Изумруд

      Осенью 1307 года вся провинция О’Браен, казалось, была охвачена смутными предчувствиями чего-то грандиозного и страшного, что должно было навсегда изменить жизнь всей Европы.       В столице на первый взгляд не происходило ничего странного. Осиротевший без наместника короля двор не скучал, утопая в роскоши и светских развлечениях. По-прежнему устраивались балы и турниры, прогулки и шутливые сражения на мечах — дворянская повседневность не прерывалась никакими потрясениями. Но тем не менее было неспокойно. Иногда люди ловили себя на мысли, что чаще говорят шепотом, когда для того не представлялось решительно никакого повода. Любые увеселения протекали монотонно и не могли сгладить нарастающего чувства тревоги.       Всеобщее напряжение постепенно заражало не только столицу, но и провинцию, и с большим опозданием, но всё-таки добрело до окрестностей Изумрудного дворца.       Со дня свадьбы пфальцграфа, которая заставила насторожиться большую часть западного мира, прошло уже чуть более девяти лет. Дилан и Рэйлин, между тем, продолжали жить в родовом имении почти безвыездно и мало кого у себя принимали.       Бастон быстро освоилась на новом месте. Отреставрировала правое крыло замка, сделала к нему даже пристройку и посвятила себя хозяйственным заботам. Пфальцграф, в основном, занимал себя чтением, прогулками и упражнениями на мечах.       Соседей вокруг проживало мало. За несколько миль располагалось небольшое имение графа Огринта, который тоже жил безвыездно и занимался какими-то темными делами, за что сыскал в городе черную славу еретика и чернокнижника. Впрочем, это не мешало пфальцграфу и пфальцграфине принимать его у себя, хотя О’Браен и раздражался по этому поводу, относясь к соседу с большим подозрением.       В Изумрудном дворце, который представлял собой крепкое, украшенное лучшими скульпторами сооружение, проживало не более двадцати человек, с которыми можно было бы побеседовать, и любое разнообразие привносило в жизни обитателей родового гнезда радости. Провинциальная дремота, как выяснилось, охватывала беспощадно и утягивала в свою сладостную рутину. Дилан скучал по столице, но возвращение почему-то всегда откладывал, предпочитая заниматься делами издалека. У Рэйлин хлопот от семейной жизни заметно прибавилось, поэтому она вообще на эту тему не высказывалась.       … оглушительно протрубил горн, и вспорхнула в небо стая диких уток. Рыжая свора гончих с громким лаем бросилась через поле вслед за кабаном, на которого уже полтора часа шла травля.       Дилан несся на своем иноходце впереди всех и чуть наклонялся в седле, высматривая за деревьями зверя. Бастон ехала чуть в стороне, держа на поднятой руке охотничьего ученого ястреба, которого обыкновенно выпускала на уток. Пфальцграф настоял, чтобы охоту на птиц совместили с травлей зверя, будто какой-нибудь один вид охоты его уже не мог удовлетворить.       Виконт Коди, наследник титула пфальцграфа и самый старший из детей, вместе с графом Огринтом тоже принимали участие в охоте.       С грохотом всадники пронеслись сквозь полулесок, преследуя кабана, который, казалось, притаился где-то — его не было видно поблизости. Громкий лай гончих звучал как будто в отдалении, но сложно казалось понять, где именно, — из-за эха.       Мелькали черные стволы сосен, тонкие ветви обнаженных деревьев тянулись к серому небу, словно руки молящих.       Ястреб на руке Рэйлин раскрыл красивые пятнистые крылья и издал пронзительный боевой клич.       Дилан снова обогнал своих спутников и уже поворачивал коня, чтобы перепрыгнуть через небольшой овраг… неожиданно сухие кусты зашелестели, раздался громкий шум, из чащи на пфальцграфа бросился кабан, доведенный преследователями до отчаяния.       Клыки вспороли коню бок, несчастное животное зашлось громким хриплым ржанием и стало падать на землю.       — Черт возьми! — в бешенстве закричала Бастон, пришпоривая своего арабского жеребца и выпуская ястреба в воздух.       Сколько раз графиня говорила неугомонному мужу, чтобы тот не смел отъезжать от остальных слишком далеко во время травли кабана — и всё без толку.       Коди тоже хотел ускориться и помочь отцу, но Рэйлин не позволила, жестом велев оставаться у поворота. Охотился виконт всего год и пока не набрался достаточного опыта, кроме того, ему, казалось, по наследству передалось всё безрассудство пфальцграфа.       Резко спешившись, Рэйлин выхватила из ножен охотничий кинжал и стала медленно подходить к кабану со спины. Дилан закрывался от клыков телом лошади и тоже держал чуть загнутый кинжал наготове. Много двигаться О’Браен не мог — нога запуталась в стремени, а на бедро сильно давил вес упавшего коня.       Из леса очень вовремя появилась свора гончих, которая, видимо, отвлеклась или потеряла до этого след, и бросилась вперед, запрыгивая на спину, вцепляясь зубами в бока затравливаемого зверя.       Кабан сопротивлялся и даже смог отбросить нескольких псов, серьезно их поранив. Но он отвлекся и упустил из виду графиню, которая выскочила перед ним, словно черт, закрывая собой пфальцграфа и резко проталкивая кинжал в шею до упора.       Зверь взвыл в последний раз и рухнул на жухлую осеннюю траву.       Рэйлин тяжело дышала, машинально смотря на рукоять кинжала, украшенную золотом и драгоценными камнями, которая теперь торчала из-под головы кабана. Дилан перевел дух и вытер платком пот со лба.       — Кажется, довольно на сегодня охоты, господа, — чуть усмехаясь, заметил Огринт, подъезжая ближе. — Мяса этого кабана хватит, чтобы прокормить всю французскую армию.       Охотиться дальше ни у кого действительно не возникало желания.       Бастон протянула Дилану руку, и тот поднялся, отряхивая камзол, подбитый горностаем, от пыли и сухих веток. Осенний лес тихо шумел на сильном ветру, желтоватые листья носились по воздуху, кружились и падали на землю, устилая обратный путь. Солнце окончательно скрылось за сизыми облаками, и стало холодать. Редкие капли дождя разбивались о беспокойную гладь узкого ручья, протекающего между корнями деревьев. Высокая трава теперь сильно отдавала желтизной, низко клонилась к прозрачной воде. В осенней тишине пела какая-то птица.       Пфальцграфу подвели новую лошадь. Слуги подняли тушу кабана на специальные носилки и потащили в замок, чтобы подать к ужину. Дождь усиливался, и по правилам приличия необходимо было пригласить Огрина переждать его под крышей, но Дилан вдруг взбеленился и, сославшись на плохое самочувствие, приглашения не сделал.       — Что стряслось? — спросила Рэйлин, когда они передали лошадей конюху и последовали к главному входу в Изумрудный дворец.       Дилан мрачно посмотрел на графиню и, обращаясь к сыну, сказал:       — Идите к себе, виконт.       Коди недовольно фыркнул и, бросив на отца злой взгляд, удалился, как ему и сказали.       Когда сын наконец скрылся из виду, повернув в галерею, чтобы подняться по боковой лестнице наверх, Дилан остановился на самом пороге и повернулся к Рэйлин лицом. Бастон знала этот взгляд, и уже приготовилась к сцене.       — Граф за тобой волочится, — раздраженно объявил пфальцграф, отдавая слуге шляпу и перчатки.       Рэйлин привычно посмотрела на него с холодным изумлением.       — Ты выжил из ума.       Огринт действительно бывал у семьи О’Браен достаточно часто, несмотря даже и на то, что его присутствию явно были рады далеко не всегда. Коди соседа на дух не переносил, как впрочем, и почти всех тех, кто его окружал.       — Не делай из меня дурака, Рэйли. Я прекрасно понимаю, что граф знал твоего брата и мог бы помочь тебе в поисках…       Бастон резко побледнела. В черных девичьих глазах на миг отразилась неподдельная ярость.       — Ты смеешь оскорблять меня? — спросила она с вызовом. — Я что, хоть раз дала тебе повод усомниться в моей верности?       О’Браен поджал губы.       — Не выставляй нас на посмешище, — сухо добавила Рэйлин и прошла в главную гостиную, где уже разожгли в очаге поленья.       Теплые воздух постепенно наполнял небольшое помещение, стены которого были завешаны неаполитанскими гобеленами. В углу стояла деревянная детская коляска, выполненная в виде кареты с гербами семьи О’Браен и семьи Бастон.       Огромным камин украшался скульптурами Адама и Евы, принимающими яблоко от змея, несколько раз обвивающего дерево. Непропорциональные фигуры и странные выражения лиц, свойственные романскому стилю, порой доводили графский детей до слез и вызывали у слуг суеверные опасения — сейчас, в начале четырнадцатого века, на арене мирового искусства всё ещё царствовала готика.       «Уродливое сооружение», — уже в который раз подумала Бастон, сетуя на то, что даже готическая обработка замка не смогла до конца выветрить отсюда стиль одиннадцатого века с его подчеркнутой непропорциональностью.       Кормилица принесла Катерину и показала её Бастон. Рэйлин осмотрела ребенка, который выглядел, впрочем, абсолютно здоровым, и осторожно поправила белый чепец, из-под которого выбивались темные тонкие волосы.       — Госпожа графиня, пришел счет за ткани от портного, — спокойно заметил управляющий, застывая в дверном проеме.       Рэйлин отпустила кормилицу и распорядился о выдаче денег. Джонатон также отдал ей несколько писем и отчитался о поборах на землях.       Никакой особенной симпатии управляющий к пфальцграфине не испытывал, не понимая, отчего Дилан, его давний знакомый, отдал ей предпочтение и пошел на конфликт сразу с несколькими влиятельными странами Европы.       Бастон, впрочем, отвечала Джонатону взаимностью и обращалась с ним более чем холодно.       — Стало быть, от миланского герцога вестей не было? — спросила графиня, откладывая письма.       Управляющий отвечал отрицательно. При миланском дворе воспитывались двое графских детей. Ещё двое были отосланы к бургундскому двору, который в то время считался законодателем каких бы то ни было мод. В замке оставалась только младшая дочь и наследник титула.       — Сейчас письма редко доходят.       Рэйлин несколько удивилась.       — Это отчего?       — Неспокойно на дорогах. Давеча какие-то гонцы из столицы, все в черном, туда-сюда разъезжали.       Графиня резко опустила письмо, которое держала в руках.       — Пфальцграф уже знает?       — Нет, Ваше Благородие.       — Так иди, разыщи его сейчас же, пусть кузену напишет.       Джонатон поклонился и вышел. Рэйлин отложила письма на комод и машинально сделала несколько шагов по комнате. С каждым новым днем ей всё менее и менее нравилось происходящее вокруг. Неделю назад пришло письмо от барона Бенри, который тоже рассказывал о странных гонцах в их провинции.       Месяц назад в Изумрудный дворец приезжал Никлаус в огромной карете, украшенной одним только золотым тамплиеровским крестом.       Друг магистра о чем-то очень долго говорил с Диланом, а потом сразу уехал, не пожелав даже переночевать.       Рэйлин находила это происшествие крайне подозрительным, но выпытать у пфальцграфа ничего так и не сумела. После этой встречи Дилан вообще сделался странным: к графине несколько охладел, подолгу не выходил из своего кабинета в левом крыле замка и постоянно там что-то перестраивал.       Некоторое время Бастон провела в кресле, размышляя о том, у кого бы допытаться о личности гонцов. Затем пошла в свои покои переодеться к ужину. Оказавшись в галереи второго этажа, Рэйлин неожиданно столкнулась с Франциском, который выглядел довольно озабоченным.       — Дело в гороскопе, — сказал мужчина, показывая пфальцграфине желтый лист с нарисованным на нем квадратом.       Над квадратом было курсивом написано полное имя Бастон и время её рождения.       — Солнце в Весах грозит большим несчастьем.       — Несчастьем? — с сомнением переспросила графиня.       Франциск отпустил лист, и тот с тихим шелестом свернулся в длинный свиток. В дальнем конце коридора слуги носили в комнату хозяев угли и поленья, чтобы успеть протопить до отхода ко сну. Слабый свет скользил по раме картины, изображающей военный поход Вильгельма Завоевателя.       — Вам суждена дальняя дорога, — тихо сказал Франциск. — Несчастливая дорога.       Графиня слегка нахмурилась.       — Насколько далека дорога, метр?       — Очень далека, госпожа.       Рэйлин задумалась над тем, куда может лежать настолько длинный путь, но решила, что размышления о подобном не имеют смысла. Она отпустил метра, испросив у него только обещанную восковую фигуру пфальцграфа, и ушла к себе.       К ужину графиня спустилась довольно поздно, одетая в прямое платье коричневого оттенка и желтыми вставками на корсете и рукавах. Пышный покрой платьев выходил из моды — теперь в почете был стройный силуэт. Желтый цвет стал считаться признаком большого богатства, но Бастон его невзлюбила ещё с детства и отдавала предпочтение тонам более темным.       За вечерней трапезой ничего примечательного не произошло. Дилан мрачно молчал, гордо храня в сердце затаенную обиду. Бастон отказывалась поддаваться на провокацию и тоже молчала — мириться у неё желания не возникало.       После ужина пфальцграф и графиня разошлись по своим спальням, с явным намерением спать порознь, что в последнее время стало уже входить в привычку.       Взволнованный Евлин поджидал графиню у входа в спальню и, воровато оглянувшись, передал ей какое-то письмо.       — Что это такое? — холодно спросила Бастон, подходя к столу за ножом для писем.       Кен молчал.       Вскрыв письмо, графиня пробежалась взглядом по строчкам, написанным быстрым наклонным почерком. Медленно опустив письмо, Рэйлин вдруг бросила его на стол и презрительно усмехнулась.       — Зови сюда пфальцграфа.       Евлин заметно колебался, недовольно смотря на свою госпожу.       — Быть может…       — Ступай сейчас же, — зло проговорила Рэйлин, скрещивая руки на груди.       Чуть колыхнулись портьеры. Евлин повиновался. Оранжевый свет каминного огня полз по стенам к потолку. Мрак таился за низким тяжеловатым креслом, обитым красной плотной тканью. Слабые блики скользили по солнцу Бастонов, который составлял всё приданное графини.       Несколько минут спустя пришел пфальцграф и выжидающе посмотрел на Бастон, явно удивленный столь неожиданным приглашением.       — Вот, — сухо сказала Рэйлин, указывая рукой на письмо, — изволь прочесть.       Совершенно сбитый с толку, Дилан подошел к письменному столу и поднял письмо. Прочтя один абзац, пфальцграф тоже пришел в бешенство.       — Я говорил, — произнес он громко. — Предупреждал, что этим кончится!       Рэйлин молчала.       О’Браен дочитал письмо до конца и несколько успокоился. По крайней мере, Бастон показала ему это письмо. Не спрятала, не ответила на него, а сразу же передала пфальцграфу.       И теперь у Дилана наконец появился достойный повод избавить себя от общества Огринта.       — Негодяй, — проговорил наместник короля. — Я этого так не оставлю.       Содержание письма было достаточно неприличным для того, чтобы дать повод для мщения. Бастон только усмехнулась.       — Это смешно, — сказала она холодно.       — Смешно будет, когда я велю слугам избить его палками.       — Ты не опустишься до этой низости, — прохладно возразила Рэйлин.       Пфальцграф раздраженно вздохнул и выбросил письмо в огонь камина. Языки пламени скользнули по углам, обращая их в пепел. Письмо почернело, а дерзкие строки исчезли в огне. За минуту не осталось ничего, кроме сажи.       — В Италии теперь завели моду устраивать «бои в кустах»… дерутся не как на судебном поединке — без доспехов и на шпагах или кинжалах. Всё же лучше, чем нанимать головорезов.       — Головорезов, — мрачно повторила Рэйлин. — Ежели ты мне ещё служишь, то выкинь этот вздор из головы. Кодекс чести велит тебе отказаться от собственной гордости, если я того требую.       Последние слова были произнесены с легкой усмешкой. Дилан несколько успокоился, хотя всё равно не хотел прощать графу таких вольностей.       О толстые стекла изредка разбивались холодные капли. Чем сильнее шел дождь — тем ярче горел огонь камина, отбрасывая на ковер ветвистые тени. Полог расстеленной кровати тонул в полумраке. Спертый воздух стоял в комнате, запах древнего камня и ткани.       О’Браен подошел к Рэйлин со спины и положил ладонь на её плечо. Бастон вздрогнула.       — Я знаю, что ты любишь меня, — спокойно произнес Дилан.       Вторая ладонь легка на талию, притягивая ближе. Развеялся сумрак девяти спокойных лет и всплыл в памяти давний разговор накануне свадьбы.       — Навсегда?       — Да.       «Стало быть, навсегда, — подумала Бастон, чувствуя влажные губы на шее. — Стало быть, кончено».       — Приходи спать в нашу кровать.       Дилан кивнул и отстранился. Улыбнулся мимолетно и поспешно вышел, прикрыв за собой дверь. Рэйлин стояла неподвижно какое-то время, затем медленно подошла к столу и опустилась на стул. В свете огня блеснула цепочка, маленький медный ключ на груди…       Бастон сняла с шеи ключ и отперла потайной ящик, весь наполненный письмами. Одно из них выскользнуло из белых пальцев, упало на каменный пол, позволяя прочесть несколько слов о передвижениях Родрика, о плане графа Огринта ехать в Шотландию в октябре.       Графиня подняла письмо и, сложив его вместе с остальными, отнесла к камину и сожгла от греха подальше. Не хватало ещё, чтобы Дилан узнал об этом.       Раздевшись, Рэйлин легла в постель и велела затушить свечи. Вязкая темнота охватила помещение, протянула ладони к камину, но отступила, будто опасаясь жестокого огня.       Долгая несчастная дорога, Висельник и Башня* — вот и вся судьба дальнейшая. Катрены-предсказания, которые сочинял Франциск, ещё более нагоняли уныние и тревогу.       По провинции ползли темные слухи. Кто-то говорил, будто тамплиеры еретики, будто они плюют на святое распятие… графине не нравились эти разговоры — к чему они были? Ей не нравилось молчание Дилана и его преданность чему-то такому, чего Рэйлин никогда не суждено было понять. Не нравилось, что наследников пришлось отослать так далеко, повинуясь светским обычаям.       Проснулась Рэйлин от шороха сбрасываемой одежды и приподнялся на кровати, позволяя пфальцграфу занять положенное ему место. Дилан теперь редко делил с ней постель, но всё равно клялся в вечной верности. Этой ночью всё было, словно девять лет назад, когда они только приехали в замок, и Бастон всё ещё чувствовала себя скованно.       Рэйлин не возражала, когда Дилан крепко прижал её к себе, закидывая белые ноги себе на талию. За окном по-прежнему шел октябрьский дождь, догорали старые письма. В густой темноте застывали звучные вздохи.       На утро всё ещё было пасмурно. Дороги парка размыло, и в глубоких лужах теперь плавали, словно корабли, большие кленовые листья. Погода стояла холодная, но к воскресной мессе всё равно пошли пешком.       Сквозь распахнутые окна городской церкви виден был алтарь и высокий красно-зеленый витраж в виде розы, указывающий на сильное французское влияние.       Графиня поправляла подбитый мехом плащ и брезгливо переступала через грязь, поднимая платье. Дилан шел напролом, не обращая внимания на то, что пачкается в дорожной грязи. Слуги с детьми шли поодаль.       У небольших ступеней, ведущих в совсем новый собор, выстроенный на ссуду, данную тамплиерами, стоял аббат местного монастыря и пристально вглядывался в лица прихожан.       Наконец он заметил пфальцграфа и поприветствовал его, попросив уделить ему время. С тех пор, как будущий аббат и пфальцграф несколько поссорились в столице, отношения между ними были весьма натянутые (аббатом одного из крупнейших монастырей провинции стал никто иной, как Монри), так что Дилан немало удивился подобной просьбе, но согласился, попросив остальных его не ждать.       Затем он свернул вместе с Монри за угол собора, украшенный статуей апостола Петра, который в ужасе осознавал, что три раза отрекся от Христа.       Слуги и пфальцграфини застыли в неловком ожидании. Рэйлин мрачно смотрела в спину удаляющемуся супругу и решалася на не очень честный поступок. В конце концов, графиня заключила, что имела право знать о делах О’Браена, поэтому велела всем идти внутрь, а сама бесшумно спустилась по ступеням и подошла к углу.       Обернувшись, Рэйлин не заметила вокруг никого, поэтому ухватилась за выступ в стене и легко залезла на пьедестал статуи. Сделав несколько шагов, она укрылась за мантией апостола и прислушалась.       — … и Вы совершенно уверенны, что господин Никлаус ничего не говорил про священные реликвии?       — Я совершенно уверен, — холодно отвечал пфальцграф.       — Однако реликвии пропали, и в Ордене неспокойно…       Послышался какой-то шум, потом раздался голос Дилана, твердый и спокойный:       — Кузен не упоминал об этой пропаже. Впрочем, к делам Ордена я не имею отношения.       Разговор явно близился к концу, поэтому графиня решила удалиться, пока её отсутствие не стало совсем уж подозрительным. Тихо переступив через статую петуха, Рэйлин спустилась с пьедестала и быстро преодолела расстояние до главного входа. Массивные двери были уже закрыты. Резьба на них, изображающая сцены мучения грешников в Аду, графине никогда не нравилась.       Отперев дверь, она скользнула внутрь и присела рядом с остальными, ожидая возвращения Дилана. Тот пришел почти сразу же и, как ни в чем не бывало, присоединился к своей семье.       О разговоре с Монри пфальцграф ничего не сказал. Рэйлин чувствовала раздражение, понимая, что дело как-то связано с реликвиями, которые лет семь-восемь назад нашли в её землях недалеко от Палестины. Раньше бесценная находка хранилась в главной сокровищнице тамплиеров, теперь же, по всей видимости, исчезла, и Дилан об этом знал — не зря же так внезапно приезжал Никлаус.       После мессы О’Браен остановился недалеко от дороги, ведущей в Изумрудный дворец и сказал, что ему необходимо ненадолго зайти к Дигину — местному ломбардцу, у которого они брали ссуды и покупали ткани. У Дилана с торговцем сложились дружеские отношения — Дигин не единожды выручал его из разных ситуаций, выступая в роли гонца или шпиона при разных европейских дворах.       Попрощавшись со спутниками, Дилан свернул в переулок, и, пройдя мимо двух маленьких домов с перекошенными крышами, сел в небольшой экипаж. Шторки из черного бархата на окне были наглухо задернуты.       — Не понимаю, что заставило Вас просить нашей встречи, граф. Мне не нравится действовать скрытно.       Родрик, сильно бледный, с окровавленной повязкой на плече, выглядел усталым и нервным.       — Боюсь, дело не терпит отлагательств, мессир. Графиня, как Вы и сами понимаете, не стала бы меня слушать, но речь идет не только об угрозе жизни… мне пришлось убить свою семью из-за этих реликвий, и теперь они снова приносят одни несчастья. Если Вам дорого всё, что Вы имеете, — бегите. Бегите скорее, уезжайте как можно дальше…       Дилан нахмурился и мрачно посмотрел на собеседника.       — Бежать? — спросил он раздраженно. — Я никуда не убегу — мне нечего бояться в моих же землях. Мой кузен…       — Ваш кузен мертв, мессир.       Воцарилась тишина. Снаружи кареты бегали крестьянские дети, разглядывая причудливый дворянский экипаж. Дилан застыл на месте, не в силах пошевелиться. Глаза жгло.       Наконец он наклонился вперед, пряча лицо, и крепко сжал кулаки.       — Почему я должен в это верить? — глухо спросил он наконец.       — Вы и сами знаете, почему.       Все было верно: Дилан знал, ведь Никлаус предупреждал его. Он говорил, что за ним идет охота, что реликвии необходимо спрятать, пока они не попали в руки его преследователей. Никлаус говорил, что грядет что-то страшное, такое масштабное, что содрогнется вся Европа, что им нужно уезжать…       Теперь он был мертв. И один только Дилан знал тайну месторасположения священных реликвий.       — Я не стану убегать, — спокойно произнес наконец пфальцграф.       Родрик едва слышно выдохнул и закрыл воспаленные глаза.       — В Шотландию, мессир. Только там можно обрести спасение. Уезжайте, пока ещё не поздно, — Ваша отвага похвальна, но не со всяким врагом можно совладать. Это уже не остановить, Орден будет уничтожен.       Дилан вздрогнул.       — Невозможно, — твердо произнес он. — Никому не под силу уничтожить Орден — это вздор! Тамплиеры контролируют все государства, они дают ссуды многим западным королям, они под защитой Папы!..       — Это мой племянник? — спросил вдруг Родрик с какой-то странной интонацией.       Пфальцграф заметил, что он немного отодвинул штору и смотрел теперь, устало прищуриваясь, куда-то в даль. О’Браен тоже выглянул из окна и тоже увидел в самом конце дороги удаляющийся силуэт виконта Коди.       — Если Вам дорога жизнь, забирайте семью и уезжайте. Я тоже буду в Шотландии, жить мне осталось недолго — я позволю Рэйлин убить меня, и земли…       Эти слова окончательно разозлили Дилана, и он решил, что более говорить с братом жены ему не о чем.       — Довольно. Ежели Вы желаете бежать, словно трус, от тех, кто убил Никлауса, от тех, кто действительно повинен в смерти рода Бастон — это Ваша воля. Я же их никогда не прощу. И останусь здесь, чтобы сражаться — они не заставят меня покинуть мой дом, мою родину. Я буду защищаться и выиграю войну, даю слово, черт подери. Кто ко мне придет с оружием — пусть от оружия и сгинет. До свидания, граф, живите покойно, за нашего общего друга есть, кому отомстить.       С этими словами Дилан вышел из кареты и хлопнул дверцей. Раздраженный, он быстро прошел по мостовой к Изумрудному дворцу. Миновал небольшую проселочную дорогу и мост над бывшим рвом, и оказался у главных ворот. Сизые беспокойные голуби носились над башнями замка. Вороны сидели на широких зубцах. Серое небо низко нависало над землей, увлажненной ледяным октябрьским туманом. Где-то вдалеке чернел лес, в никуда убегала размытая дорога.       Отчего-то Дилану сделалось не по себе. Он вдруг необычайно обрадовался, что ему есть, куда возвращаться, что у него есть дом, есть Рэйлин.       Он поспешил зайти внутрь — начинался холодный дождь.       Бастон нигде не было, но Джонатон, составляющий с казначеем какие-то счета, сказал, что графиня в левом крыле — лично следит за тем, как ведутся работы. Недавно стены в этом крыле — самой древней части замка — окончательно просырели, и пришлось нанимать планировщика и архитектора для работы.       В одной из стен до сих пор была не заделанная дыра.       За обедом Рэйлин сразу заметила, что случилось нечто плохое. Дилан врать не умел, но правду говорить отказывался. Однако затем, после обеда, когда они вместе сидели в небольшой боковой гостиной, не вытерпел:       — Говорят, что Орден будет разрушен.       Бастон отложила книгу, которую читала, на колени и медленно подняла голову. Ласковый свет огня и свечей очерчивал острые черты его по-прежнему красивого лица.       — Никлаус твердил мне про угрозу с настойчивостью Катона Старшего**, — с громким вздохом заметил Дилан, поднимаясь.       — Теперь он мертв. Не знаю, что теперь будет… но бежать я точно никуда не стану.       — Я соболезную, — спокойно произнесла Рэйлин, складывая руки на коленях.       Ничего более она не сказала по этом поводу и на немедленном отъезде не настаивала. Только отослала младшую дочь и виконта к дяде на время.       Рэйлин и Дилан вместе со всеми домашними слугами стояли во внутреннем дворе и провожали отъезжающую карету, нагруженную сундуками и коробками.       Ночью прошли первые заморозки, а наутро началась морось. Томсон, изрядно постаревший, уезжать в последний момент отказался и решил остаться подле воспитанника. Коди выглядел мрачным и вообще ни с кем не разговаривал.       Самые сентиментальные слуги плакали, провожая последних детей из дому. Пфальцграф и графиня стояли под крышей галереи, машинально смотря за последними приготовлениями.       Наконец кучер махнул хлыстом, прикрикнул, и лошади неохотно двинулись вперед. Упряжка из четырех лошадей медленно потянула тяжелый экипаж к выходу. Копыта увязали в дорожной грязи.       Карета проехала по двору и свернула на главную широкую дорогу, в начале которой лежал камень с отмеченным расстоянием до столицы. Рэйлин долго ещё смотрела на удаляющийся покачивающийся силуэт кареты, пока не осознала, что смотрит уже не на карету, а на какой-то кустарник, растущий, казалось, на самом горизонте.       До пятницы всё было спокойно. Дни тянулись монотонно, замок как будто совсем опустел. Бастон проводила почти всё время за работой над гобеленами. Пфальцграф наконец закончил строить что-то в своем кабинете в левом крыле и теперь обычно тоже сидел в комнате с графиней и читал что-нибудь. Пора стояла скучная: для охоты погода была плохая, на мечах тренироваться не хотелось.       Письма продолжали приходить.       Утро пятницы тринадцатого 1307 года ничем не отличалось от утра четверга или среды: оно было таким же тусклым, по-осеннему холодным и дождливым. Однако в церкви отчего-то не прозвенели колокола. Обычно их пронзительный звон разносился на многие километры и тихо, проникновенно звучал в комнатах Изумрудного дворца, но в тот день всё было тихо.       Рэйлин насторожилась и заставила пфальцграфа отправить в город слугу. Слуга назад не вернулся.       До обеда ничего не происходило. После полудня Дилан и Рэйлин, которые проводили день в верхней части смотровой башни, заметили в конце дороги всадника. Это был не их слуга — лошадь шла слишком быстро, да и одежда даже с такого расстояния казалась более богатой.       Вскоре Дилан признал во всаднике своего друга Дигана и стремительно бросился вниз по винтовой лестнице. Рэйлин какое-то время смотрела на приближающуюся фигуру незваного гостя и боролась с отчаянным желанием закрыть все двери и никого не принимать.       Затем она всё-таки отправилась вниз вслед за пфальцграфом.       Дигин выглядел сильно запыхавшимся. Его камзол был весь в крови, на руке виднелась совсем свежая царапина. Он едва заметно дрожал, машинально вцепившись рукой в рукоять кинжала. Вокруг гостя толпилась прислуга, но тот всё не двигался с места — не снимал даже шляпы.       Увидев О’Браена и графиню, Дигин несколько раз перекрестился и сбивчиво заговорил:       — Спаси Господи, мессир, в городе будто обезумели все! Крепость тамплиеров разгромлена, всех схватили… некоторых прямо на площади… повсюду кровь…       Ломбардец схватился за голову и едва не упал. Дилан поддержал его.       — Они идут, мессир. Они вооружены… их много. Они идут сюда!       Бастон вздрогнула и бросила на Дилана быстрый взгляд.       — Идут сюда? — медленно спросила Рэйлин. — Зачем? Здесь тамплиеров, насколько мне известно, нет.       О’Браен поджал губы и побледнел.       — Они знают, — прошептал Дигин.       Во дворе раздались какие-то крики. Женщины плакали, дети прятались за их подолами, закрывая тканями лица. Рэйлин и Дилан велели всем разойтись.       Подле крыльца замка бродила старая лошадь, верхом на которой сидел сожженый наполовину труп слуги пфальцграфа. На шее несчастного висела табличка с надписью на латыни, которую можно было перевести как «безбожнику — огонь».       — Немедленно запереть все ворота, — спокойно произнес пфальцграф. — Похороните бедалагу и идите в замок. Не выходите без лишней надобности. Этот замок пережил несколько гражданских войн и моего деда, который, говорят, был скверный малый — опасаться нечего.       Шутка несколько разрядила напряженную атмосферу. Не отреагировала только Рэйлин, пристально смотрящая на пфальцграфа и ожидающая объяснений.       Дигин стоял чуть поодаль и чувствовал себя неловко.       Когда с последними приготовлениями к осаде было покончено, обитатели замка забаррикадировались внутри. Вокруг стен уже спустя час действительно появилось человек тридцать с факелами, копьями и мечами. Дилан только усмехался: попасть в замок у них не было ни единого шанса.       Еды в погребах замка хватило бы на несколько лет жизни.       Рэйлин торжество супруга не разделяла и выжидала случая узнать, чего, собственно, от них нужно. Наконец после ужина Дигин решил подать голос.       — Нужно уезжать, мессир… тамплиеры уничтожены, магистр арестован… вся Европа охвачена святым огнем инквизиции. Здесь Вас схватят рано или поздно. Есть ли способ сбежать из замка незамеченными?       Дилан нахмурился и скрестил руки на груди.       — Есть подземный ход из галереи… он довольно длинный, ведет до ближайшего кладбища, до склепа моей семьи. Могила Фионы О’Браен — выход из потайного туннеля.       — Не могли бы Вы нас ненадолго оставить, мэтр, — неожиданно сухо произнесла Бастон, потеряв остатки терпения.       Дигин несколько растерялся от холодности графини, но поспешил выйти из гостиной.       Какое-то время в комнате было тихо. Рэйлин сидела на диване, неестественно выпрямившись. Дилан молчал. За окном по-прежнему шел дождь, громко трещали в камине поленья. Шкура убитого на охоте медведя висела на северной стене, помогая сохранить тепло.       О’Браен вздохнул и повернулся.       — Им нужны реликвии тамплиеров.       Рэйлин медленно подняла на пфальцграфа взгляд.       — Я всё ещё недоумеваю, причем здесь мы, — зло проговорила Бастон.       — Никлаус сообщил мне их расположение перед тем, как… — Дилан замолчал и прикрыл глаза. — Перед тем, как его убили. Теперь я единственный, кто знает, где реликвии.       Графиня резко поднялась с дивана и сделала к пфальцграфу несколько быстрых шагов. Бледное лицо её исказилось от бешенства, она едва сдерживалась от того, чтобы не бросится на идиота с кулаками, как делают обычные крестьяне.       — Ты… ты выжил из ума! Немедленно отдай им то, что они хотят, — и пусть убираются из моего дома!       Дилан тоже сделал к Рэйлин шаг, нисколько не испугавшись этой вспышки гнева.       — Предлагаешь мне сдастся людям, которые убили моего кузена? Которые убили моих друзей?! Ни за что, черт подери. Мы поедем в столицу и покончим с этим раз и навсегда.       Какое-то время Бастон молчала, плотно сомкнув губы, затем она сжала ладони в кулаки и в ярости прошипела:       — Я никуда отсюда… не поеду. По-твоему, я что… прислуга? Или одна из твоих потаскух?       Пфальцграф в ужасе отступил. Он никогда в жизни не слышал, чтобы представитель дворянского сословия так сквернословил, да ещё и девушка. Что нашло на графиню, он совершенно не понимал.       — Помилуй бога, что за вздор ты говоришь?.. — тихо спросил О’Браен.       Бастон зашлась громким истерическим смехом, походя при этом на бесноватую. Она хохотала и хохотала — будто вкладывала в этот безумный смех всю свою горечь, всю уязвленную гордость, всё отчаяние — пока вдруг резко не замолчала и не опустил голову. Ухмылка растаяла на её губах так же неожиданно, как появилась.       Нездорово бледная, с горящими от злости и обиды глазами графиня могла напугать кого угодно. Дилан ранее никогда не видел её в таком состоянии, хотя Бенри и предупреждал, что убийство родителей на молодой графине сильно сказалось.       — Убирайся, — неожиданно спокойно произнесла Рэйлин, отворачиваясь и опираясь руками о подлокотник дивана так, словно стоять на ногах для неё было сложно. — Прячь свои реликвии, где душе угодно. Я никуда не пойду.       Дилан вдруг тоже разозлился. Грубый отказ Бастон ехать сильно уязвил его. В конце концов, разве он мало сделал? Пошел наперекор дворянскому кодексу, разругался с королем, уехал от друзей, от привычной жизни…       — Прекрасно, — зло проговорил он. — Как Вам будет угодно.       Он резко развернулся и пошел к выходу. На мгновение ему показалось, что позади раздалось два быстрых шага. Дилан убедил себя, что ему просто почудилось. В конце концов, где потайной ход, Рэйлин знала, и вполне могла найти пфальцграфа, если бы пожелала.       Поспешно отыскав Дигина, О’Браен сказал ему, что они уходят немедленно и переждут угрозу в его доме, а затем сразу же отправятся в столицу и восстановят справедливость.       — Ваше Благородие… а госпожа графиня?..       — Госпожа графиня пожелала остаться в дворце, — раздраженно ответил Дилан, едва сдерживаясь. — Что же, здесь безопаснее, чем там.       Пройдя через столовую в боковую галерею, пфальцграф сдвинул статую Иоанна Крестителя в углу и открыл потайную панель. Приняв от слуги факел, он решительно двинулся вперед.       — Проход очень древний… его построил мой давний родственник по материнской линии, когда проектировал замок. Тогда как раз бушевали гражданские войны, и это был наш единственный путь к отступлению, — рассказал Дилан, желая отвлечься. — Сейчас о нем знают только обитатели замка.       Он все ещё злился на Рэйлин, но уже не так сильно. В глубине души нежно распускался бутон раскаяния: О’Браену хотелось вернуться и попросить прощения. Но затем он осознал, что просить прощения ему не за что. Бастон снова вбила себе в голову какой-то вздор и теперь смаковала его, сорвав основное раздражение на пфальцграфе.       От стен веяло сыростью и гнилью. Огонь факела быстро гас. Впереди была только бескрайняя прохладная темнота и объятия кровавой эпохи.       Спустя десять минут Дилан и его спутник выбрались из фальшивой могилы и оказались в склепе. Открыв дверь, они бесшумно прошли по старому кладбищу, меж покошенных крестов. Ноги увязали в кладбищенской грязи. До города пришлось идти пешком.       — Через несколько дней отправимся в столицу. Перед пфальцграфом они сразу потеряют свой запал.       Дигин искоса посмотрел на собеседника.       — Вы больше не наместник короля, мессир, — сказал он тихо.       О’Браен резко остановился, застывая посреди узкой тропинки, которая вилась вдоль леса. У подножия древних деревьев до сих пор сохранились широкие камни — остатки первого замка семьи, который стоял здесь ещё в седьмом веке.       Лес тихо шумел, по листве струились холодные капли осеннего дождя. По бескрайнему серому небу плыла, словно большая рыба, темнота. Холодало, а вокруг не было ни души. Только сухие голые поля, узкая дорога и черная крепость тамплиеров где-то далеко, на самом горизонте.       Сердце кольнула тревога.       — Это мы ещё посмотрим, — сказал Дилан твердо. — Я сдаваться не намерен.       К темноте удалось добраться до города. На улицах было пустынно. В редких окнах появлялись маленькие облака света — от зажженных свечей. Улицы побагровели от крови. Вязкие пятна, словно антонов огонь***, покрывали главную площадь. Из крепости тамплиеров доносились отчаянные стоны и мольбы о пощаде.       Диланом овладела ярость. Как они посмели! Что они устроили на его земле? Нет, пфальцграф не собирался спускать такое с рук: он дал клятву защищать людей, которые принесли ему присягу.       Дом Дигина был трехэтажный, располагался в самом конце главной улицы. На первом этаже находилась небольшая лавка, на втором этаже жили хозяева, а мансарду сдавали какому-то студенту местного университета, который изучал теологию и за комнату платил редко.       Жена Дигина, Моэги, сильно переволновалась из-за присутствия столь знатного гостя и стыдилась своего бедного ужина и плохой постели в гостевой комнате. Дилан только отмахивался: он был благодарен, что Дигин помогал ему, рискуя собственной жизнью.       Ночью на новом месте О’Браену не спалось. Он ворочался в своей постели, иногда смотрел сквозь окно в чистое звездное небо и не мог избавиться от ядовитого чувства тревоги. Несколько раз он даже вскакивал с кровати и ходил по комнате, слушая, как скрипят под его ногами просыревшие доски пола.       Дилан ждал, что Рэйлин одумается и присоединится к нему. Что это было лишь минутное помешательство на почве сильного беспокойства, но графиня не явилась ни спустя день, ни спустя два, ни даже спустя три дня. От неё не было никаких вестей. Пфальцграф готовился к отъезду в столицу, но решил, что без Рэйлин не поедет. Как ему выиграть эту войну в одиночку, если Бастон не будет на его стороне? Какой же он наместник провинции, если не смог даже собственную супругу защитить?       Дигин умолял его одуматься, но тот не слушал и всё ждал, ждал…       Серые дни летели быстро. Дождь смывал с улиц кровь. Редкие прохожие кутались в плащи и укрывались в тени домов. Неустанно звонили колокола и судили тех, кто ещё неделю назад был самым влиятельным во всем цивилизованном мире. Содрогались родовые замки и городские крепости — благородных рыцарей вытаскивали на улицу, избивали, пытали, обвиняя в таких страшных злодеяниях, что даже сам дьявол, наверное, отвел бы глаза.       Багровая монотонность прервалась неделю спустя. В окошко лавки Дигина постучался слуга из Изумрудного дворца и передал письмо от графини Бастон.       Дилан с грохотом спустился по лестнице из своей комнаты и выхватил у Моэги письмо, словно маленький мальчик, который ожидал вестей от родителей.       Письмо было скреплено печатью рода Бастон. Пфальцграф с легкой улыбкой провел по свитку пальцами и распечатал его.       Улыбка на губах медленно таяла. Безумный жалящий страх сомкнул на запястье свои костлявые пальцы.       Рэйлин была краткой.       «… Надеюсь, ты позволишь мне опустить утомительные формальности — они нам ни к чему, ты и сам знаешь, зачем я пишу. Меня теперь нет в дворце, возвращаться туда не имеет смысла — пишу тебе с северной дорожной заставы. Чернильницы тут скверные, так что прости мне мой неразборчивый почерк.       Обдумав всё происходящее как следует, я пришла к выводу, что лучше всего мне будет уехать. Дорога моя лежит в Шотландию. Граф Огринт располагает достаточным влиянием в Эдинбурге, чтобы заставить моего брата заплатить по счетам.       Я благодарна тебе за подаренное спокойствие и жизнь без каких-либо забот, но ещё более я благодарна тебе за нашу ссору, которая — думаю, ты со мной согласишься — развязывает мне руки. Теперь ты волен прятать священные сокровища, где душа пожелает, а мне позволь делать то, что диктует дворянский кодекс. Твое правосудие никак не помогло мне отомстить, а между тем есть поступки, которым не существует прощения. Теперь я намерена исполнить свой долг перед теми, кто меня любил когда-то. Тебе не суждено этого понять: ведь твои близкие не умирали у тебя перед глазами. Впрочем, моим целям и убеждениям ты никогда не придавал особенного значения, не так ли?       Все дороги кончаются развилкой. Не преследуй меня, не омрачай тех светлых моментов, которые нам довелось пережить. Мне, полагаю, не нужно тратить время и объяснять тебе, что любовь между завоевателем и бунтовщицей невозможна с самого начала (надеюсь, тебе не приходилось тешить себя этой мыслью). Я была рядом, сколько ты желал, и пересиливала себя достаточно, чтобы ты, по крайней мере, дал мне время на отдых от этого утомительного притворства. Прощай, дай Бог свидимся однажды. Рэйлин».       Это, без сомнения, был её почерк: её угловатые «о» с легким наклоном, её безжалостная прямота мысли. Дилан узнал бы этот почерк из тысячи других. Конечно, он был знаком с ним. В этот почерк он вглядывался, отъезжая из дома по делам, бумагу, исписанную точно такими же угловатыми «о» носил он в нагрудном потайном кармане камзола.       — Врунья… — прошептал Дилан и пошатнулся.       Дигин едва успел его подхватить. Бессмысленный взгляд карих глаз был направлен куда-то в стену.       — Мессир, — позвал Дигин, пытаясь привести О’Браена в чувство.       Дилан на него не смотрел. Молча протянул письмо, всё так же бессмысленно уставившись в покосившуюся стену торговой лавки. Дигин сначала робел, но потом всё же взял письмо и прочёл его до конца.       Затем молодой торговец сел подле кресла пфальцграфа и искоса посмотрел на него.       — Я еду в Шотландию, — хрипло сказал наконец Дилан. — Немедленно.       Дигин резко повернулся, хватаясь за подлокотник кресла.       — Мессир… это безумие… вас выставят на посмешище.       — Посмешище?! — закричал вдруг О’Браен не своим голосом. — Посмешищем я стану, если всё оставлю так! Врунья, врунья, врунья…       Последние слова он шептал едва слышно, закрывая руками лицо.       Дигин молчал. По правде сказать, его не удивляло, что графиня сбежала, наставив пфальцграфу рога. Рано или поздно это должно было случиться.       — Неправда, — шептал Дилан, с силой закусывая губу, — от начала и до конца… гнусная отвратительная ложь, не верю ни единому слову.       «Ты никогда не любила меня?! Не любила, когда мы попали под дождь в лесу, и я нёс тебя на руках, закрывая своим плащом? Не любила, когда заложила родовое металлическое солнце, чтобы сшить для меня кошелёк на Рождество? Даже когда мы ехали к твоему дяде на Пасху, и карета упала на склоне в грязь, а ты, усмехаясь, оттирала моё лицо руками? Даже тогда не любила? Зачем ты так жестоко солгала мне? Не верю тебе, я тебе не верю!».       — Вели дать мне лошадь, друг, лучшую, что у тебя есть… скорее, я успею, он не мог далеко уехать, ещё нагоню…       — Мессир…       Пфальцграф не слушал. Вскочил из кресла и бросился на улицу, едва не столкнувшись в дверном проеме с испуганной Моэги.       Дилан сам выбрал из трех лошадей лучшую и, взяв её под уздцы, повел по дороге. Несколько стражников покосились на него с подозрением и хотели было подойти и арестовать его, но О’Браен шел вперед с таким невозмутимым уверенным видом, что они несколько растерялись и ничего не предприняли.       Дилан шел, не разбирая дороги. Перед глазами стояла пелена слез, но он не позволял себе утереть их. На перекрестке пфальцграф столкнулся с Евлином. Тот был бледен, как смерть, и, казалось, пьян.       О’Браен бросил коня и побежал вперед, едва не поскальзываясь на осенней грязи.       — Стой сейчас же! — закричал Дилан.       Кен шарахнулся от него в сторону, безумными глазами смотря перед собой.       — Где она? — кричал Дилан, как следует встряхивая слугу. — Где графиня?!       Кена била едва заметная дрожь, он отступил на шаг к стене и осел прямо на грязную землю.       — Уехала, — глухо выговорил Евлин. — Куда теперь я…       Он вдруг стал говорить вздор, словно умалишенный, с трудом поднялся и, шатаясь, побрел по улице куда-то в жидкую ночную темноту.       Пройдя несколько метров, Кен резко остановился и ровно произнес:       — Она в графском экипаже поехала.       Дилан отшатнулся. Вспомнилось лицо Огринта, усмешка человека, который знал…       — Негодяй, бесчестный выродок, я его убью, убью… велю бить палками до смерти, как последнюю чернь!.. — он вдруг осознал, что теряет бесценное время и поспешно повернулся к Евлину. — Ты будь при дворце… я верну её, и всё будет, как было, ты понял?       — Она не вернётся, — сказал Евлин. — Она в экипаже поехала.       — Что ты за вздор несёшь? Вот возьми, на хозяйство хватит.       Пфальцграф протянул слуге кошелек с деньгами. Кен машинально принял его, но потом уронил и бросился бежать, не разбирая дороги.       Дилан махнул на него рукой.       Клубился мрак и вытягивались тени, зыбко бродящие вдоль стен. Пфальцграф сел верхом и пришпорил коня. Ночь была темная — он ехал, почти ничего перед собой не видя. Одна луна освещала летучие сухие листья, городскую заставу, болотистое озеро вдали.       Конь будто летел, стремительно унося всадника прочь от города, от друзей, от Изумрудного дворца, серая башня которого выглядывала из-за растущих на горизонте деревьев.       Дилан ехал и ехал, не жалея коня. Он пришпоривал его, прикрикивал, минуя всё большее и большее расстояние. Мелькали кабаки, лес, мосты, утопающие в осенней мгле.       На утро небо затянули тучи, появился иней. Конь начал сбавлять ход, устав от нескольких часов бессмысленной погони. Дилан злился, отчаянно ударял шпорами бока, но всё было кончено.       Конь рухнул на землю, тяжело поднимался и опускался взмыленный бок.       — Черт подери! — пфальцграф взвыл, схватил коня за уздцы, пытаясь поднять, но ничего не вышло. Он отшатнулся, едва не упал, ошарашенно оглядываясь вокруг.       Глубокие следы от тяжелых колёс на влажной дороге, бескрайние поля и первые заморозки…       Безгранично-серое небо и съёжившийся на горизонте лес, похожий на кусок чёрствого черного хлеба. Мелкая морось оседала на лице прохладной пленкой, колючий ветер носился над склонившейся к земле грязной травой.       В сторону вели чьи-то следы, как будто в никуда…       Дилан вновь потянул за уздцы, но не удержался на ногах и упал. Прокатился по дороге, вздрагивая от озноба и снова поднялся. Побежал вперёд, как сумасшедший, не разбирая дороги.       Он бежал и бежал навстречу мороси и осенним объятия бескрайнего одиночества. Он был один на этом пути в абсолютную неизвестность. Серое небо наполнялось черными красками, выл ветер, раздувая по лесу гнилые листья.       Дилан споткнулся и упал. Всё его тело сотрясала сильная дрожь.       Не в силах подняться, он прополз несколько метров, затем обнял пучок сухой травы и зарыдал.       Плач этот на долгие века застыл в осенней тишине. Холод пробирал до самого сердца, никого не было вокруг. Пфальцграф не знал даже, где находился и далеко ли до Шотландии. Дилан поднял лицо к небу и закричал.       Он кричал и кричал, пока голос не изменил ему, и он не охрип. Тогда снова пришли рыдания. Горячие тяжёлые слёзы текли по щекам. Дилан обнял себя за плечи и затих. Он сидел неподвижно какое-то время, потом медленно поднял голову. Взгляд карих глаз сделался осмысленным, в движениях появилась твердость.       «Ничего, — решил О’Браен. — Я её найду».       Он поднялся на ноги. Стер с лица клочки травы и грязь. Оправил на себе камзол и направился пешком вперед, надеясь увидеть на дороге какой-нибудь указатель или встретить доброго человека.       Багряный октябрь 1307 года как будто усмехался ему вслед. Примечания: * Висельник, Башня — названия карт Таро. Символизируют, соотвественно, роковое событие и Повешенный, как мне подсказали, «требует от человека определенных добровольных жертв на благо какого-то дела или ситуации. А ещё карта в некоторых вариациях рекомендует взглянуть на проблему иначе. Так сказать, встать с ног на голову и увидеть новое с этого ракурса». ** Катон Старший — римский полководец. Не важно, о чем шла речь, каждую свою реплику в сенате он заканчивал фразой: «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен». Не любил человек Карфаген, что сказать. *** Антонов огонь — болезнь, что-то вроде гангрены. События, в некоторой степени, историчны. Потому как тамплиеры действительно были самой могущественной и развитой организацией в Европе, пока в один день (13 октября 1307) их просто не уничтожили. Аресты длились потом довольно долго, во Франции никого не пожалели. Магистра на костре сожгли (он проклял своих обидчиков, что примечательно, и правда начало сбываться — вот и не верь после этого в мистику). Шотландия, кстати, насколько мне известно, была единственной страной, которая предоставила тамплиерам политическое убежище. Следующая глава может показаться странной, но так и должно быть. Основная недосказанность исчезнет рано или поздно.