Изумруд

      … Рэйлин машинально сделала несколько шагов к двери, вслед за удаляющимся Диланом. Затем она остановилась посреди комнаты, злясь на себя за проявленную слабость. Гордость и ненависть дали ей сил, чтобы не двигаться с места. В сердце не утихала гроза.       Глухо отражались от стен последние указания пфальцграфа. Бастон закрыла глаза и медленно отвернулась от двери в галерею.       Скрежет потайной панели, голос Дигина, сбивчивый шепот слуг… скорее бы всё закончилось.       Евлин выглядел испуганным.       — Занимайтесь своими делами, нечего здесь толпиться, — сухо произнесла Бастон и вышла из гостиной.       Кен раздраженно выдохнул и отправился следом. Остальная прислуга с волнением переглядывалась, не зная, что делать дальше. Замок погрузился в тишину. За широкими стенами бродили, кружили в вечернем сумраке огни факелов. Терпкие тени как будто лились с высокого потолка вниз по резным колоннам.       Рэйлин поднялась вверх по парадной лестнице, но уже в начале галереи второго этажа остановилась. Девять спокойных лет горели у неё на губах, но произнесла она одно только короткое ругательство. Как теперь несколько часов прожить?       Графиня заперлась у себя и никого не впускала. Не объяснилась она ни перед Томсоном, ни перед слугой своим, ни перед Франциском. Ночь пролетела спокойно. В каменных объятиях Изумрудного дворца можно было ничего не бояться — широкие стены выдерживали бунты, защищали от завоевателей и врагов. От одного они только не спасали: от предательства.       Утром следующего дня пфальцграфиня объявила, что все недовольные могут покинуть замок немедленно. Подземный проход вел далеко и мог позволить бежать, куда заблагорассудится. Слуги сохраняли молчание. Уходить не пожелал никто. Господа уже не первый раз так отчаянно бранились, и все домашние успели усвоить, что демонстративно принимать чью-либо сторону крайне рисковано: через день-два графиня и пфальцграф помирятся, а виновата во всем окажется прислуга.       Первый день без хозяина замка тянулся медленно. Из окон виден был один только молочный туман да бескрайнее серое небо. Сквозь каменные щели проникала сырость. Графиня почти всё свободное время проводила в левом крыле, где меняли в стенах кладку, и самолично руководила процессом. Беспокоить её никто не решался. Только после обеда пришел Франциск — прочитать новый катрен и попытаться вразумить графиню.       Рэйлин выслушала молча. Лицо её в скудном осеннем свете казалось почти серым, темно-синие дуги легли под глазами. За весь день Бастон никого даже не выбранила: просто смотрела, не говоря ни слова — и уже становилось не по себе от её тяжелого взгляда.       — Когда же будет предсказанное путешествие, мэтр? — спросила наконец Рэйлин с вымученной усмешкой.       Франциск ничего не отвечал.       «Уже скоро, госпожа».       В обед графиня приказал ей ничего не подавать — от еды её мутило. Вместо трапезы она несколько часов гуляла по оборонительным стенам, надменно смотрела вниз на белый палаточный лагерь. Вспоминала отчего-то времена далекой молодости, когда захватила Летний замок и столь же надменно смотрела на портрет Дилана. Темны пути жизни — как ей было знать, чем всё закончится?.. Опустела земля. Сизые облака быстро неслись за горизонт, исчезали за острыми верхушками бескрайнего леса. Падала в саду листва.       — Одумайтесь, — шептал Томсон, тенью следуя за графиней.       Франциск хмурил брови, запирался в своей лаборатории. Молчал.       По замку гулял сильный сквозняк, будто одна из дверей была открыта. Будто дом выдыхал счастье на пустой внутренний двор, где беспрестанно лаял пес и ходили туда-сюда гуси.       Запущены оказались хозяйственные дела. Рэйлин почти не спускалась вниз из своих покоев и мало с кем разговаривала. Подолгу смотрела на восковую фигурку пфальцграфа, сделанную на заказ у Франциска, и молчала. Слабый свет огня скользил по вырезанной короне провинции, по восковым углублениям глаз.       Франциск говорил, что эта фигурка вызовет любовь — но что она вызвала, графиня видела и сама. Она хотела было бросить ритуальную игрушку в камин, но не смогла. Суеверия не позволили.       Девять лет — не такой уж короткий срок для такой, как она. Расплата могла прийти и раньше. Рэйлин принимала её, склоняла перед несчастьем голову, понимая, что заслужила его.       Рок мог отобрать у неё детей, мог отобрать богатство и родину, но отобрал то, что было достойной ценой за свершенное, первоисточник её счастья и спокойствия. Любовь Дилана.       Пфальцграф променял её на камни и мертвого кузена — легка же, значит, была любовь.       Недавняя совместная ночь была второй за последние… полгода? Фигурка в ладони плавилась от жара. Рэйлин убрала её в шкатулку, а ключ выкинула в огонь.       Бастон не знала, почему с самого начала их отношения сложились как поединок, где проигравшими почему-то каждый раз оказывались они оба. Сколько, в самом деле, было можно — Рэйлин устала.       Смотря сквозь густой ночной мрак на небо, заплывшее тяжелыми облаками, она думала, что пора бы уступить победу. Прислушивался к голосу своей, но как будто чужой гордости. Какое это облегчение — отдать себя другому человеку, после девяти лет хождения по кругу, наконец, окончательно стряхнуть с себя пепел самообмана.       Ради спокойного блаженства закатными часами, ради усталой улыбки на истерзанных губах — ради того будущего, которое они могли иметь, будучи равными.       Эта мысль заставила Рэйлин окончательно проснуться и сесть в постели. Ещё не рассвело, но слабый свет нового дня уже золотил башню правого крыла Изумрудного дворца, лениво скользил по острым листьями тяжелого плюща.       Растолкав Евлина, Бастон велела немедленно нести одежду и готовить факелы — нужно было проверить потайной ход. Среди слуг началось приятное оживление, новость о том, что графиня таки сменила гнев на милость, многих заставила выдохнуть с облегчением.       Рэйлин вдруг вспомнилось последнее Рождество, которое они провели в родовом замке Бастонов. Тогда не было снега, и они с Диланом добирались почти неделю, а приехав, графиня не узнала места, где родилась и жила столько лет.       Печать нищеты исчезла, залы были полны света и тепла. Бенри с дьявольской расточительностью взялся за алхимию.       За обедом Бастон, как это нередко случалось, о чем-то повздорила с пфальцграфом. Бенри наградил племянницу таким презрительным взглядом, какой мог и святого вывести из себя.       — Благослови день, когда пфальцграф родился, — сухо говорил старший Бастон после того, как слуги убрали рождественский стол и затихли последние песни. — Не представляешь, насколько тебе повезло.       А Рэйлин, может быть, и представляла. Лучше, чем кто бы то ни было.       Стряхнув с себя паутину воспоминаний, Бастон велела Евлину отпирать потайную панель. Коридор встретил их густой темнотой, дыханием запустения.       Кен шел впереди, всё время посматривая краем глаза на идущую чуть позади графиню. Он не ожидал от неё такого внезапного смирения и испытывал на этот счет смешанные чувства. Гордость за госпожу была уязвлена — естественно, Евлин считал пфальцграфа виноватым в ссоре. В конце концов, Бастон Дилану действительно была не слуга, чтобы таскать её за собой, как вещь. Изумрудный дворец — их дом. Почему все должны бежать неизвестно куда только из-за того, что О’Браен что-то там себе вбил в голову?       Эхо шагов призраком носилось по длинному коридору. Из-за пыли воздух становился густым, как будто ядовитым.       — Отпирай, — приказала Рэйлин, когда они приблизились к двери, ведущей в склеп.       Евлин дернул панель, но та неожиданно не поддалась. Кен повторил попытку.       Ничего не изменилось. Дверь не отходила.       После четверти часа бесплодных усилий, Евлина начала овладевать паника.       — Прекрати, довольно, — тихо произнесла графиня.       Однако Кен и не думал останавливаться. Панель вздрагивала и как будто глухо стонала, но не двигалась с места. Механизм был деформирован. Или же кто-то заботливо прислонил что-то тяжелое к другой стороне.       Единственный путь к спасению был перекрыт.       В неверном свете огня лицо Евлина выглядело серым. Безумный взгляд был направлен куда-то в темноту коридора.       — Как это… — голос слушался плохо, слова таяли на губах.       Рэйлин молчала. Удивлялась ли она тому, что у неё отобрали шанс на спасение? Нет.       Даже Дилан не мог спасти Рэйлин от того, что она уже совершила однажды.       Сердце сжалось, животный страх прокрался в душу: что, если они добрались до Дилана?       Как ей продолжать жить тогда? Вся безумная привязанность к пфальцграфу, возникшая ещё с момента их самой первой встречи во время принесения присяги — кто бы мог подумать, Рэйлин была совсем ребёнком тогда — обрушилась на её плечи с такой силой, что она едва устояла на ногах.       — Где дом Дигина… — вдруг спросила Бастон. — Все ли знают?       Кен проклинал его. Какое было дело ему до какого-то Дигина, когда они замурованы здесь. Когда их всех убьют и предадут анафеме, а замок сожгут и разграбят. В сухом смешке дрожал испуг.       — Я задала вопрос, — зло повторила графиня.       — Ему только я деньги относил. И ещё письма слуга господина пфальцграфа передавал. Больше, кроме нас двоих, никто не знает.       Рэйлин отступила к двери. Значит, они не имели понятия, где Дилан. Значит, он ещё мог спастись. Эта мысль опьянила её, исцелила от страха и сомнений.       Глаза увлажнились слезами. От облегчения, от счастья — теперь она могла наконец отплатить Дилану. Человеку, который отдал ей всё.       К черту их ссору, к черту постоянную игру в чужих людей — ведь её с детства приучили не показывать любви, эмоции заключать в жесткую клетку светских официальных бесед.       Она могла сделать так, что Дилан будет жить. Не мучаясь раскаянием за то, что его жизнь куплена ценой чужой.       Возможно, Дилан даже однажды сможет снова быть счастливым.       Таким же счастливым, каким Рэйлин видела его в один дождливый день в лесу, когда они прятались под одним плащом, и Бастон чередовала поцелуи с благодарностями за спасение.       — Скажи, что любишь меня, — требовал Дилан.       И Рэйлин говорила. Говорила, вдыхая свежий весенний воздух.       По лицу скользили холодные капли дождя. На губах таял жар чужого дыхания.       «Всё, что хочу подарить, — мне тобою подарено».       — Что с Вами? — в ужасе спросил Евлин, на мгновение даже забывая о своей собственной беде.       Рэйлин долго молчала. Прятала лицо в темноте коридора, собирала силы.       Потом произнесла ровно и как будто спокойно:       — Ступай и спрячься где-нибудь. Сделаешь, как я скажу, слышишь ты меня?       Евлин качал головой, словно умалишенный. У графини не было времени ждать, пока он придет в себя. Со всей силы она хорошенько ударила его ладонью по лицу. Никто не смел мешать ей делать задуманное.       Кен вздрогнул всем телом и почти затрясся, прижимаясь спиной к стене.       — Как только всё затихнет — пойдешь в город и спрячешься там. Если вдруг столкнешься с пфальцграфом — скажешь ему, что я уехала… слышишь, что я говорю тебе? Уехала. В графском экипаже. Не вернусь назад. Повтори сейчас же.       Кен поднял на графиню невидящий взгляд.       — Не вернетесь… графский экипаж…       — Черт бы тебя побрал, — выругалась Бастон. — Убирайся с глаз моих.       Евлин стремительно бросился бежать в темноту, почти не разбирая дороги. Рэйлин шла следом, до боли сжимая в ладони рукоять факела. Огонь потрескивал, стонал, отчаянно бросаясь к стенами узкого коридора.       Дилан должен был немедленно уехать отсюда как можно дальше. Но как заставить его, чем привлечь? Идея пришла к графине почти спонтанно. Застала врасплох, сердце затопила горечь. Каждый вздох теперь вызывал боль. Могла ли она сделать это? Должна была.       «Где равнодушия найти на эту ложь? — думала она. — Какие слова придумать, чтобы он поверил? Тебя не пощадят здесь. Нет, ты уедешь, Дилан, даже, если мне придётся заплатить за это больше, чем я имею, — у тебя будет шанс спастись. Я берегу счастье, которое у нас есть, но ещё больше я берегу тебя».       Мыслей больше не было, только блаженная пустота наполняла рассудок. Бастон не помнила, как вышла из потайного хода, как отдала кому-то факел, как пошла в кабинет Дилана… по пути она столкнулась с Томсоном, которого, должно быть, испугала.       Но голос бывшего учителя как будто звучал издали. Графиня не слышала. Достав бумагу, она села за стол и постаралась воскресить в душе обиду.       «Теперь и не разобрать, кто прав, кто виноват, и долго ли казни ждать?..»       Обиды не было. Не было злости. Одни воспоминания. О нелепом неудавшемся бунте, о чужой крови, пролитой ради её счастья, о пьянящем неверии, когда вдруг сбылось всё, о чем она запрещала себе даже думать. Имели ли они с Диланом право на эти девять лет?       «Он мне не чета», — мысль острым когтем скользнула по сердцу.       Реликвии их скрепили, им же и раскреплять.       «Нет, он мне не чета».       Кружева жестоких слов плелись тяжело. Несколько раз перо выпадало из ослабевших пальцев. Рэйлин кусала губы, закрывала глаза, снова бралась за дело, но сил хватало лишь на несколько лживых слов, потом перо бесшумно падало на бумагу, смазывало буквы. Душа выла, как раненный зверь.       — Что Вы делаете? — вдруг спросил Томсон не своим голосом.       Рэйлин не понимала, как пропустила его приход.       Графиня свернула письмо и скрепила печатью.       Теперь — кончено. Написанные на бумаге слова звучали в голове, мучили и терзали, отравляли рассудок.       Безумие укутывало в теплые темные одеяла. Отстраненно Рэйлин прислушивалась к своему, как будто чужому бреду. К носу поднесли резко пахнущее масло — Бастон вздрогнула и несколько очнулась от тяжелого наваждения.       По-прежнему сжимала она в руке скрепленное письмо. Отдать его Евлину графиня не решилась — тот явно был не в себе и мог взболтнуть лишнего.       Пришлось выбрать слугу Дилана, который тоже знал, где дом Дигина, и вел себя более спокойно. Ему было сказано укрыться недалеко от главных ворот и выскользнуть, как только предоставиться возможность.       Через полчаса после того, как слуга спрятался в одной из потайных комнат, появился Франциск. Бастон велела ему и Томсону тоже спрятаться где-нибудь, но они отказались. Помогли собрать мебель и закрыться в левом крыле. Когда с приготовлениями к схватке было покончено, Рэйлин решилась сказать жителям замка, как обстоят дела.       Она говорила спокойно и твердо. Томсон впервые в жизни чувствовал, что восхищается человеком, которого воспитал.       — Один из людей в замке — предатель. Прислуги здесь вместе с дворовыми около сорока человек, не считая наемных рабочих. Кто именно предпочел деньги совести мне не известно, и знать это я не имею ни малейшего желания. Я освобождаю всех от необходимости вести заранее обреченное сражение. Любой, кто не желает давать отпор, — может пойти и укрыться где-нибудь.       Люди молчали. Кто-то из горничных громко заплакал.       — Пфальцграф завещал не сдаваться. Этому завету я буду следовать, однако — в отличие от графа О’Браена — от других того же требовать не стану.       До брака с Диланом у Рэйлин не было большого количество крепостных, и принимать решения за других она не умела и не желала этого.       Большинство прислуги теперь окончательно растерялось и не знало, куда себя деть.       — Это безумие, — тихо говорил Томсон. — Необходимо просить помощи пфальцграфа…       Бастон усмехнулась. Но привычная надменность изменила ей. Усмешка дрогнула и растаяла на бледных губах.       — Зачем? — спросила она. — Именно этого они и хотят. Как только пфальцграф появится здесь — его будут пытать, а потом всё равно убьют на моих глазах.       Фраза «этого не вынести» так и осталась не сказанной. Томсон не узнавал человека, рядом с которым был всю жизнь. Франциск долго молчал. Потом он задумчиво произнес:       — Если бы Вы только знали, где реликвии, быть может, у нас был бы шанс. Инквизиция забрала бы их и оставила нас всех в покое.       Рэйлин медленно подняла на него взгляд.       Бастон прожила с Диланом девять лет. Помнила каждую черту его лица и могла воссоздать её в памяти, только лишь прикрыв глаза. Рэйлин знала его шаги, стук сердца. Знала, что Дилан хотел и о чем он молчал. Она угадывала настроение Дилана по тому, как тот сжимал корешок книги.       Франциск вдруг осознал, что графиня знала, где спрятаны реликвии.       — Как я уже говорила, от вас никто не требует со мной соглашаться.       Рэйлин медленно отвернулась и слегка сжала пальцами обручальное кольцо, которое было реликвией семьи Дилана. Второй перстень носил на безымянном пальце сам пфальцграф.       Два индийских бриллианта стоимостью в несколько поместий, огранка из серебра и небольшой секрет. Тайна, которую знали только представители рода О’Браен, — и теперь Рэйлин. Маленькая склянка с быстродействующим ядом, спрятанная за камнем. Одна капля в кубке могла стать избавлением, гордым отказом от рукоприкладства и унизительной смерти от рук тех, кого она презирала.       Рэйлин усмехнулась, обводя камень кончиками пальцев. Сенека бы одобрил такой выбор. Любой деятель великой римской Античности, чье наследие современникам завещали хранить, одобрил бы. Возвышенные римляне ненавидели рукоприкладство настолько, что предпочитали покончить с собой. Лучше умереть самостоятельно, чем быть оскорбленным чужими прикосновениями, быть схваченным.       «Как жаль, что я берегу жизнь, которую ты подарил мне».       Франциск незаметно отвел Томсона в сторону.       — Я бы хотел говорить с Вами, шевалье.       Томсон прикрыл глаза, опуская голову. Он был знаком с графиней с самого раннего её детства, и не знал другой жизни, кроме как жизни Рэйлин. Её цели — были целями Томсона, её спокойствие — спокойствием немолодого учителя.       Как теперь было поступать Томсону, когда Бастон вела себя, точно умалишенная?       — Вы полагаете…       Франциск нахмурился и посмотрел в сторону, на графиню. Та стояла чуть в отдалении, сжимая ладонями обручальный перстень. Взгляд черных глаз казался абсолютно бессмысленным.       — Я не лекарь, шевалье, но… Бога ради, взгляните на неё! — Томсон не стал смотреть. — Не знаю, что было в том письме, которое она написала господину пфальцграфу, но после него она совершенно не в себе, и нам…       Договорить ему не удалось. Ворота содрогнулись, и главный холл наполнился криками. Люди столпились в углу, кто-то побежал прочь.       Через окна видны были блестящие латы королевской стражи.       «Быстро», — подумала Рэйлин, машинально поднимая кинжал.       Томсону даже почудилось, будто на её лице отразилось облегчение. Из оружия у них были только несколько мечей и охотничьих кинжалов.       Бастон взяла себе только кинжал. Она довольно давно не упражнялась на мечах и не дралась даже в тренировочных боях. Сначала все удивлялись, что девушка тренировалась со своим супругом, но чуть позже смирились со странностями графини. Франциск и вовсе никогда не держал в руках оружия. Дворянином он не был, и никогда не обучался мастерству схватки.       Инквизиция подготовилась лучше: почти сорок вооруженных человек королевской стражи. Графиня невидящим взглядом смотрел на всё это войско и в который раз поражалась тому, насколько справедливо с ней обошлась жизнь.       Охотничьему кинжалу было не пробить лат.       Один из ворвавшихся дрался особенно яростно, будто обитатели замка нанесли ему какую-то личную обиду. Рэйлин усмехнулась — может, она это, только моложе?..       Графине удалось ранить кого-то один раз, прежде чем Франциск потерял свой меч и упал на запятнанный густой кровью ковер. Томсон уже повредили руку, но продолжал отбиваться разом от двух нападавших.       Что скажут те, до кого дойдет о них молва?.. О её мнимом побеге, убийствах, таинственных сокровищах, отнимающих то счастье, которое подарили. Лишь бы история замялась — графиня не хотела, чтобы над пфальцграфом из-за неё насмехались.       Бастон ещё не ранили, однако она уже чувствовал сильное недомогание. Управляться с кинжалом удавалось с трудом. Все мысли занимало письмо. Смог ли слуга ускользнуть с ним — лишь бы Бог отвёл. Смог ли исчезнуть где-то на дороге и передать его — о, если нет, значит, всё было напрасно.       — Здравствуйте, госпожа графиня. Право, до чего пути неисповедимы.       Рэйлин Корта узнала, но встреча со старым знакомым её не волновала. Призрак из далекого прошлого или незнакомое лицо — какая была разница.       Гораздо важнее, какую дорогу до Шотландии выберет Дилан. Лишь бы додумался поехать северной — северная безопаснее.       Рэйлин почувствовала резкую боль в районе живота и отвлеклась. Плечо кольнула острие меча, горячая кровь скользнула по руке вниз, пачкая темно бордовое платья. Сжав ладонь на рукояти кинжала, Бастон замахнулась и со всей силы ударила клинком в забрало.       Лезвие проникло между решетом, нападавший взвыл и попятился. Графиня потеряла последнее оружие. Её быстро схватили, и тогда мир вокруг окончательно растаял в кровавом мареве.       Боль сковывала всё тело, медленно стекала по венам. Кажется, её серьезно ранили в живот, но чувств Бастон всё равно не лишилась.       — Даже не смотря на то, — спокойно начал Шимура Корт, — что в прошлый раз мы с Вами расстались не друзьями, я не имею намерения мстить. Хотя побег с казни обошелся мне не дешево.       Рэйлин только теперь заметила, что половину лица барона покрывал шрам. На слова она не обращала внимания.       «Северная дорога дальше, — отстраненно размышляла она, — но ведь я упомянула заставу… хорошо, что я написала про заставу».       — Ваш супруг — еретик, который помог своему кузену украсть сокровища Святой Церкви. Весь христианский мир почитает его врагом. Я охотно верю, что он не сообщал Вам месторасположение реликвий. С его стороны было бы недальновидно доверять бывшей бунтовщице, которая пыталась его убить.       Рэйлин вздрогнула.       Быть может, ей стоило бросить безумную затею ещё тогда, в Летнем замке. Отказаться от того, что изначально не могло принадлежать ей. Смириться, как велела ей религия, смежить очи и прожить долгую тяжелую жизнь, которая ей и предназначалась.       Снова стало смешно: совсем недавно Бастон думала, что это Дилан принес в их дом беду.       — Где господин бывший наместник провинции может быть?       Устилали дом пролетающих голубей тени. Видно, правду говорили, что любовь касается лишь однажды.       Рэйлин молчала достаточно долго для того, чтобы инквизиция осознала — говорить она не станет.       Потом они скажут, это я виновата. Это я убивала людей. Это я пришла в их дом и отобрала его, назвав своим. Думаете, вы боги?       Дрожащая улыбка скользнула по тому, что некогда было её лицом.       Не-ет.       Криком этим очень долго будет ночь полниться.       Затылок обожгло болью, и графиня наконец лишилась чувств. Корт смотрел на неё с некоторым удивлением.       — Вы утверждали, — медленно произнес Монри, — что она будет говорить.       Густые потоки крови скатывались вниз по темным прядям, капали на пол. Расслабленное лицо графини было настолько бледным, что казалось, будто она уже мертва. Ни страха, ни печати страдания или несчастья — ничего.       Шимура продолжал смотреть на Бастон, ничего не отвечая.       — Что же, Вам не впервые заставлять врагов Господа говорить, не так ли? — ровно сказал он наконец.       Монри бросил на Корта мрачный взгляд и подал знак кому-то из своих людей.       — У нас нет на это времени.       Несколько человек подняли графиню с пола и понесли через комнату.       — Здесь останется несколько наших человек и Вы, барон. У госпожи пфальцграфини будет достаточно времени, чтобы принять решение.       Корт проследил за перемещением графини взглядом.       — Вы же не собираетесь… — медленно проговорил Шимура.       — Я собираюсь вернуть то, что принадлежит Папе, и исполнить свой христианский долг. Принесите стенную кладку и инструменты. И найдите портреты всех её родственников — пфальцграф мог отправить святые реликвии куда угодно. Нужно же как-то опознавать его соучастников.       Замок вздрагивал от криков. Испуганный дух носился под окнами. Счастья дух — бродячий дух.       Корт всё ещё смотрел на Бастон, которую прислонили ко внутренней стене.       — Она не станет говорить.       — Ещё несколько часов назад Вы утверждали обратное.       — Откуда мне было знать, что она безумна? — раздраженно ответил Шимура.       Тела людей выбрасывали на улицу и поджигали. С грохотом падали со стен портреты наследников, дальних родственников. Робкий луч солнца скользил по решету окна, отражался от густых капель крови.       По белоснежным лицам статуй, украшающих комнату, как слезы, скользили мрачные тени. Сама история будто стояла у порога комнаты, укутывая происходящее в беспроглядный мрак.       — Проще её убить, — сказал наконец Корт. — И не терять зря времени.       Слова растаяли в нарастающем гуле. Основная стража покинула замок, оставив после себя распахнутые настежь ворота, пустые безмолвные залы, дрожащие от сквозняка портьеры. Стервятники реяли в небе, перья черные по ветру развеяло.       Корт посмотрел на свежую кладку. На лица инквизиторов, трупов, которые ещё не успели вынести. На несколько зеленых листов клена, качающихся за окном.       Барон Шимура медленно поднялся и вышел на пустынное крыльцо. Октябрьское солнце лениво освещало двор. Кровавые следы на земле стали единственным напоминанием о случившемся.       В тени голых деревьев Корт заметил Евлина, который трясся, словно умалишенный, и всё время оборачивался по сторонам. Барон кликнул его раз, но тот не отозвался на имя.       — Я же знаю, это ты, мошенник.       — Нет, — отвечал Кен. — Я тебя не знаю.       — И её не знаешь? — спросил Корт.       — И её — не знаю.       Барон помолчал. Серые тучи рассеивались, день клонился к вечеру. Пронзительно-яркое голубое небо нависало над убранными полями. Серый ирландский камень переливался, и казалось, будто правда — изумруд.       — Возьми моего коня, — предложил Корт. — До города быстрее доберешься.       Евлин согласился.       «Будет теперь юродивым, — с неприязнью подумал Шимура. — Уж и не он ли нас впустил?».       Ему не было жаль убитой семьи Бастон, которые отказались раскрывать тайну реликвий. Ему не было жаль Родрика, который привел в исполнение приказ Святой Инквизиции, надеясь хотя бы младшую сестру оградить от войны Ордена Тамплиеров и Папы. Он вообще не привык испытывать жалость или сострадание. Однако было нечто такое в том ясном октябрьском дне, что заставило Корта помнить.       Ни в новой беде, ни в радости, ни на смертном одре не мог забыть он тот день. Тот светлый пустынный двор, голубое небо и холодное дыхание осени. Бессмысленную дорогу за горизонт, бескрайнее одиночество… первое в жизни настоящее изумление.       …Рэйлин медленно приходила в себя. Она потеряла зрение или это и была смерть?.. Глухая боль и свист дыхания твердили ей, что она ещё жива. Графиня с трудом вспомнила, что заставило её пропустить удар — провела ладонью по животу в поисках ранения, которое нужно было пережать. Часы выигранного времени — смешно, но она помнила обеты, которые давала.       Раны нигде не было. Рэйлин закусила губу и откинула голову назад. Ударилась затылком о стену и сдавленно выругалась.       Кто-то спрашивал её о Дилане, но Бастон плохо понимала слова. Она задыхалась. Был ли это гроб? Стены на ощупь казались холодными и каменными.       — Ты раскаиваешься, дочь моя? — спросили её.       — В чем?       Голос звучал хрипло и едва различимо. Никто не ответил.       — Страшно умереть вот так: не исповедовавшись, не бок о бок с честными людьми на священной земле… ничего не имея.       Рэйлин была даже несколько удивлена. И удивлялась тому, что ещё способна испытывать удивление.       «Ничего? — отстраненно подумала она. — У меня есть всё».       Время стекалось в одну бесконечную минуту. А ведь десятый год… глаза как лед, пальцы словно голые кости.       Руки слабеют, борозды скрещены.       Дилан ведь вернется к ней однажды. Его пригласит сухая осока, туманы холодные далеких земель передадут счастливые вести, шепнут в один день: «это можно!».       Земные звери к норам держат путь, летят к гнездам стаи птиц — неужели хоть когда-нибудь к родному дому тот, кого так ждут, не придет из дали?       Лишь бы вернулся однажды. Не думал, что дом — могила, что призраком гневным отравлен. Лишь бы вернулся с новой семьей. Имя горькое лишь бы не поминал горько. И ко склепу невольному приходил случайно.       Рэйлин сжала пальцами обручальное кольцо. Десятый год. Сколько было умилений. Обещаний.       Расскажи, что ты без меня проживешь. Солги каким угодно словом. Быть может, даже сказочкой, придуманной тобою: будто встретимся на другой стороне.       Забвенный всё близится, близится час. Я слышу, вижу, чувствую вас: и мать, и отца, и все желтые лица портретные. Лица забытые, кресты упавшие. Жаль ничего мне смерть с собой не даст забрать: ни синий взгляд возлюбленных очей, ни день, когда пришла гроза — часы последнего свидания…       Всё, что было, пусть тяжелые сукна эпох покроют. Унесут облака. Прочь.       …Как же так случилось — не пойму. Семь вечностей скитаний. Дилан, отчего теперь сквозь меня смотришь? Как к тебе подойти, как прикоснуться, о друг мой… ты весь в золотой пыли. Дороги дальние тебя вновь ко мне вернули — да святится имя твое.       Друг, возлюбленный, ужас мой.       — С возвращением, Дилан. С возвращением домой. Примечания: Литература потока сознания, ООС, сомнительные намеки и прочая «жесть». Кто предатель, не так уж и важно, хотя текст дает ответ на этот вопрос, пусть и в зашифрованном виде. Спасибо всем тем, кто продолжает читать)