Августовская прохлада

В тот день Есенин не пил. Он много бродил по Москве, думал. Вспоминал свою жизнь в деревне, свою заграничную поездку, а там и сам не заметил, как оказался возле дома на Пречистенке. Возле того самого дома. Сергей остановился, встрепенулся, рассеянный взгляд вдруг приобрёл осознанность. Эти стены ещё помнили их с Айседорой вечера, её воздушные танцы, его пьяную брань и то, как ласково в минуты нежности он шептал ей: «Скверная девчонка». Его любовь к Дункан не была нежной и трепетной. Это была страсть, которая утихла столь же внезапно, как разгорелась. И теперь, на остывшем костре этих бурных отношений, он остался в полном одиночестве. Именно поэтому бродил по городу, словно бездомная собака, искал успокоение. Сердце снова хотело биться чаще, а душе замирать в преддверии… Солнце спряталось за ситец облака. Мимо проехала коляска, обдавая Есенина ароматом сладких женских духов, исходящих от сидящей в ней гражданки. Сергей склонил голову набок, вставил в рот папиросу. Ему вспомнился танец Айседоры. Она, парящая над сценой в красном фатиновом платье. Муза Революции! Долька экзотического фрукта на тарелке с грушами и яблоками. Всё это было совсем недавно, но Есенин отчего-то испытал лёгкую ностальгию, словно вспомнил о чём-то, давно ушедшим в прошлое… Сергей снял шляпу и свернул за угол, пересёк перекрёсток и оказался возле одноэтажного чёрного дома с белой вывеской «Изумрудова серёжка». «О, Серёжка, это обо мне!» — с иронией подумал Есенин и вошёл внутрь. В нём взыграло обычное любопытство — что за заведение? Внутри пахло кофе и выпечкой, свет был приглушён, столики прятались между чёрных диванчиков. Сергей опустился за один из них, около него сразу же возникла женщина с блокнотом и карандашом: — Добрый день! Чего изволите? — А принесите мне… котлет! — улыбнулся Есенин и едва заметно подмигнул даме. Как только она отошла, он провёл ладонью по золотистым волосам и снова сделался рассеянно-серьёзным. Пить не будет, нет. Дал слово. Гале. Себе. Ох, Галя-Галя… Любит ведь баба, ждёт, вечно ждать готова, а он… Есенину вдруг вспомнилась их первая встреча с Бениславской. Галина была такая чудная, смущённо отводила взгляд, но держалась уверенно, почти дерзко. А глаза — чёрные воды Алдана — в самую душу! — Обедаете? — мягкий голос заставил поэта вынырнуть из своих мыслей и поднять голову. Рядом со столом стоял высокий, аристократического вида, мужчина. И Есенин сразу же вспомнил, что они виделись у Бриков несколько дней назад. — Обедаем. — Позволите составить вам компанию? — чуть улыбнулся мужчина. — Да тут пустых столов полно, — небрежно ответил Есенин, обведя взглядом пустой зал. — Мне бы хотелось посидеть именно с лучшим поэтом России. Есенин жестом указал на стул, стоящий напротив. Похвалу, даже лесть, Сергей Александрович любил. Мужчина опустился и поправил манжеты своего добротного коричневого пиджака: — Я так и не представился. Феликс Юсупов. — Тот самый? — на лице поэта отразились и удивление, и подозрительность, и заинтересованность. — Тот самый, — уголки губ князя поползли вверх. — Вы, наверное, удивлены, почему я в России? — Очень удивлён. — Дела, дела… Мне удалось прийти с вашим правительством к некоему консенсусу, — Юсупов достал длинными пальцами золотистый портсигар и достал оттуда тонкую сигарету. — Я здесь не задержусь надолго. — Ну да, здесь вам не Европа, — закинув ногу на ногу, усмехнулся Есенин. — Здесь моя Родина, — чуть пожав плечами, Юсупов небрежно закурил, неотрывно наблюдая за поэтом. — Которую вы про… спали, — кивнув подошедшей официантке, Есенин посмотрел на тарелку, в которой лежали две котлеты с макаронами. Сергей взял вилку и начал есть, словно забыв о присутствии собеседника. — Мне кофе, — не глядя на женщину, молвил Феликс и снова затянулся. — Сергей Александрович, а ведь нас с вами связывает больше, чем может показаться на первый взгляд. — Да? — жуя, театрально спросил Есенин, не отрываясь от тарелки. — Титул дворянский, может? Дак нет, мы из крестьян, из народа мы, куды нам до графьёв! — Зря ёрничаете, господин Есенин, — миролюбиво заметил князь. — Алексей Ганин, ваш друг, является и моим добрым приятелем. Но вы вряд ли знаете об этом. Что вполне объяснимо. Есенин чуть не подавился. Проглотив то, что было во рту, он вскинул на Юсупова изумлённый взгляд. Он не видел Лёшку Ганина с того дня, как улетел в Европу. Сейчас тот пропадал неизвестно где, не исключено, что снова находился в тюрьме. Приблудный и другие дружки Есенина знали не больше него самого. — Что с ним? Где он? — быстро спросил поэт, беря салфетку и нервно протирая ею губы. — Он затаился. Ему пришлось это сделать, поскольку к нему подобрались слишком близко. Я лично приложил руку к созданию его манифеста. Он мне доверял и доверяет по сей день. У меня имеются мысли, где он может находиться, но самостоятельно я это проверить не могу… Сергей слушал внимательно, между бровей пролегла складка, губы превратились в тонкую нить. — Я хочу просить вашей помощи. Ганину нельзя оставаться здесь, он должен бежать, и я могу это устроить, — шептал Феликс, осторожно сбрасывая серебристый пепел в стеклянную пепельницу. — Чем же я могу помочь? — хрипло спросил поэт, напряжённо глядя на мужчину, ища в его взгляде подвох. — Вы должны послать телеграмму. Мол, просто разыскиваете старого друга. Это не вызовет вопросов или подозрений. А вот если я начну заниматься подобным, то… поплачусь и сам, и Ганина утяну за собой. Любезный, я пойму, если вы откажетесь. Есенин медленно откинулся назад и посмотрел на недоеденные котлеты. Официантка принесла кофе и счёт. Феликс, гипнотизируя поэта взглядом, вытащил из внутреннего кармана идеального пиджака пару хрустящих купюр. «Ничего страшного в том, чтобы написать Лёшке телеграмму, нет. Но как узнать, что он не врёт, что они действительно друзья?» — подумал Сергей. — И как я могу убедиться, что вы с ним взаправду товарищи? — с долей наивности молвил Сергей. — Я просто поэт, политика меня не интересует. Чтоб вы знали. — Ну, быть может, фотографий будет достаточно? — шёпотом спросил Феликс и несколько воровато огляделся. В кафе, как и двадцатью минутами ранее, не было ни души. Официантки прохлаждались в служебном помещении и выходили только на звук колокольчика, который всегда сопровождал открывание двери. — Только оставить их я вам не могу. В целях безопасности. Не только вы боитесь быть пойманным, — изогнув бровь, заметил Юсупов. — Хорошо, показывайте, — Сергея бросило в жар. Сердце билось в два раза быстрее обычного. Ганин-Ганин, дурачок, ну во что ты опять ввязался?! Рука Юсупова небрежно бросила недокуренную сигарету в пепельницу и нырнула в левый внутренний карман. На свет показалась толстая тетрадь в потрёпанной обложке. Князь положил её на стол и многозначительно взглянул на Есенина. Тот, затаив дыхание, пролистнул несколько пустых страниц и наткнулся на фотографию, прикреплённую к одному из тетрадных листов. На ней Юсупов и Ганин сидели плечом к плечу за круглым столом, заставленном бокалами. Потом были ещё фотографии, на одной из них Алексей и Феликс открыто смеялись, словно вовсю наслаждались обществом друг друга. Выходит, они правда были близки… Есенин сглотнул и закрыл тетрадь. Положив её на стол, опустошил стакан с водой и очень пожалел, что там оказалась не водка. — Так вы готовы помочь? — прошептал Юсупов, забирая тетрадь и убирая её во внутренний карман пиджака.  — Да, — глухо ответил Сергей. — Только объясните толково, чего делать надо. Забуду, напутаю. — Я дам вам листок, на котором написан адрес и текст телеграммы, которую нужно будет отправить. — И всё? — Пока всё. А потом… видно будет. Вам Ганин ответит, вы ведь добрые друзья. — А если не ответит? — Это будет означать, что он скрывается в каком-то другом месте. Наша с вами задача — найти его. Найти быстрее чем, ОГПУ. Есенин облизал губы и чуть ли не со стоном мотнул головой. Бросить Лёшку в беде он, конечно, не мог, но всё это заставляло мужчину ужасно нервничать. Что, если Ганина уже нашли и приставили к стенке? Ему, с его фанатичностью к собственной идее, срочно надо бежать. Чем дальше, тем лучше. Юсупов положил на стол конверт. Есенин быстро забрал его и дрожащими руками спрятал во внутренний карман пиджака. Им очень повезло, что за всё время беседы в кафе так никто и не заглянул. В тот же день Сергей отстучал телеграмму, текст которой был написан на белом прямоугольнике листа: «Привет, Лёша! Я вернулся из Америки. Тебя нигде нет. Решил, что ты тут спрятался от суеты. Если да, дай знать. Хочу увидеться. Сергун». Телеграмма была отправлена в Ковров. Адрес отправителя — адрес Бениславской. И Есенин, обещавший себе не пить, пошёл в «Стойло Пегаса», планируя набраться как следует. Он проходил мимо нового клуба «Литературные крылья» и заметил яркую чёрно-красную афишу: «Вечер поэзии московского авангарда. В концерте участвуют: Владимир Маяковский…». Дальше Сергей не стал читать. Ему вспомнилась недавняя потасовка. Попадись ему этот футурист на глаза сейчас — он отделал бы его так, что мать родная не узнает. Сунув руки в карманы своих бежевых щегольских брюк, Есенин резво взбежал вверх по лестнице и, набрав побольше слюны во рту, смачно плюнул на афишу. В это мгновение из здания клуба под ручку с двумя смеющимися барышнями, выходил сам Владимир. Увидев происходящее, девушки испуганно переглянулись. — А, ну это ведь наш знаменитый воспеватель степей да коров. Ничего удивительного, — иронично заметил Маяковский, и девушки тут же облегчённо рассмеялись. — О, великий графоман пожаловал, — отвернулся от афиши, злобно улыбнулся Сергей, глядя в блестящие, как ночные весенние воды Дуная, карие глаза. Было в них что-то новое, что имажинист доселе не видел. Что-то непонятное и настораживающее. — Что остаётся делать бедному деревенскому певцу, кроме как плеваться в афиши в злом бессилии? — басисто рассмеялся Маяковский. Эта снисходительность, это отсутствие раздражения или обиды выводили Есенина из себя. Он сжал руки в кулаки, думая, что следовало сначала выпить. Так было бы проще дать по морде пару раз. А Владимир будто бы был уверен, что он сильнее, умнее, лучше и больше. «Больше-то больше, но только физически», — злобно подумал Есенин. Он бы непременно заехал Маяковскому по челюсти прямо сейчас, в присутствии его поклонниц, если бы не чуть хриплый, опьяняющий и небрежный голос Брик. — Володя, что же вы не сказали, что у вас вечер, — поравнявшись с Есениным, произнесла Лиля, глядя на Маяковского с некоторым высокомерием. Из всех присутствующих кроме них двоих никто не мог знать, что Владимир просто «исчез». Он перестал «страдать под окнами», приходить, заваливать Брик записками и стихами. Все эти дни он думал о своём разговоре с Есениным, и, вдохновлённый этим, сочинил стихотворение. А Лиля не могла позволить верному подданному надолго забыть о своей персоне. Так было всегда. И вот сейчас она стояла перед ним с пышной причёской на голове, собранной словно из тысячи коричневых колечек, с яркими губами, накрашенными в модном ныне стиле «бабочка», в чёрном элегантном платье с наполовину открытой спиной (кто ж в таких по городу гуляет?!). Но шла будто бы мимо, будто бы случайно увидела афишу… Вся такая ускользающая и немного уставшая от собственной значимости. «Шлюхи», стоящие рядом с Маяковским и держащие его под руки, её совершенно не волновали. Их не было. — Забегался, с кем не бывает, — отозвался Маяковский, на его лице не осталось следов смеха, глаза потухли и стали напоминать остывший арабский кофе. — Шла мимо, увидела афишу… Сергей Александрович, и вы здесь, — равнодушно произнесла она и холодно улыбнулась Есенину. — Угу, — опустив плечи, пробормотал тот и начал искать сигареты в карманах бежевого пиджака. — Здрасьте. — Владимир, проводите меня до дома. Уже вечереет, — твёрдо произнесла Лиля и, развернувшись, легко сбежала со ступенек. Пошедший следом Владимир вдруг остановился возле Есенина. Опаляя его свежим запахом одеколона, футурист сунул в его карман какую-то бумажку и шепнул: — Приходите, если мужчина. Мы продолжим то… Это всё новое. Я стих написал. Вам. И тяжело, словно оживший ореховый буфет, спустился с крыльца клуба, оставляя двух разочарованных девиц и удивлённого Есенина провожать взглядом две фигуры, теряющихся в надвигающемся сумраке догорающего дня желтоглазого сентября.

***

Бениславская напоминала чёрную тень. Отошла к окну, от окна — к столу, за которым сидел Сергей. Его крепкая ладонь лежала на конверте. Галя не зажигала свет, словно упиваясь своим небольшим безумием. Она ждала его целый день, целую жизнь, и вот он пришёл — далёкий, чужой, отстранённый. Хуже, чем когда пьян. Галя чувствовала себя ненастоящей, всего лишь тенью, которая должна исчезнуть с приходом ночи. Сегодня она не приникнет к его груди, не ощутит жара его тела. Сегодня он не её. А когда он бывал её? Бывал же… «Бывал», — уверяла себя Бениславская, держась ледяными белыми пальцами за спинку стула и неотрывно глядя на конверт. Новое увлечение? Новые тайны? Она ждала, когда он был с Райх, ждала, когда был с Дункан, ждала, когда Есенин воспевал Миклашевскую… Что ж, ещё подождёт. Гале хотелось орать, хотелось ударить этого чужого мужчину, этого холодного незнакомца. «Что ты делаешь в моём доме? Кто ты?!» — хотелось закричать ей. Она вплела пальцы в спутанные чёрные волосы. Белая ночнушка сливалась с белизной её тела. И не хотелось упрекать, потому что этот Серёжа был не тем, что заливисто смеялся, подхватывал на руки и кружил по комнате, декламируя стихи Пушкина. Это был трезвый, сосредоточенный, злой человек. — Может, чаю? — хрипло спросила Галина, стоя за спиной сидящего Есенина и обнимая себя за плечи. Её трясло. — Нет, спасибо, — спокойно, почти безразлично ответил Сергей, не убирая руку с конверта. Ожидая, наверное, когда вытянутая, чёрно-белая, некрасивая женщина, словно нарисованная карандашом в чьём-то блокноте между делом, меж разговоров, на колене, уйдёт… Галина снова приблизилась к окну, подождала ещё немного. Ни шелеста разрывающего конверта, ни слов, ни признаний… Она вышла за дверь, оставив электрический луч, льющийся в комнату из коридора.