Могила

Весна медленно подкрадывалась в Нэрроуз, обвивая своими тёплыми объятиями замёрзшие здания и заползая в тёмные углы, мягко вытесняя людей наружу, обратно на солнце. Она никогда не была одной из тех, в которых были звенящие капли, лучи солнца, танцующие прекрасные девушки, страстно целующие, склоняя к другим действиям — самое большее, что можно сказать о весне в Нэрроуз было то, что она была приятна. Вот и всё. Некрасивая. Не величественная. Просто приятная. Она была теплее, всё было менее мрачным, и хотя повышение температуры имело неудачный побочный эффект, заставляя улицы вонять всё сильнее, это стоило той приближающейся оттепели, и долгие ночи, проведённые под одеялами, которые были слишком тонкими, чтобы должным образом сохранять тепло тела, были близки к завершению по крайней мере в течение хороших шести месяцев. Интервал между зимой и летом был, вероятно, самым мирным событием, происходящим когда-либо в Нэрроуз. С увеличением количества солнечного света и приятного бриза людям было трудно останавливаться на своих недостатках. Всё казалось намного менее трагичным, когда улицы заполняли беззаботные дети, бегающие и играющие, не обращающие внимания на трудности, которые таились только внутри их домов. Возможно, это был свет, который вселял счастье и изгонял ужасные мысли — Джек где-то слышал, что отсутствие солнечного света играло большую роль в плохом настроении, отсутствие его даже приводило к увеличению числа самоубийств. В любом случае, он знал, что весна должна быть его любимым временем года. Ещё когда он был моложе, это всегда было лето, которого дети в его классе жаждали, отсутствие школьных занятий и раннего пробуждения по утрам. Джеку было наплевать на эту роскошь, если её можно так назвать. Оставаться дома означало быть в милости — или в отсутствии таковой — его отца. И кроме того, летняя жара всегда была невыносимой в Нэрроуз. Тесные здания и перенаселённость заставляли чувствовать, как будто вы заживо жарились. И жара была намного хуже, чем сухая жара; жара, которая нависала над Нэрроуз — буквально висела, как тяжёлое и плотное одеяло — была безумно душной. Люди в Палисаде могли включить их кондиционер и сидеть в собственных домах, может, даже немного замёрзнуть и пойти за одеялом; или, может быть, они размещались бы у бассейна, и всякий раз, когда становилось слишком жарко, они просто окунались в воду в их искусственном раю, чтобы охладиться. В Нэрроуз не было ни одного из этих удобств. Летом на улицах текла горячая кровь как в прямом, так и в переносном смысле, и до сих пор всем было наплевать. Но до лета ещё было далеко, и Джеку казалось, что оно никогда не наступит. Весна только расцветала, ещё ранняя, прохладная пора, и нестерпимая жара была ещё далеко на расстоянии, которое было неопределённым и туманным, как конец улицы, вдоль которой блуждал Джек. Пока ему было комфортно, он наслаждался тихой прогулкой с той девушкой рядом. Она небрежно лизала мороженое, которое он ей купил — смог купить ей без колебаний и с уверенностью, что у него было больше, намного больше денег, чтобы заплатить цену, которую стоило мороженое. Это было приятное чувство. Расширение возможностей. Теперь у него имелось то, чем он владел. То, что принадлежало ему. Его деньги, его квартира… его девушка. И теперь она принадлежала ему. Она принадлежала ему по праву. — Несмотря на все, эм… упрёки по поводу моих денег с наркотиков, ты, конечно, не возражаешь, что я трачу их на сладости для тебя. — Пхгфф, — пробормотала она неразборчиво, хрустя поджаренным миндалём. Сглотнув, она продолжила: — Я по-прежнему горячо против твоего выбора бизнеса, будь уверен. — Она указала на него пальцем, измазанным в мороженом. — Но это всего лишь один доллар… Вряд ли мир рухнет из-за Джорджа Вашингтона, которого ты всучил продавцу мороженого. — Разве ты никогда не слышала о концепции «один доллар может изменить ситуацию»? — Думаю, это «Один человек может изменить ситуацию». Джек пожал плечами и достал пачку купюр из кармана, вытащив однодолларовую купюру из внешнего слоя, а затем спрятал деньги из виду — молодой мальчик, сидя на бордюре, неприятно пялился на него, и Джек жил в этом месте слишком долго, чтобы не недооценивать отчаянные меры, на которые пойдёт голодный ребенок, чтобы набить живот на ночь. Джек махнул купюрой перед собой. — Этот доллар вполне может быть причиной смерти десяти — нет, давай лучше двадцати — человек. — Прекрати! — та девушка усмехнулась, бросив теперь пустую палочку мороженого в переполненный мусорный бак. Она отскочила и усеяла землю ещё в большем мусоре. — О, но я говорю серьёзно, — он сделал паузу для драматического эффекта, приведя мысли в порядок, прежде чем продолжить, выделяя каждое слово. — Скажем так, я… брошу этот доллар на землю. — Чтобы доказать свою точку зрения, он бросил его, наблюдая, как он упал в сточную канаву. Его прежняя форма была разрушена сразу, как только мутная вода намочила его, навсегда разрушая свежесть. — Он останется там на некоторое время. Может быть, он застрянет в куче мусора, и никто не заметит его в течение дня или двух. И затем, однажды ночью мальчик, такой же, как этот... — Он небрежно указал на маленького мальчика, который медленно пробирался туда, где Джек только что выбросил свою однодолларовую купюру. — Заметил. Он голоден. Голодающий. Не ел нормальной еды в течение… трёх, может, четырёх дней, если не считать фалафеля, который он украл, затем выронил на полпути, потому что человек, у которого он его украл, пошёл на него с ножом, и он испугался. Поэтому он замечает этот доллар и думает обо всём, что он сможет с ним сделать. — Мальчик оказался от Джека на расстоянии десяти футов, а на его лице появилось дикое, звериное выражение. — Чашку горячего какао на заправке. Может, дешёвый глазированный пончик — вот это было бы неплохо. Значит, он не подумает дважды. Он возьмёт это. В этот момент, как будто он и планировал это, маленький мальчик бросился вниз и схватил купюру, а затем убежал, держа свой приз в своём грязном маленьком кулаке. — Итак, — продолжил Джек, наблюдая, как эта девушка с удивлением смотрела на маленького мальчика и подозрительно взглянула на Джека, словно он устроил такое шоу просто для удовольствия. — Итак, маленький мальчик идёт в ближайшую магазин и осматривается примерно час — я говорю «час», потому что именно столько времени нужно, чтобы выбрать что-то, когда у тебя есть только доллар, и ты не знаешь, когда в следующий раз у тебя появиться шанс поесть. Ты должен продержаться, и это должно быть что-нибудь… что-нибудь аппетитное. Что-то, что заставит твои глаза закатываться. Сладкое, кислое, горькое, солёное и жирное одновременно. Итак, ребёнок ищет и ищет, пока он, наконец, не выберет что-то, что угодно. Он подходит к кассе и бросает доллар на прилавок, и кассир открывает кассу — и в этот момент человек, который всё время был там, листая взрослый журнал, вытаскивает пистолет из своего пальто и грабит магазин. Он ждал своего шанса открыть кассу, видишь ли, потому что иногда держать на мушке кассира и требовать, чтобы он открыл её, не просто заставляет потерпеть неудачу, а убивает всё ограбление. В конце концов, время — сердцебиение. — И поэтому он стреляет в кассира, — мрачно предсказала та девушка. — Мужчина оказывается первым. — Ах, не так быстро. Это фактически привело бы к двум жертвам — кассиру и маленькому мальчику. — Маленький мальчик! Но почему… — Потому что ребёнок боится, и он действует неразумно. Но так голоден, в конце концов. Поэтому, когда он видит парня, грабящего магазин, он думает: «Моя еда, я должен взять свою еду и уйти отсюда». Что ты делаешь первым, когда слышишь крик: «Огонь!»? Ты тянешься к самой важной вещи, забываешь, что она посреди пламени. Так он и делает, и в эту секунду это его сладкое угощение. И стрелок стреляет в ребёнка, не понимая, что это просто глупый ребёнок — всё, что он чувствует, это как кто-то бросается на него со стороны — а затем стреляет в кассира, потому что он боится, совершив первый выстрел. Он берёт деньги, включая доллар, и убегает. Кроме того, банда, которая ошивалась на другой стороне улицы, видела, как всё это произошло, и они решили, что им нужно немного больше денег на наркотики. Поэтому они бегут за стрелком и стреляют в него, и теперь доллар и остальные деньги у них. Три человека. — Хорошо, хорошо, я понимаю тебя до этого момента, — призналась та девушка, положив руку на своё бедро. — Но, честно говоря, откуда взялись остальные семнадцать человек? Этого не может быть. — У тебя мало веры, — сказал Джек. — Позволь мне закончить. Итак, эта банда — мы думаешь о семи парнях в возрасте от четырнадцати до двадцати пяти — идут группой к своему дилеру. Они идут на Преступную Аллею, к Пити-наркокурьеру, и они так рады получить свою дозу и о том, как им повезло получить наличные деньги, что они забывают, что не должны идти по этим улицам — они на конкурирующей территории. Таким образом, конкурирующая банда видит этих сопляков, которых они предупреждали держаться подальше с их пути, и они действуют так же рационально, как и любой член банды — я имею в виду не совсем. Они берут цепи, оружие и ножи, и убивают семерых парней, даже четырнадцатилетнего, у которого даже не было шанса услышать, как полностью ломается его голос. Разве это не вопиющее безобразие. Семеро убиты, как и двое из конкурирующей банды. Выжившие обыскивают тела и находят деньги. И, конечно, вместо того, чтобы разделить их между ними, они спорят. Парень, который стрелял больше всех, говорит, что они его, потому что он разнёс больше мозгов… — Джек, перестань, — заявила девушка, хотя и выглядела она всё ещё заинтересованной. — Но другой с окровавленным лицом от ножевого пореза говорит, что он должен получить их, потому что лично убил чувака, у которого эти деньги были, хотя получил рану. Они не могут согласиться. Ситуация накаляется. Счастливчик-Спусковой-Крючок застрелил Режущего-Ножом, а затем брата Режущего-Ножом и кузена, которые пошли на него. Пятнадцать мертвы. — Думаю, что ты немного переборщил… — Совсем нет. Насилие банд — настоящая проблема, Луиза, ты должна отнестись к этому серьёзнее. — О, правда! — Тихо, невежливо прерывать историю, — Джек ехидно ухмыльнулся, когда она фыркнула с притворным раздражением. — Итак, Счастливчик-Спусковой-Крючок направляется на оплату непогашенного долга, и он думает о том, как ему повезло. Видишь ли, он так быстро застрелил парней, чтобы получить все деньги, потому что он погряз по уши в долгах со своим дилером. Откусил больше, чем мог прожевать, или вдохнул больше в ноздрю, если хочешь. Итак, Спусковой идёт к своему человеку и говорит: «Слушай, у меня есть твои деньги, всё хорошо». Но, оказывается, этого недостаточно — у Спускового не хватает пары сотен. Дилер может отпустить его, но он в плохом настроении, так что вместо этого он зарезал Спускового. Шестнадцать. Наркоторговец возвращается домой в предрассветные часы утра, когда случается катастрофа — он слышит сирены и видит красные, белые и синие мигающие огни, и, прежде чем он думает, он убегает, вытаскивая пистолет по пути. Он навскидку стреляет назад в полицейскую машину, и они открывают огонь в ответ. Полицейский на пассажирском сиденье отправляет пулю в грудь дилера, но не до того, как дилер стреляет водителю прямо в голову, что приводит к автокатастрофе, которая убивает водителя, пассажира и преступника на заднем сиденье, который был арестован за оплату полицейскому под прикрытием за минет. Дилер идет, шатаясь, некоторое время, истекая кровью, прежде чем он, наконец, падает на улицу и умирает. Двадцать человек погибли. И всё началось с одного ничтожного, незначительно доллара, — торжественно закончил Джек, хотя улыбка коснулась его губ, заставляя их поддёргиваться, но он старался скрыть это. Та девушка молчала, задумчиво глядя на него. — И ты говоришь, что один доллар ничего не меняет. Ты начинаешь в это верить? — Я не знаю, что насчёт одного доллара… — медленно произнесла она, словно очень осторожно подбирала слова, — но я начинаю верить в абсолютную силу одного ума. — Если ты говоришь обо мне. — Он наклонился к ней поближе, чтобы заговорщики прошептать. — Тебе не о чем беспокоиться. Единственные умы, которые имеют какое-либо значение — это умы… Брюса Уэйна, наследника одного из крупнейших незаслуженных состояний в мире. Она закатила глаза при упоминании избалованного миллиардера: «Потому что его разум такая замечательная вещь? Вряд ли. Самое большее, что он мог сделать, это присутствовать на нескольких заседаниях, пока настоящие мужчины занимались всеми его счетами. Он даже не смог вернуть деньги благотворительным организациям Томаса и Марты Уэйн, направленные на больных и неграмотных детей, проживающих в бедных домах, таких как, но не ограничиваясь ими, в Нэрроуз! И…» — Эй, эй, давай не будем сходить с ума. — Не сходить с ума? Джек, Лола зависела от этих денег! — Больше нет.  Он пригладил переднюю часть пиджака, где находились его недавно приобретённые деньги. После того, как он вернётся домой, он спрячет их в безопасное место, насколько оно может быть, под снимающейся половицей, пока он не депонирует их на банковский счёт своей матери, чтобы погасить больничные счета. Она глубоко, успокаивающе вдохнула, румянец на щеках отступил так же быстро, как и появился. Когда она взглянула на Джека, они были нежными, почти восхищёнными. — Меня просто очень злит, что такой парень, как Брюс Уэйн, получает всё, пока такой парень, как ты, должен заниматься преступной деятельностью, чтобы выжить. — Сентиментальность, эм, понятна. Но ты говоришь так, будто если бы я родился с серебряной ложкой во рту, я бы оказался не таким, как он… — Думаю, что ты был бы более или менее таким же, как сейчас… — Ты ошибаешься, — девушка замолчала, немного раздражённая тем, что была прервана, но всё же выжидающе ждала, пока он продолжит. Побочный результат похода в школу, где монахини слабо били по запястью, если перебиваешь, и ещё раз, если не смотришь на них как минимум с доброжелательным уважением. — Единственная разница между Брюсом Уэйном, мной и… скажем так, криминальным авторитетом… это средства, которыми мы обладаем. — Ты совершенно отличаешься от криминального авторитета, Джек, — та девушка яростно возразила. — Ты не безразличен, ты заботишься о Лоле и обо мне… — А если бы Лолы и тебя не было? Послушай, ты слишком веришь в альтруистическую доброту, которая живёт глубоко внутри каждой человеческой души. Ты должна принять тот факт, что когда ты лишаешь человека всего, что у него есть — денег или связей, власти, любви или безопасности — ты остаёшься с тем же отчаянным, диким животным, смотрящим на тебя со всех сторон. Ты сжигаешь особняк Брюса Уэйна, забираешь у него деньги, лишаешь признания его имени и его богатства, и бросаешь его в пустыню, и будь уверена, что он начнёт воровать, драться и лгать так же, как и любой другой преступник. Говоря это, он думал об истинности своих слов; он не подделывал абсолютное убеждение за этим. Это была та тема, на которой Джек часто останавливался, когда сравнивал себя со всеми другими людьми в Нэрроуз. Он на самом деле отличался от них? Он выбрал преступную жизнь, чтобы заработать деньги. Деньги для больной сестры, конечно, но… мог ли он солгать и сказать, что ему противно, что он делает? Перевозить и продавать наркотики; выбивать из клиентов долги; даже планировать убийства? Он отличался от других? Кто-нибудь действительно отличался от любого другого человека? — И если бы меня с Лолой не было? Ты думаешь, что станешь… кем? Монстром? В некотором смысле преданность и недвусмысленная уверенность в его благости, которая звучала в её голосе, была трогательной. Трогательная, но и откровенная глупость. Её привязанность к нему ослепила её, она не видела истину его характера, или, по крайней мере, части этого. Она видела в этом веру в него — он видел в этом свою шутку. Тем не менее, что бы это ни было, он был благодарен за этот жест. Может, тот факт, что кто-то на самом деле так заблуждался о нём, помогло ему не отказаться от любых ценностей, которые он мог оставить позади. — Ну, я думаю, что это зависит от твоего определения «монстр». Но… ты помнишь, что цитировали в «Бойцовском Клубе»? — «Первое правило Бойцовского Клуба: никогда не говорить о Бойцовском Клубе»? — спросила она с сарказмом. — Скорее: «Лишь утратив всё до конца, мы обретаем… свободу». — Джек жевал свои губы. Он думал о Пейтон Райли и о том, как потеря ею всего, что у неё было, так сильно навредила ей. — Глубоко, да? С одной стороны, ты пережил потерю, на которую, очевидно, всем плевать. С другой стороны, появилось, эм, мнение, что только через потери ты можешь освободиться. Как я и говорил об Анджело. Тебя уничтожают, но все твои психотические убеждения о мире рушатся, понимаешь? Так что в некотором смысле это почти… как прозрение. На её лице стало заметно благоговение, как только он произнёс эту последнюю фразу, очищая её от сильной увлечённости, что лизнуло края его слов, как слабое пламя огня. Какой бы проницательной она ни была, он знал, что она не пропустит этого, и часть его волновалась, что, когда их глаза встретятся, она отразит полное непонимание и беспокойство. Удивительно, но это было не так. Она улыбалась, когда посмотрела в ответ. — Что? — Ты можешь стать великолепным. Боже, ты можешь им стать. Может, я говорю это только потому, что обожаю тебя. Думаю, что каждая влюблённая девушка-подросток во всём мире смотрит на своего парня и думает: «Боже, он может править миром». Даже если он только переворачивает мясные котлеты в местном «Tasty Burger». Но ты… — Её щёки покраснели, и она отвернулась, щурясь на солнце, чтобы скрыть от него своё смущение. Солнце осветило её кожу цветущим сиянием, её цвет лица был похож на цвет очаровательной розы. — В любом случае, приятно иметь возможность говорить с тобой. Я почти не помню, когда мы виделись в последний раз при свете дня. Твои волосы имеют восхитительно милый оттенок блонда, когда солнце касается его, я уже почти об этом забыла. Она протянула руку, чтобы пропустить беспорядочные кудри его волос сквозь свои тонкие пальцы. Кожу его черепа начало покалывать, когда она коснулась его. — Разве ты не должен… Не знаю, чем занимаются наркоторговцы днём? — Эм… нет. Дела идут неплохо… медленно… Это было медленно потому, что Анджело Сабатино и Пейтон Райли — его благодетели и основные коллеги по операции по уничтожению Джонни Сабатино — были слишком заняты, прячась вместе в постели весь день, чтобы потрудиться позвонить ему, обсудить стратегию. Они занимались этим целую неделю. Работа была сделана, конечно. Членам семьи были отданы приказы, и, хотя прошла всего неделя или две, план по избавлению от Джонни Сабатино уже был приведён в действие. Всего четыре дня назад Джонни вернулся на свой склад, чтобы ничего не найти. Все наркотики за ту ночь были упакованы и отправлены уже без его присутствия. Всех его приспешники и членов семьи не было видно. Его телефонные звонки с требованием объяснений остались без ответа. Это было послание, от семьи к Джонни, и смысл был ясен — тебе конец. Мы устали от тебя. У тебя был шанс и ты облажался. Пришло время прощаться, Джонни. Всё кончено. Тем не менее даже когда все его планы и заговоры, наконец, окупились, было довольно нервно быть человеком за сценой на этот раз. — Ну, я не могу сказать, что недовольна этим. — Та девушка пожала плечами, выглядя довольной. — Может, этот город наконец разобрался со своими приоритетами.  — Я бы не стал надеяться, — сказал ей Джек. — Любое отсутствие преступности исходит не от преступников, которые исправляют свои ошибки или исповедуют свои грехи и раскаиваются. Если уж на то пошло, то это… просто солнечный свет. Он исчезнет. Тьма снова придёт. Так бывает всегда. — Пессимист, — проворчала она. — Идеалистка, — ответил он и поцеловал её. Она радостно ответила на поцелуй, подтвердив давнюю веру в то, что противоположности действительно притягиваются.

~***~

Джек никогда не понимал выражение «заниматься любовью». Ему казалось это поддельным языковым оборотом, выдвинутым более романтизированными фильмами, ориентированными на женщин в частности, чтобы поднять свой рейтинг и получить больше денежных средств. Поместите сентиментальное название на акт, который испытало большинство людей, и который был, по правде говоря, просто базовой реакцией животных, и внезапно у вас появились девушки, одержимые разницей между «сексом» и «любовью» — и, о, была разница, не заблуждайтесь! Попробуйте подумать о них как о том же самом, и вы не получите ничего из этого, как бы вы это не назвали. До недавнего времени Джек верил, что секс — это секс, и больше ничего. Что-то примитивное, способ заявить, что кто-то принадлежит тебе. Способ снять напряжение, которое встроено в невыносимое безумие внутри. Но если всё это правда, то куда исчез этот момент? В этот момент после акта, когда всё было почти бесшумно, за исключением постоянного стука капель дождя по стене здания; тихий скрип половиц наверху и стон водопроводных труб откуда-то снизу; жужжание электроприбора в собственной квартире? Эти повседневные звуки казались чем-то другим в такой тишине, чем-то успокаивающим и умиротворяющим. А потом появилась она… Она… Она заслуживает того, чтобы иметь собственное особое отличие, ударение на местоимение, которое в противном случае было бы обычным и неважным. Была ли ещё какая-нибудь «она», кроме «Неё»? Он так не думал, что сделало это вполне правдоподобным, что она должна нести вес существительного, даже когда её имя не упоминалось бы. Например, когда вы упомянули Бога, вы автоматически превращаете «он» в «Он». Он карает грешников. И Он говорит бла-бла-бла… Да, он подумал, что это уместно. В любом случае, если секс был не более чем сексом, он не думал, что будет чувствовать то, что он чувствовал к ней сейчас. Выросший в Нэрроуз, окружённый проститутками и обычной шлюхой, которая расхаживала и отдавала всё, что у них было, почти даром, заставило его поверить, что секс был… необходим, конечно; отлично, очевидно, если то, что он чувствовал, когда брал вещи в свои руки было каким-то признаком. Но кроме того, он всё равно находил это… грязным. Грубым. Вульгарным. Расстояние, на котором он держался от этой девушки, воздерживаясь от того, чтобы входить в неё сильнее и получать удовлетворение, как его тело требовало этого, исходило из того, что если он это сделает, то заразит её. Он не понимал, что это было не тем, что было раньше, пока он не осознал, насколько глупым он был. Как может что-то, связанное с тихими, затаившимися вздохами той девушки, когда она цеплялась за него, быть чем-то низменным? То, что удивило его больше всего во всём этом занятии любовью — это было намного больше, чем просто секс. То, что он уже установил — было подтверждением этого. Словно это может продолжаться вечно, бесконечный цикл абсолютного спокойствия. Он был почти уверен, что никогда в жизни не чувствовал ничего подобного. Это всегда происходило с трудом изо дня в день, словно барахтанье в воде с одной здоровой ногой. Это было легко. Он был без охраны; буквально и духовно голым. Он не контролировал ситуацию, он это знал. Странно то, что он не был против. В любое другое время, оказавшись во власти кого-то другого, это стало бы сводить его с ума, пока у него не останется выбора, кроме как изменить ситуацию на его усмотрение. Он не хотел делать этого с ней. Она видела его беспомощным, держала его, когда он дрожал, целовала его, когда он кричал. Она оттолкнула его, когда он попытался вести, и дала ему понять, что то, что они делали, означало, что иногда нужно было расслабиться, позволить кому-то другому взять бразды правления. И именно в те моменты он полностью осознал, что всякая вера, которую он когда-либо принимал, была искажена; потому что было ли что-то лучше или хуже, чем осознание, что девушка, которую вы обожали, зависла над вами с приоткрытыми губами и закрытыми глазами? Прежде чем он уснул в её постели, прежде чем он целую ночь прислонял свою голову к её обнажённой груди, прежде чем он ушёл утром, не приняв душ, чтобы её запах сохранился на нём, как какой-то божественный аромат, он понял, что он знал всё, что нужно знать о ней. Словно у него было какое-то глубокое понимание сложных закоулков её разума или что-то иное. Но сейчас… Теперь он знал, что она бормотала во сне, просто тихо вздыхая и искажая слова, которые не имели никакого смысла. Иногда она смеялась, лёгкая икота веселья, которая заставляла его подпрыгивать, когда он лежал рядом с ней. Она проснулась рано утром, сначала проверив Лолу, прежде чем залезть в душ на полные сорок минут, а затем вернуться в комнату только в своём полотенце, чтобы расчесать свои запутанные кудри. Весь ритуал длился по крайней мере полтора часа, если её волосы были послушными, и Джек лежал полусонный и полуизумлённый, на ещё тёплой кровати. Он знал, что она надевала пару тёмно-синих трусов с потрёпанными краями с изображением белых музыкальных нот всякий раз, когда ей приходилось играть на фортепиано в музыкальном классе. «На удачу», — объяснила она. По ночам она раздевалась перед ним и тихо рассказывала о своём дне. То, что она делала, о чём они с Лолой говорили, лабораторный доклад по биологии, который она не знала, как закончить, и кого, чёрт возьми, волновало, сколько нейтрофилов было в образце крови? Она никогда не хотела слышать о его делах с наркотиками или о том, чьё тело он помог вытащить к реке с кирпичами, привязанными к его лодыжкам, но всё было в порядке, потому что он всё равно не хотел ей говорить. Он знал, что она хранила в обувной коробке, украшенной нарисованными маргаритками, спрятанной под кроватью, и она была полна писем с заурядным абонентским ящиком обратного адреса — письма от её отца, отправленные в металлический ящик в глуши, куда конгрессмен Как-Там-Его уходил раз в месяц, чтобы обменяться единственной информацией, которой он и его дочь делились. Джек знал, что она ненавидела его; любила его; нуждалась в нём. Знал, что она плакала в ту ночь, когда заложила музыкальную шкатулку «золотые джунгли», её самое ценное имущество, и он мог слышать ноты мелодии, которую продолжала играть шкатулка, и пар, который исходил из-под двери ванной в ту ночь. Он знал, что она очень хорошо говорит по-французски. Она сидела поздно вечером в воскресенье, готовясь к тестам, что откладывала на последний момент, одержимо спрягая по родам и временам глаголы, пока он не был уверен, что никогда не выбросит «mourrai, mourras, mourra, mourrons, mourrez, mourront» из своей головы. — Я оканчиваю школу через пару месяцев. — Её мягкий голос всплыл и повис в воздухе. Вместе с мыслительным процессом, который был явно более вялым, чем обычно, Джек задавался вопросом, куда уходит время. Он действительно должен был оканчивать школу в это время? Разве он был с мафией так долго? Но потом нахлынуло осознание, он понял, что она на класс старше его в школе. Конечно, он забыл об этом. Хотя в основном он был того же возраста (она была на четыре месяца старше), он начал учиться на целый год позже, чем она. Она только что переехала в Нэрроуз в том году, когда он должен был начать учиться в школе, и у него было — больше похожее на вопиющее — подозрение, что его мать и отец скорее забыли о нём, находясь в своей депрессии, потеряв свой дом и свои прежние жизни. Она провела пальцами круги по его обнажённой груди, её тело прижалось к нему калачиком, а волосы лежали на его лице. Это щекотало его нос, но его конечности были слишком тяжёлыми, чтобы сделать хоть какое-то усилие, дабы убрать пряди. — Ты ведь придёшь, правда? Это будет скучная церемония, но… я хочу, чтобы ты присутствовал. Лола тоже, если она… сможет. Невысказанные слова «если она ещё будет жива» повисли в воздухе. Казалось, всё шло по плану Джека, за исключением того, что он считал, что сможет исправить, когда будет контролировать свою жизнь, его деньги, и его чувства к этой девушке. Теперь об этих вещах позаботились. Он был более приземлённым, чем когда-либо. И всё равно Лоле стало хуже. Её кожа побледнела, губы потрескались. Её глаза были настолько впалыми, что её лицо больше напоминало череп, чем голову обычного человека. Даже от самых лёгких прикосновений у неё по спине пробегали мурашки, и для неё ходить было практически невозможно. Лечение в больнице было настолько дорогим и высасывало из Джека всё, что он заработал и что заработает, и всё же это стоило бы того, если бы они помогли. Но они не помогали. В последний раз, когда он поехал с Лолой в больницу, доктор недвусмысленно сказал ей, что пришло время сдаться. Отказаться от его надежды, что его сестра будет жить. «Лола прожила намного дольше, чем кто-либо ожидал. Честно говоря, это было больше её собственная воля, чем всё, что мы делали для неё. Но теперь я думаю, что мы должны признать, что всё, что мы пробовали, потерпело неудачу, и даже такая сила, как у Лолы, не может длиться вечно. Наши методы лечения не увенчались успехом. Почти бесконечного курса химиотерапии, облучения и многочисленных переливаний крови было недостаточно, чтобы помочь ей восстановиться… Твоя сестра умирает, сынок. Мы больше ничего не можем сделать. Это только вопрос времени, когда её органы начнут отключаться, и как только начнётся этот процесс…» Слова должны были быть заботливыми, сочувствующими, но они были скрыты ложным видом практического понимания и сострадания, которые носили все врачи — маска, которая показывала человека, в то время как под ней не было ничего больше или меньше, чем полированная сталь, робот в халате врача. «Лечение не работает. Оно только превращает её ограниченное время в тяжкое бремя. Тебе нужно больше сосредоточиться на том, чтобы ей было комфортно до конца её жизни. У нас в штате имеется психолог…» Как будто незнакомец с витиеватыми словами о небесах и бесконечной любви Бога и господа Иисуса Христа мог когда-либо успокоить его горе, горе этой девушки, как только Лола уйдёт. У него было чувство, что только грузовик с цементом, заполненный до краёв обильным и быстросохнущим способом, может заполнить зияющие дыры, которую пробьёт ему грудь смерть Лолы. «Должно быть что-то ещё, что вы можете сделать. Вы врач, вы не можете просто сдаться, вы не можете просто позволить ей умереть. Что насчёт пересадки костного мозга? Я буду донором, я отдам ей свой костный мозг, даже всю кость, если понадобится. Вырежьте её из меня и отдай ей, если придётся, мне всё равно…» «Ты не подходишь, сынок, мне жаль. Мы проверяли тебя давным-давно, ты не помнишь?» Не подходишь. Несмотря на все его усилия, всё, что он мог сделать для Лолы, не хватило. Даже на самом элементарном генетическом уровне Джек подвёл свою сестру. «Что насчёт неё? Луиза? Вы можете проверить её, вдруг она подходит…» «Это не так работает. Типы тканей наследуются, например, цвет глаз или волос, понимаешь? Шансы найти донора у человека, родственного с тобой, невелики, а вероятность того, что Лола будет первой в списке, кто получит их донорство, ещё меньше». «Ну, вы всё ещё можете попытаться. Вы верили, что более вероятно, что я буду донором, поскольку я её брат, и вы ошиблись. Вы можете ошибаться, что Луиза не подходит. Проверьте её. Проверьте всех в этой проклятой больнице, и если кто-нибудь даже окажется близок к совпадению, я заплачу им…» «То, что ты описываешь, довольно незаконно, сынок, и я уверяю тебя, даже если бы это было не так, то оказалось бы вне твоего ценового диапазона. Аллогенная трансплантация костного мозга обойдётся тебе как минимум в сто пятьдесят тысяч долларов, если не больше. Постарайся взять себя в руки». Эта девушка отдала бы всё своё тело за Лолу, как это сделал бы Джек. И она проверила себя. Она тоже не подходила. Но Джек всё равно не сдавался. Таким образом, трансплантация стоила почти двести тысяч долларов — Анджело и Райли были ближе, чем когда-либо, к захвату организации Сабатино, и он мог получить свои деньги. Анджело и несколько других братьев, которые были лучше в бизнесе, даже зашли так далеко, что заключили сделки с Кармайн Фальконе, его сотрудничество в обмен на партнёрство, как только Джонни покинет место. Джонни Сабатино был почти полностью отрезан от подполья Готэма, и он начал это понимать, начал отчаиваться. Это был лишь вопрос времени, когда Джек сядет по правую руку Анджело, имея в своём распоряжении больше денег, чем он мог даже мечтать. И тогда Лола получит любые процедуры, которые нужны ей, достаточно для неё и восемнадцати других больных детей, таких же, как она… Больше, чем ей было бы нужно, пока она не поправится. — Не думай об этом, Джек, — прошептала девушка у его горла. — Не думай. Просто обними меня. Просьба была простой, лёгкой, как дыхание, но с гораздо лучшей отдачей. Её прикосновение очищало его от обиды или дурных чувств, которые он испытывал, пока не осталось ничего, кроме неё, наполняя каждый уголок его разума светом, которую она несла с собой, куда бы она ни шла. И вновь в тишине после этого Джек удивился, насколько всё было очень мирно, не подозревая, что это был последний момент истинного комфорта, который он когда-либо испытывал.