The army of the night

      Когда на горизонте задребезжала последняя кроваво-красная полоса заката, на подъездную дорогу к «Яблочному холму» выкатила скромная кибитка, запряженная двумя лошадьми. Из прикрытого темными занавесями окошка повозки Аттила Дорн украдкой разглядывал старую усадьбу, спустя столько лет снова приобрётшую жилой вид. Главный фасад дома горел светом десятка окон, из труб валил густой дым, вся округа наполнилась гомоном живых звуков, столь непривычных для этих тихих мест.       Аттила еще помнил прежних хозяев «Яблочного Холма» — бездетных барона и его полусумасшедшую баронессу, утверждавшую, что дом полон привидений. Они редко посещали церковь, но через окошко в колокольной башне настоятель храма ежедневно видел, как баронесса, как скелет, желтая и высохшая, прогуливалась по кладбищу в полном одиночестве. В городе ее не жаловали, но с бароном были вынуждены считаться. Впрочем, исчезли они так же внезапно, как и появились. Кто-то считал, что барон и баронесса тайно продали дом и уехали на юг, кто-то, что их скосила чума, и старый полуживой дворецкий закопал их тела на заднем дворе. Но, так или иначе, их смерть (как, собственно, и жизнь) для всего Кведлинбурга осталась жуткой загадкой. И только спустя почти десять лет «Яблочный холм» вновь наполнился жизнью.       Когда кибитка остановилась, лакей услужливо открыл дверцу и подставил настоятелю локоть, помогая выбраться из повозки. Оказавшись у главного входа, Аттила в очередной раз поразился красоте усадьбы. Время изрядно «поело» камень, но это лишь придало главному фасаду дома легкий налет мрачного очарования. Дикий вьюн сетью вен поднимался по старым колоннам, обвивал центральный балкон и легкой тенью скользил вдоль желтых окон, цепляясь за сколы в камнях. Сейчас вьюн сох и вял, но каждую весну снова цвет белым и нежно-розовым.       «Интересно, герр Рихтер прикажет сорвать его?» — с этой мыслью Аттила Дорн вышел из прихожей в центральный зал, где его, чинно сложив руки на животе, ожидал сам хозяин дома.       — Добрый вечер, Отец Аттила. — Рихтер кивком поздоровался с настоятелем храма. — Не желаете ли перед ужином прогуляться по дому?       — С большим удовольствием.       Они поднялись по главной лестнице на второй этаж в полном молчании.       — Вам когда-нибудь доводилось здесь бывать?       — Хоть прежние хозяева были не столь гостеприимны, как вы, господин Рихтер, несколько раз мне приходилось посещать «Яблочный холм». Необычайно красивое место. Насколько мне известно, барон, живший задолго до вас, приказал посадить в саду зимнюю яблоню. Ее плоды несъедобны, но цветет она красиво. Помню, после Рождества я был приглашен тем бароном на конную прогулку, и когда мы приблизились к его саду, издалека мне почудилось, что ветви яблони кровоточат: они были сплошь усеяны темно-красными яблоками размером с мой большой палец. Но зимы последние несколько лет оказались необычайно суровыми и снежными, яблоня, вполне возможно, погибла.       — Что ж, надеюсь, вы ошибаетесь.       — Вы знакомы с историей этого дома, господин Рихтер? — они остановились возле большого окна, выходившего на сад, позади которого простиралось черное, уходящее в лес поле. Вольфганк отрицательно покачал головой, внимательно слушая настоятеля. — И даже не знаете бывших владельцев?       — Никак нет. А вы, Отец Аттила, вы знаете? — в ответ настоятель храма лишь загадочно улыбнулся. — Если вы поделитесь вашими знаниями истории об этом месте с нами за ужином, я буду бесконечно рад. Но сейчас я хотел бы поговорить с вами об Отце Роэле. — Рихтер резко посерьезнел.       — Я готов ответить на любые ваши вопросы, судья.       — Если отталкиваться от предположения, что все-таки это было не самоубийство… У Отца Роэля были недруги? Кто-то, кто мог желать ему зла?       — Если прежде со спокойной совестью и в полной уверенности сказанного, я бы ответил вам: нет, у него никогда не было недругов, то сейчас я в этом начинаю сомневаться. Отец Роэль всегда отличался большой любовью и отзывчивостью. Свою болезнь он давно обратил в доброе дело…       — Отец Роэль был болен?       — Да, бессонницей. Он допоздна принимал прихожан, желавших ему исповедаться. Он вел праведную жизнь, и мне тяжело думать о том, что кто-то желал ему такой смерти. И что более возмутительно — в церкви, перед алтарем и ликом Божьим.       — А прежде в Кведлинбурге происходили подобного рода происшествия?       — На моей памяти, нет. Мы стараемся вести тихую мирную жизнь, избегая любого рода конфликтов. За последние пять лет мы не сожгли ни одной ведьмы, не поддавшись, подобно другим, охватившему нашу страну дьявольскому безумию. Но вы можете заглянуть в городские архивы, наш бургомистр ведет очень подробные записи всех судебных дел.       — А что же касается незарегистрированных судебных дел?       — Что вы имеете в виду? — насторожился настоятель.       — Наверняка, городские власти прикладывают немало усилий для того, чтобы молва о происшествиях в Кведлинбурге не выходила за рамки определенных кругов. Мы живем в неспокойное время, Отец Аттила, и я имею смелость предположить, что даже здесь, в Кведлинбурге, могло происходить то, о чем другим знать не следует.       — Вы обвиняете бургомистра в сокрытии сведений?       — Ни в коем случае! — Вольфганк в примирительном жесте поднял ладони, стараясь утихомирить внезапно сверкнувшее в глазах настоятеля возмущение. — Я не прожил в городе и дня, но уже заметил, что вы имеете значительный вес в управлении Кведлинбурга. А это значит, что, если в городе действительно происходило что-то, о чем не знают горожане, вы сможете посвятить меня в этот вопрос. Это может значительно облегчить расследование смерти Отца Роэля.       — Вы правильно делаете, что не спешите довериться, господин Рихтер, — Аттила Дорн понимающе улыбнулся, всем своим видом являя сосредоточие спокойствия, но взгляд его темных глаз оставался таким же настороженным. — Но я обещал честно отвечать на все ваши вопросы.       — Вы доверяете бургомистру?       — Бургомистр — человек неискушенный, твердо придерживающийся своих принципов. Как вы. Но значительно старше. Он прилежно и честно ведет записи, и, если в городе случалось что-то ужасное, как вы считаете, из его записей вы непременно об этом узнаете. Наверное, вам лучше встретиться с ним лично. — Рихтер внимательно посмотрел на настоятеля, смутно чувствуя растущее в груди подозрение. — Неужели это все, о чем вы хотели меня спросить, судья?       Вольфганк растерянно моргнул. С одной стороны, ему хотелось безоговорочно довериться Аттиле Дорну, но с другой — было во взгляде и интонациях настоятеля храма что-то противоречащее его же словам. Даже священнослужитель может откровенно врать с самым честным лицом. Божественные клятвы не имею веса, если произносит их лицемер. По собственному опыту Рихтер знал, что аббат, дорвавшийся до власти, преклоняет колено не перед Священным Писанием, а перед золотой монетой. Но насколько это всё относилось к Отцу Аттиле — было неизвестно.       — Нет, — прервав неуместно затянувшееся молчание, сказал Вольфганк, — я хотел узнать, когда я, с вашего позволения, могу поговорить с монахами об Отце Роэле.       — В любое удобное для вас время, судья. Я готов приложить максимум усилий для содействия вам. Но взамен прошу вас делиться теми крохами сведений, что вы сможете добыть. Отец Роэль был мне очень дорог.       — Конечно, я понимаю. — С секунду помолчав Рихтер добавил: — Мои расспросы наверняка утомили вас. Давайте спустимся вниз, ужин уже готов.       Жизнь научила Вольфганка доверять не предчувствиям, а собственным глазам. Должность судьи обязывала его следовать логике и фактам, а не интуиции, но именно интуиция не раз заставляла его шагнуть немного дальше и обнаружить то, что другие всеми силами старались скрыть. Жажда справедливости, воспитанная отцом, клеймом жгла ему грудь каждую минуту, проведенную за работой. «Скрупулёзно и чисто, без форы высоким чинам и титулованным господам», — так говорил Себастьян Рихтер своему сыну. Умом Вольфганк понимал, что именно его характер и нежелание закрывать глаза на преступления вельмож послужили причиной депортации его семьи из Кельна в Кведлинбург, и чтобы в будущем избежать подобного, ему следует быть более лояльным к представителям высших сословий. Но воспитание было сильнее. Оно лежало в основании всей его жизненной философии, безапелляционно и твердо. И каждый раз, когда Рихтер хотел перешагнуть черту своих принципов, невидимая сила тяжелым ударом в живот заставляла его пятиться назад.       — О чем вы задумались, господин Рихтер? — глубокий голос Аттилы Дорна набатом отозвался в ушах Вольфганка. Рихтер вздрогнул и посмотрел на настоятеля храма.       — О том, что мне следовало осмотреть тело Отца Роэля до того, как его похоронили.       Священник нахмурился.       — Вы имеете степень по медицине?       — Да. Отец дал мне хорошее образование. — С этими словами он жестом пригласил Аттилу Дорна в столовую, где их уже ждали остальные домочадцы.