~***~
— Я точно знаю, что я делаю, — холодно сказала Райли в ответ на пылкий шёпот Джека. Она стояла перед зеркалом в полный рост, рассматривая брови и надевая серьги с голубыми камнями. — Он милый. Боготворит меня. И в постели тоже хорош. Я имею в виду, что плохого в том, чтобы немного повеселиться, пока я здесь? — Ты собираешься всё разрушить. Когда ты бросишь его… — Кто сказал, что я это сделаю? — Райли пожала плечами, её лицо было равнодушным и уравновешенным. — В конце концов, быть у власти — всё, чего я действительно хочу. Любовь? Какая разница. Была там, сделала это. Это ничего мне не дало. Анджело намного лучше Джонни, даже если он намного менее симпатичный. Кроме того, как там говорится? Ах да — «Всегда лучше выходить замуж за мужчину, который любит тебя больше, чем ты его». Что-то вроде этого. Она взяла округлый розовый флакон и брызнула духи на свою тонкую лебединую шею. — Ты играешь со мной, Пейтон. Я пока не знаю как, но я знаю, что играешь. — Я забочусь о лучшем для нас обоих. Я получу власть, уважение, должность, которые я всегда заслуживала, в то время как мой новый муж сделает двойное доброе дело, объединив семьи мафии, как всегда хотел папа, и позволяя мне свободно и щедро править, как я всегда хотела. Вот так, просто и понятно. Ты можешь быть спокоен за своего приятеля Анджело. Похоже, проблема в этой ситуации только у тебя, Джей. Джек молча вскипал, его мозг старательно работал, чтобы проанализировать смысл этого поворота событий. Пейтон, несомненно, играла в свою игру, и ему это не нравилось. Теперь, когда конец был близок, и грязная работа была сделана, он стал расходным материалом? Конечно. Но, конечно, она бы не подумала, что Анджело позволит ему уйти без части прибыли… — Если ты пытаешься кинуть меня на обещанную долю денег… — О, не будь таким драматичным. У меня найдётся шестьдесят тысяч для тебя, Джей. Спасибо от Райли за манипулирование нужными людьми. Вилли получит их через пару недель, максимум через месяц. Как тебе такой вариант, а? Сестрёнка могла бы получить настоящее лечение… И тогда ты можешь принять решение, хочешь ли остаться или уйти. Лично я бы выбрала остаться, но поскольку тебя дома, похоже, ждёт домохозяйка Холли к ужину прежде, чем он остынет, последний вариант, очевидно, будет для тебя лучшим выбором. Как бы скучно это не было. И вот она снова оказалась на вершине, контролировала ситуацию и злорадствовала по этому поводу. Он был сброшен с того места, до которого ему удалось пробиться в его отношениях с Анджело. Теперь она всё контролировала, и он никак не мог её вернуть, никак не мог вернуть бразды правления. Самое большее, что он мог сделать, это сидеть сложа руки и ждать, беспомощный в отношении исхода ситуации — той единственной, ради конца которой он вступил в мафию. — Потеря того парня действительно тебя сломала, верно? — слепо выпалил Джек, пытаясь бесплодно ранить её каким-то образом. Это было слабо, он это знал, но он должен был сказать что-то. — Интересно, что бы сказал Анджело, если бы я сообщил ему, что его новая девушка всё ещё влюблена в кого-то другого? Нетронутая попыткой Джека расстроить её, Райли зубасто ухмыльнулась и ответила: — На твоём месте я бы этого не делала. Люди с манией, как у Анджело, могут быть опасны, когда ты пытаешься их из неё вытащить. Они держаться за неё, как будто она единственное, что держит их в живых. Ты попытаешься сказать ему что-то другое, и он начнёт отрицать и, вероятно, застрелит тебя, чтобы убедить себя, что ты ошибаешься. Другими словами, иди и скажи ему. Сомневаюсь, что много кто будет скучать по тебе, когда тебя не станет.~***~
Джек вошёл в свою квартиру в половине второго утра. Анджело находился в приподнятом настроении, настолько приподнятом, что после того, как пригласил нескольких членов семьи Сабатино и объявил о своём плане взять на себе управление, он так напился, что провёл следующий час, блюя на своей пожарной лестнице на переулок ниже. Когда он наконец вырубился, его кожа побледнела, а шрам ужасно выделялся на фоне бледности его лица, и было почти два часа. Джек продолжал беспокоиться обо всём, что происходило. Люди, которых Анджело пригласил и с которыми он поделился такой опасной, предательской информацией, предположительно, заслуживали доверия. Верно было также и то, что они любили Анджело безмерно. Как и то, что они являлись теми, от кого Джек всегда получал лучший ответ, когда разговор заходил о замене Джонни. Тем не менее, не мог успокоиться. Он действовал шёпотом и хитрыми манёврами так долго, что было трудно принять тот факт, что план больше не был секретным. И вид Анджело, сидящего рядом с Пейтон Райли, соприкасаясь с ней руками, в то время как Пейтон улыбалась почти ангельской улыбкой… Это было неправильно. Всё неправильно. Что-то происходило за кулисами, о чём Анджело не знал, что-то, во что даже Джек не был посвящён, и это было неправильно. Он знал, что для кого-то это плохо кончится, и единственное, чего нужно было ждать, это ответа на вопрос: «Для кого?» Его кровать была холодной и непривлекательной, когда он забрался в неё, напряжённые мышцы его тела кричали от такого дискомфорта, когда они действительно жаждали… полного расслабления. Своего рода освобождения, которое оставляло всё остальное позади и делало несущественным; забытой, такая небрежной лёгкости, которая появлялась только тогда, когда руки этой девушки обвивались вокруг него. С того момента, как он увидел её вещи в своём доме, он понял, что всё изменилось. И интимность, которую он ощущал, происходила не от наличия лямки бюстгальтера или нескольких флаконов фиалкового аромата духов… Это было из-за её существования, её близости, удушающего знания, что она была настолько близка, что он мог буквально протянуть руку и прикоснуться к ней. И почему бы не прикоснуться к ней? Почему нет? Он провёл своими руками по лицу. Проведя всего минуту в постели, он покинул её, проскользнув в коридор, по которому тысячи раз ходил, но никогда с такой целью; никогда не со знанием, что то, ради чего он покинул свою комнату, было намного лучше, чем уединение внутри неё. Конечно, он знал, что она будет спать; было так поздно, что казалось крайне сомнительным, что она не будет спать. В некотором смысле он был благодарен за то, что она не была в сознании. Это позволяло ему залезть в её постель, и её пытливые глаза не станут смотреть на него с каким-то экспрессивным вопросом, находящимся в них, который заставлял его затормозить. Чёрные локоны её волос разметались на подушке, они были откинуты назад в небрежный пучок, который уже рассыпался, упругие кудри падали на её лоб и обрамляли изящный изгиб шеи. С секунду он безмолвно стоял в её дверях, просто дыша, думая обо всех последствиях этого действия. Их было так много, он знал, ужасно неправильных сценариев, по которым всё могло пойти. И всё же, увидев её там, такой довольной и расслабленной, он начал жаждать её. Это было за пределами его тщательных рассуждений, даже его разума. Всё, что он знал, что это была его девушка, и пришло время ему доказать это. Когда под его весом прогнулись пружины и толкнули её худощавое тело, она забормотала во сне, глянцевые веки её встрепенулись и рот открылся. Её тело вытянулось, открывшись, словно приглашая его, как будто оно ждало его. Оно осознало намерение раньше, чем её сознание, но последнее не так сильно отстало. — Джек?.. Её глаза открылись в ту же минуту, как он прикоснулся к ней. Это было просто нежное поглаживание пальцев по её шее, и в то же время оно содержало в себе тысячу слов более чётких и точных, чем он мог сказать в тот момент. Скрипучая хрипота её голоса была не просто сонной, она была напуганной, уязвимой, нервной… Сожалела ли она о провокации своими словами ранее в этот день? Хотела бы она взять их обратно? Разве она не ожидала, что это произойдёт; ожидала, что это вновь забудется, как в другие разы? Ещё осенью, сразу после того, как они в последний раз соприкоснулись, когда он впервые открыл пропасть между ними, это была его вина, что всё не вернулось в прежнее русло. И он должен был потрудиться, чтобы они снова сошлись вместе. Он давал ей знать о своих намерениях с каждым поцелуем, которым он покрывал её губы, лицо и шею; он смягчил пальцы, чтобы исследования его рук были безобидными и желанными для неё, хотя то, что его конечности действительно жаждали сделать — грубо сорвать одежду с её тела, без прелюдий и требовать, требовать, требовать. Он никогда бы не подумал, что полдюйма хлопчатобумажной ткани, покрывающей её ноги и туловище, вызовет у него столько разочарования, и всё же это произошло. Всё что он хотел — увидеть её голую кожу, каждый квадратный дюйм, и запечатлеть себя, как первого, кто увидел её голой, не имея возможности это изменить. Однако этого никогда не произойдёт; это было не так, как она хотела, чтобы это произошло. Он заставил себя двигаться медленно, томными поцелуями и шёпотом, и трением их тел, что на этот раз было только началом. После первоначального увлечения его внешним видом, весом его тела рядом с ней и его дыханием на её шее, она начала реагировать на него. Мягкие руки обвились вокруг его шеи и притянули его ближе к ней, её лицо уткнулось в его шею, она оставляла там поцелуи. Когда её холодные пальцы скользнули под подол рубашки и прошлись по горячему животу, мышцы его пресса судорожно сжались и дыхание участилось. Каждый вздох был громким, звонким в темноте, и он слышал, что, когда она прикоснулась к нему, он был не единственным, кто отреагировал. Её дрожащие пальцы бродили по его груди, спине и рукам, будто исследуя, как будто слепая женщина впервые изучала своего любовника. Его кожа нагревалась в одежде, как будто это был лёгкий и в то же время невыносимый ожог. Он поспешно стащил рубашку через голову и тряхнул головой, убирая волосы с глаз, но даже это не помогло; прохладное трепетание по его коже, а затем ещё одна вспышка, взгляд, которым она его наградила. Она видела его без рубашки бесчисленное количество раз до этого, но он знал, что сегодня всё было по-другому, всё означало что-то более серьёзное: каждое прикосновение, вздох и шёпот усиливались по значимости. Её глаза расширились в темноте, и она с новой силой притянула его к себе и страстно поцеловала. Тот раз в ванной случился так давно. С тех пор прошла тысяча мгновений, несколько тёмных ночей, когда они прижимались друг к другу в его импровизированной кровати, её ноги сводило судорогой, а пальцы колебались между продолжением и отступлением. Он никогда не знал, что было лучше — это была Она, возвышенная, и прикоснуться к ней значило бы уничтожить её, но он так сильно хотел её, а она не произносила ни слова, чтобы помочь ему решить, просто ждала, затаив дыхание. И всегда, всегда, он смотрел на её безупречную кожу и задавался вопросом, будет ли она всё ещё безупречной после того, как он вызовет в ней человека. Отстраняясь назад, он не мог сказать, кто был сильнее разочарован, когда он это сделал — она всегда хотела того, что было хуже для неё. На этот раз, нет, никакого отступления. Он был не единственным, кто это видел. Она раздевалась перед ним, отказавшись от неловкой сцены с незнакомыми пуговицами и застёжками, что, как он не мог поверить, так сильно выручило его. Основная причина её наготы, по-видимому, исходила из школьного определения справедливости — он был без рубашки, и она тоже, и пока это было всё. Его ход. Только он забыл, как. В этой новой комнате было окно, излучающее серебристый свет. Джек был уверен, что единственная причина наличия света в стороне этого полуразрушенного кирпичного здания заключалась в том, чтобы осветить прекрасные оттенки её скрытой кожи так, какой она и была: гладкой, и податливой, и хаотично поднимающейся и опускающейся, покрытой светом звёзд и мурашками. Ещё один удар, пауза, и она вздрогнула, скрестила руки на обнажённой груди и покраснела: «Ты… ты что-нибудь скажешь? Пожалуйста? Просто скажи что-то?» Бесполезно, потому что он был уверен, что забыл, как говорить. В ту ночь в ванной он был так уверен; когда он проскользнул к ней в постель, он точно знал, как всё будет. Он всегда всё контролировал, и теперь он дрожал больше, чем она. Его только что захлестнуло осознание, что то, что он знал, ограничивалось поверхностным и смущающим общим представлением на уроках здоровья, грубым — хотя иногда графически полезным — и преувеличенным хвастовством мужчин, которых он знал, и чистым инстинктом. Единственное, что он знал, что нужно было наклониться вперёд и захватить её губы своими. Он не сделал того, о чём она просила, но, может быть, было бы лучше свести неуклюжие слова к минимуму — у него было достаточно неуклюжих пальцев, чтобы это восполнить. Должно быть, это был правильный ход, потому что стоп-кадр — остававшийся так же приятен глазу, каким он был — разморозился и растаял. Она приняла более удобную позу, напряжение в её мышцах уменьшалось и освобождало её конечности и позвоночник, её руки опустились, а затем обхватили его, когда он лёг на неё и уткнулся лицом в её волосы. Кожа к коже, слишком много, недостаточно. Нервы в его кончиках пальцев изумлялись её гладкости, когда они скользнули по изгибу одной груди через грудную клетку, низко опустившись к низу её живота, а затем упёрлись в бёдра, где бесконечность её существа столкнулась с резинкой одежды. Внезапно ему показалось чрезвычайно важным снять этот барьер. Она подпрыгнула, его пальцы скользнули под оба слоя и, без лишних церемоний, убрали их, обнажив полностью первую голую девушку в его жизни. Облака заполонили небо снаружи, наполняя комнату темнотой, которая, казалось, усиливала тишину. Эта девушка дрожала на том месте, где лежала; скрестила ноги, затем раздвинула их, а затем снова скрестила. Нерешительная, робкая. Больше всего на свете эта слепая невинность напомнила ему о том, кто он такой, кем он был, каким он был. Напомнила ему, что на этот раз он не выполнил свою часть сделки — если она не была уверена, это была его работа быть твёрдым. Она снова задрожала, когда он потянулся к застёжке своих джинсов, напряжённо вздохнув, а затем потянулась, чтобы поправить его волосы, которые были совершенно неукротимыми, казалось бы, в попытке сделать что-то своими дрожащими руками. Он почти чувствовал нервозность, исходящую от неё волнами, беспокойство, и это только заставляло его хотеть её больше, немедленно, прямо сейчас, без промедления. Каждое её наивное, неловкое движение вызывало острые ощущения. Это было вещание, только ему. «До меня никогда не касались, — бормотало оно. — Не так. Ты первый. Это больше никому не принадлежит». Волны его старой, устойчивой уверенности поднялись и захватили его. Уговорили его идти вперёд, диктовали ему движения. Следующий шаг был очевиден: успокоить её, прижать его губы к этим наполовину поднятым коленям и просунуть ладони между бёдер, раздвинуть их, пока он не оказался прямо между её ног, где он чувствовал, что должен быть. Ничего не продвигалось вперёд, пока он не начал, и это становилось необходимостью, требованием, чтобы он продолжил. Лунный свет начал возвращаться; осветил её фигуру, просто лежащую там, все гладкие изгибы и девственную кожу. Его пульс гудел при виде этого зрелища. Следующая вещь была лёгкой. При нежнейшем прикосновении его губ к её ноге, малейшем давлении кончиков пальцев, она раскрылась, вдохнула, втянула его вместе со знойным ночным воздухом. Их лица находились на одном уровне, их дыхание — его пахло одним стаканом алкоголя, выпитым за Сабатино, её — мятной зубной пастой и сном — смешалось в воздухе. Он не мог оторвать взгляда от неё, когда умостился между её ног, мягкой внутренней плотью её бёдер; наблюдал, как дрожат ресницы, кончик языка увлажняет губы, шея вытягивается и сжимается при сглатывании. Его сердце билось о грудь. Это было время, чтобы повернуть назад. Один простой манёвр, и станет слишком поздно; он не сможет остановиться. Необходимость взять её была удушающей, и он, возможно, проигнорировал её и всё ещё отступил, он сказал себе, что может это сделать, сказал себе, что мог бы, если бы не нежное движение её бёдер, которое поманило его вперёд без слов. Он задался вопросом, знает ли она, что делает, приглашая его таким способом. Интересно, почему её глаза внезапно стали такими спокойными, такими понимающими, как будто она делала это всё время, и в этом не было ничего нового, в то время как он всё ещё дрожал и изо всех сил пытался удержать тот контроль, который у него остался. Это было худшее время, чтобы вспомнить предложения, которые она сделала в надежде заработать дополнительные деньги; всплыли все эти тёмные, расплывчатые, безликие ужасы, которыми он мучил себя, когда она задерживалась на час дольше, чем планировалось. Но он ничего не мог поделать. Никогда не мог. Взгляд облегчения прошёл по её лицу, когда он прижал губы к ключице, оставляя дорожку поцелуев, распространяясь по пустынной равнине её кожи. Он мог почувствовать её сейчас, эту примитивную жару, тянущуюся к нему, чтобы ударить его почти намеренно, или так выглядело, так казалось, и он не мог смириться с мыслью, что кто-то ещё был с ней именно так. Он должен был знать, должен был, что он не был наивен, думая, что она сдержала все свои обещания ему, высказанные и невысказанные. Одной рукой, не дрожащей сейчас, он привёл себя именно в то положение, в котором всё встало бы на свои места. Он хотел наконец раскрыть её тайну, этой девушки и её сомнительной верности, и тот факт, что она была единственным человеком, который имел представление о том, как заставить его чувствовать себя полностью… вот так. Как будто в мире не было ничего ужасного или неправильного, и единственные монстры, которые жили и дышали, были теми, которые существовали в его собственном воображении. Он не был уверен, было оно реальным, это чувство, или трюком, которым она играла, заманивая и завораживая его, пока он больше не понимал, что на самом деле такое правда. В глубине души он чувствовал себя немного виноватым, но потом он должен был выяснить. Это была загадка, она была загадкой; каждая пора её кожи и каждая вена в её теле, перекачивающая жизнь, извивалась, сокращалась, чтобы создать эту эпическую головоломку, которая будет мучить его всегда, если он не разгадает её. Когда она посмотрела на него вновь, он обнаружил, что он почти не мог дышать; как будто она поместила каждую надежду, которую она когда-либо имела в него, и он осознал без всяких сомнений, что не мог не разочаровать. Первый толчок был самым простым, самым тяжёлым, головокружительным и наиболее удовлетворяющим. «Двигайся медленно, — предложила она, когда до этого дошло, — это будет… ты знаешь… больно». Он это знал. Конечно, он знал об этом. Потому что девственницы, настоящие, кричат от боли. Истекая при этом кровью. И если она действительно была его, полностью, никогда не тронутой, никогда не взятой, тогда и она будет. Он этого хотел от неё. Потрясение от её голоса в тишине, прорезавшего её яростно, грубо, ошеломило его. Это была суровая реальность, сталкивающаяся со светлой мечтой, маяк через туман похоти, который захватил его разум. Он быстро был подавлен закрывшей рот рукой, её глаза плотно закрылись. Слёзы не стекали по её щёкам, но боль была запечатлена там, достаточно для него, достаточно для уверенности. Не было никаких сомнений в истинности её реакции; даже когда она открыла веки, чтобы посмотреть на него, в её взгляде не было раздражения или гнева, или даже разочарования — просто больше доверия, больше понимания, как будто она ждала этого, всё время ожидала этой грубости. Потому что знала его. У него было чувство, что она, возможно, не ожидала боли от второго толчка, достигнувшего более глубоких мест внутри неё — Боже, внутри неё — и он не был полностью уверен, что должен наслаждаться задыхающимся вздохом, который так сильно вырвался из её горла. Её руки потянулись и прижались к его плечам, ногти впивались в его кожу, когда он двигался, почти в подсознательном усилии, чтобы оттолкнуть его, остановить боль, которую её сознательный разум отвергал и отрицал. Синева её глаз снова была скрыта от его пожирающего взгляда, за тонким кусочком кожи с длинными пушистыми ресницами на концах. Ладонь упёрлась ей в щёку, и он произнёс свои первые слова этого вечера, хриплость в его голосе застала его врасплох; он не походил на себя, это сочетание нежного благоговения и плотской нужды, намекала на тот случай в ванной, пахнущей плесенью. — Смотри на меня. Молчаливое согласие, синий встретился с карим. Тяжёлое чувство наполнило его горло, когда он двинулся назад, боль в её отсутствии, а затем восхитительное освобождение, когда он снова вошёл внутрь, насколько мог. Она поморщилась, прервала его просьбу. Она могла быть кем угодно, лежащим под ним в темноте с такими блестящими глазами, спрятанными именно так, а он не хотел трахать кого угодно, он хотел трахать её, неуловимую её, ту, которую он, честно говоря, не позволял себе даже ожидать, что будет трахать. Его зубы схватили её нижнюю губу, его старая фантазия о том, насколько хорошо чувствовать себя доминирующим в действии. Сладкое дыхание, которое не было его собственным, наполнило его рот, когда она выдохнула, противостояло его грубому укусу мягким, трепещущим поцелуем, который отдался дрожью до самых кончиков пальцев ног. Он застонал ей в губы; прижал пальцы к её пульсу на шее, пока не почувствовал каждое биение её сердца под пальцами. — Смотри на меня, Луиза. — Это вырвалось как приказ; ноющий, плотный. При звуке её имени они открылись, круглые и широкие, сосредоточились на его зрачках настолько, что он едва видел, как они двигаются. — Не закрывай их. Не закрывай. Джек часто задавался вопросом о том, каково это будет, этот акт, его девушка и он наедине, переплетаясь и тяжело дыша. Его размышления никогда не готовили его к этому, эти восхитительно острые муки мучительного блаженства, которые заставляли его ёрзать от удовольствия, скрипя зубами от разочарования. Они никогда не готовили его к неистовому, неустанному наращиванию давления, которое колотилось о каждую мышцу, каждый дюйм кожи, каждый нерв, как сердцебиение, независимо от его усилий отогнать его, продлить всё это. Никогда не давало ему намёка на жару, которая ласкала его, скользкую влажность, мышцы, что сжимались вокруг него настолько чертовски узко, что он едва мог выдержать, настолько было хорошо. Её глаза оставались открытыми, прикованными к нему, и через несколько минут он заметил, что она больше не морщилась; единственный признак остаточной боли проявлялся в сжатии её губ в некоторые моменты, во время грубых толчков, которые входили слишком глубоко, недостаточно глубоко. Капли пота стекали по её шее и изгибам груди. Он опустился ниже, чтобы охватить их, солёный вкус её кожи сильно ощущался на его языке, вздох удовольствия или удовлетворения донёсся от неё, как мягкие летние листья, задевшие его щеку. Он знал, что сможет делать это всю ночь, вечно, пока они оба не умрут от истощения, но какой счастливой, удовлетворённой смертью это будет. Он знал, что долго не протянет, что скоро всё закончится, и он ненавидел и любил это, и жаждал этого, и боялся. Где-то посреди хаотичной спирали, которую он испытывал, спускаясь вниз, он заметил учащённый темп её сердца, ощущение её ладоней, рук и тела, когда она притянула его к себе, поощряя его войти на всю длину, несмотря на любую боль, которую она всё ещё чувствовала. Он бормотал слова против её кожи, которые даже он не мог понять, и прошли минуты, секунды, ещё одна секунда… — Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, Джек, — хрипло прошептала она, умоляюще вдохнула это в шею, её обкусанные ногти хватались за него, как будто она испугалась, что он проскользнёт сквозь пальцы и растворится в ночи, покинув её навсегда. Он не ответил; он не был способен. Дар речи был потерян, когда он уткнулся лицом в пряди её распущенных волос и закричал, её запах, её руки, каждый секрет, каждое совершенное место, которое было у неё, окружали его.