскался на кухне.       Бросив шалфей в огонь, баронесса смочила губку в воде и аккуратно приложил её ко лбу пфальцграфа, а сама придвинула к кровати кресло и села.       Дилан всё метался по кровати, бормоча что-то нечленораздельное себе под нос. Иногда он открывал глаза, но словно ничего не видел. Пот струился по его вискам, от кожи исходил жар. Бастон молчала, иногда только вновь смачивая губку, чтобы та стала прохладнее.       Где-то среди ночи, когда огонь камина уже почти потух, О’Браен неожиданно пришел в себя и повернул голову.       Заметив Рэйлин подле себя, он вздрогнул и крепко стиснул её ладонь. Преодолевая сильную слабость и головокружение, Дилан постарался подняться.       — Ложитесь, — возразила Бастон. — Теперь надо спать.       Пфальцграф всё не желал успокаиваться, и баронесса была вынуждена уложить его обратно силой. Затем она протянула руку и слегка поправила падающую подушку. Наклонилась над бледным лицом любовника и непроизвольно пила его дыхание, быть может, полное чумы.       — Рэй… — прошептал О’Браен, сократив её имя. — Я теперь не умру, черт возьми, нельзя… мне нельзя умирать.       — Черта поминать сейчас не надо, — спокойно ответила Бастон.       Взгляд карих глаз был затуманен, но всё равно сохранял свою силу. Такого прямого, неподкупного взгляда Рэйлин никогда прежде не встречала. Рядом с Диланом всегда было спокойно. Хорошо. Хотя он был слишком настойчивым и не отличался чрезмерной чистоплотностью, часто спорил и мало к кому прислушивался.       Бастон не знала, как теперь быть, как вести себя. Она хотела злиться, но на злость как будто не осталось сил.       — Ты обо мне помолишься? — неожиданно громко спросил О’Браен, тяжело дыша и едва сдерживая слезы.       Баронесса сменила губку.       — Помолятся о тебе те, кого нет рядом.       Прохладные слезы текли по смуглым щекам, скатывались под ворот легкой спальной рубашки.       — Лекарь пустил тебе слишком много крови… — раздраженно выдохнула баронесса, снова садясь подле кровати.       Почти задыхаясь, пфальцграф закрыл горячими ладонями лицо. Рэйлин наклонилась, убрала руки от лица любовника и ещё несколько раз сухо повторила, что нужно спать. О’Браена мучили неясные образы: видел он перед собой свою любовницу, её гибкое тело, искаженное чистым удовольствием лицо. Слышал слова, которые Бастон шептала в забвении, когда обнимала ногами его талию и прижимала к себе. Дилан будто чувствовал запах Рэйлин, и это казалось совершенно невыносимым.       Рыдания всё ещё сотрясали пфальцграфа. Однако через четверть часа сон взял верх, и наместник короля наконец заснул глубоким сном. Душная черная ночь набухала за окнами. Высокий шпиль собора пронзал одинокую желтую луну. Неживой город, обнесенный мощными трехсотлетними стенами, тонул в полноценном мраке беззвездной ночи. По пустынным улицами бродили одни головорезы да не тайные любовники чужих жен.       Бастон провела короткую летнюю ночь в кресле, так и не сомкнув глаз. Давно потух огонь в камине, оплыли свечи. О’Браен крепко спал, иногда тяжело выдыхая. Проснулся он только к утренней мессе, от звона соборных колоколов.       Чувствовал Дилан себя абсолютно здоровым. Жар спал, слабость и головокружение исчезли. Бастон позвала к нему лекарей. Те пришли в чумных масках, но, осмотрев пфальцграфа, сняли их и сошлись на том, что чумой О’Браен и не болел.       Рэйлин вышла неслышно, не желая ни с кем объясняться. В своих покоях она увидела Евлина, который спал на полу. Растолкав слугу, графиня велела принести ей завтрак.       — Вы, право, жизнью своей совсем не дорожите, — раздраженно заметил Кен, накрывая на стол.       На самом деле, переживал Евлин только о своей собственной судьбе. Если баронесса отдаст Богу душу — куда деваться её слуге? Только помереть в грязной нищете на дворцовой площади от голода или от рук других нищих.       — Помолчи, — зло оборвала Бастон. — Пфальцграф помрет — и мне туда же дорога. Обезглавят или в Бастилию отправят до конца дней. А оправится — уверится в моей полной верности.       Евлин с сомнением посмотрел на свою госпожу, но возражать не стал. Воспользовался возможностью уйти за едой на кухню, где неожиданно потребовал себе ещё нескольких помощников. Возвращаться назад ему не хотелось.       Тем не менее, рано или поздно пришлось прислуживать за столом. Баронесса с недоумением посмотрел на чужую прислугу и отослала всех прочь. Кен проводил их мрачным взглядом, сетуя на невозможность избежать лишних расспросов.       — Где ты был всё это время? — спросила баронесса, разрезая мясо, приправленное имбирем и поданное с сухофруктами и пряностями.       Ранее баронесса питала некоторое отвращение к высушенным фруктам, но теперь почувствовала к ним склонность и велела подавать их к завтраку, обеду и ужину. Главный повар жаловался на Бастон: сухофрукты с пряностями в 1298 году были в большом дефиците, иные дворяне могли позволить себе такое яство только на Рождество. Рэйлин не интересовали эти мелочи. Как и любой небогатый человек, неожиданно получивший доступ к деньгам, она совершенно не знала им цену.       Евлин вздрогнул и едва не пролил вино, которое наливал в кубок.       Когда молчание продлилось достаточно долго для того, чтобы понять намерение слуги не отвечать вовсе, баронесса холодно произнесла:       — Отвечай, когда тебя спрашивают.       Кен молчал. Он знал свою госпожу достаточно долго, чтобы не опасаться строгого тона. В конце концов, Бастон ни разу не пыталась как-то всерьез повлиять на него.       — Пил на кухне, — сдержанно сказал он наконец.       Баронесса махнула на него рукой. У неё не было желания тратить силы на выяснение причин таинственного исчезновения Евлина: если бы тот натворил бед, об этом уже было бы известно.       После завтрака Рэйлин некоторое время раздумывала над тем, что теперь ей делать. В начале одиннадцатого (из небольшого окна были видны часы главного собора) принесли письмо от барона Бенри.       Баронесса вскрыла его.       Как выяснилось, опекун сообщал молодой Бастон, что родовой замок реставрируется, что в деньгах они более не нуждаются… люди пфальцграфа приобрели, к тому же, для них ещё и скот. Намедни Бенри смог выкупить назад заложенные украшения и мебель.       Кроме того, граф писал, что к нему приезжал странный и весьма состоятельный молодой человек, который сватался к Рэйлин. Сам дядя баронессы колебался: стоило ли отвечать согласием (всё-таки он нашел это сватовство подозрительным) и просил племянницу быть осмотрительнее.       Письмо заставило баронессу всерьез задуматься над тем, зачем она вдруг понадобилась дворянам, с которыми не обмолвилась и парой слов. Обычно отношение к баронессам без приданного было более чем прохладное. Всё могло бы объясниться желанием угодить пфальцграфу, но ведь всё сватовство проходило в какой-то тайне, без его ведома.       Устав от бессонной ночи, пережитых волнений и подозрений, Рэйлин, которая, по большому счету, привыкла к предсказуемому образу жизни, решила прибегнуть к тому, что считала наиболее верным лекарством от любых сомнений, — к науке.       — Разыщи мне мэтра Франциска. Он, говорят, алхимик и гороскопы составляет, — сказала она, задумчиво разглядывая собственный портрет, который успели принести рано утром, пока сама баронесса была в опочивальне пфальцграфа.       «Ужасное полотно, — машинально подумала Бастон. — Зачем только Дилану это понадобилось?..»       Евлин повиновался и вышел. Искать мэтра ему пришлось недолго — в замке любой знал, где его искать. Франциск пользовался у дворян большим спросом, ему покровительствовали многие влиятельные особы, и пфальцграфу пришлось заплатить круглую сумму, чтобы видеть его при своем дворе. Благо, казна провинции позволяла такие прихоти.       Франциск занимался алхимией, медициной, составлял гороскопы и готовил даже любовные зелья. На просьбу баронессы прийти он ответил сразу же и предстал перед любовницей О’Браена уже четверть часа спустя.       Он поклонился первым, выказывая должное уважение. Рэйлин поклонилась в ответ и перешла сразу к делу.       — Я слышала, Вы человек учёный. Мне нужно составить гороскоп на ближайший месяц.       — Почту за честь, госпожа баронесса, — спокойно ответил Франциск. — Потребуется точная дата и время Вашего рождения.       Баронесса едва заметно нахмурилась и сделала по комнате несколько коротких шагов.       — Вы неправильно меня поняли. Мне не нужен мой гороскоп.       Франциск изобразил удивление из чистой вежливости. Ему приходилось иметь дело с разного рода просьбами. Он полагал, что хорошо разбирается в людях, и уже успел составить о любовнице наместника короля определенное мнение. Бастон, как думал Франциск, была из тех людей, которые о себе думают в последнюю очередь, несмотря даже на довольное грубое поведение и демонстративное равнодушие. Слова у таких людей почти всегда расходились с делом.       — Я бы хотела, чтобы Вы составили гороскоп для господина пфальцграфа. Он не верит в науку, но, а я привыкла знать, чего мне ожидать в будущем. Здесь… — баронесса передала Франциску тяжелый кошелёк, на котором был вышит герб Бастонов, — пятьдесят ливров.       Мэтр принял кошелек, но всё же попробовал возразить:       — Этого более чем достаточно, госпожа баронесса…       — Не беспокойтесь об этом, — Рэйлин машинально повернулась к окну, на котором снова сидел черный вороненок. — Денег у меня в избытке.       Франциск поклонился в благодарность за щедрость и вышел, пообещав сделать гороскоп быстро.       Замок постепенно оживал, мелькали там и здесь слуги, собирая своих господ к выезду на турнир. Баронесса желала переговорить с пфальцграфом перед отъездом, но тот не почтил её своим присутствием, выясняя обстоятельства смерти гонца тамплиеров на Восточной дороге. В качестве извинений Дилан прислал любовнице недавно перекупленную книгу эпохи короля Карла Великого с прекрасными иллюстрациями несколько на античный манер. Все они были выполнены на алом фоне и обрамлялись золотым орнаментом. Бастон могла только удивляться тому, насколько же, в самом деле, развилось книжное дело. В монастыре не приходилось видеть таких прекрасных вещей. Книга ей понравилась. На первой странице пфальцграф вывел посвящение своей рукой.       Баронесса машинально провела по неровным буквам пальцами, но затем сразу же закрыла книгу и велела Евлину взять её с собой в дорогу.       — Вы поедете в своем экипаже? — спросил Кен, укладывая вещи в сундук.       — Нет, — сказала Рэйлин. — Пфальцграф выкупил где-то большой экипаж и повелел всем приближенным путешествовать с ним. Дорога, должно быть, теперь займет целый день.       Бастон не любила медленной дороги — она наводила на неё тоску. Ещё более она не любила медленной дороги в чьей-то компании, потому как вообще находила общество изматывающим и раздражающим.       Жаловаться, тем не менее, было не на что: палаточный лагерь вряд ли уже удалось собрать, так что торопиться хозяину турнира и его свите всё равно не имело смысла.       — Слуги говорят, пфальцграф сделал себе серебряно-золотистые доспехи в Вашу честь, — заметил Кен, оборачивая ткань вокруг книги и складывая её рядом с запасным платьем.       Баронесса об этом впервые слышала, однако сделала вид, что совершенно не удивлена. Подобное известие её даже несколько смутило, потому как выходить на ристалище в цветах рода бывшего мятежника было настоящим безумием даже для такого человека, как Дилан.       — Ещё что говорят? — равнодушно поинтересовалась Бастон.       — Разное, — уклончиво ответил Евлин. — Говорят, господа какие-то из столицы приедут. От короля Франции. А для чего — Бог ведает.       Рэйлин задумчиво прошлась по комнате. С каждым новым известием ей всё менее и менее нравилось происходящее вокруг. На пфальцграфа полагаться не стоило — хитрости и лицемерия в нем было меньше, чем в ангеле господнем. Его обмануть — много ума не нужно. И поговорить так и не выпало шанса.       «Где только его черти носят», — с раздражением подумала баронесса, скрещивая руки на груди.       Черти, между тем, носили пфальцграфа недалеко. Он бежал по ступеням боковой лестницы прямиком к перепуганному конюшему, который вел под уздцы иноходца наместника короля.       Несколько минут назад наместнику короля сообщили, что его кузен, раненный, прибыл на городскую заставу. О’Браен велел немедленно послать туда лекаря из ближайшего дворянского дома, а сам бросился в конюшню, чтобы немедленно ехать.       Быстро запрыгнув в седло, Дилан резко пришпорил коня. Тот дернулся и перешел в галоп. Испуганные горожане разбегались в разные стороны, не желая попасть под печально известного Асана, которого опасались даже конюхи.       Агрессивное животное неслось вперед с плохо скрытой злостью.       Свиньи, которые подъедали нечистоты прямо на улицах, с громким визгом бросались к стенам домов, мальчишки восторженно кричали и бежали вслед за Диланом.       Благодаря Асану пфальцграф был на месте уже десять минут спустя. Передав коня выбежавшему навстречу трактирщику, он бросился к комнатам, куда отвели раненного Никлауса.       На лестнице Дилан едва не сшиб с ног хозяйку, которая несла стирать окровавленные простыни. Распахнув грязную дверь, которая едва держалась на петлях, О’Браен вошел внутрь.       На маленькой кровати со съехавшим покрывалом лежал Никлаус, зажимая одной рукой рану в боку. Рядом с ним сидел ещё один человек в серебристо-золотом тамплиерском плаще.       Машинально пфальцграф перекрестился и подошел ближе. Никлаус устало посмотрел на него и кивнул в знак приветствия.       — Отблагодари этого дворянина, кузен, — тихо произнес раненый. — Он нес меня на себе несколько миль.       Дилан выпустил руку родственника и быстро повернулся к его спутнику. Это был человек ещё молодой, но взгляд его казался тяжелым, словно взгляд старика, лишенного последней радости жизни. Под глазами залегли темно-синие, почти фиолетовые, тени. Цвет кожи на фоне тамплиеровского плаща будто приобрел землянистый оттенок.       — Как Ваше имя, сударь? Не представляю, найдется ли способ отблагодарить Вас за столь неоценимую услугу.       Черные глаза незнакомца сузились.       — Меня зовут Бастон Родрик, мессир. И полагаю, такой способ всё-таки найдется.