Августовская прохлада

«Пусть мне будет хуже. Пусть», — думала Бениславская, в глубине души понимая, что обманывает себя. Она не хотела, чтобы было хуже. Она хотела его и только его. Всегда, бесконечно много и невыносимо близко. Ей вспоминались удушливые летние вечера, когда от сладких поцелуев было тяжело дышать, и в солнечном сплетении калачиком «сворачивался кот». Руки Сергея уносили её в рай, её, истинную дочь революционных ветров, её, атеистку, да в рай! Это было безумие, из которого не хотелось выныривать. Иногда Серёжа принадлежал только ей. Это были короткие часы, это были ничтожные крохи, которые Галя жадно собирала, как голодная бродяжка, довольствующаяся остатками чьего-то обеда. Серёжа. Серёженька. Когда Есенин принадлежал Бениславской, внешний мир переставал существовать. В полумраке тихих комнат, хранящих тайны и запах старых книг, в жаре губ, трепетном шёпоте и чёрных волосах Бениславской, разбросанных на подушке, было их кроткое счастье. Она не хотела и не могла им делиться, хоть и понимала, что наступит утро, и Сергей снова отдалится, станет сдержанным и вежливым, или, что ещё хуже, злым и далёким. Но Галя верила, что сможет растопить это холодное сердце. Ведь она одна готова ради него на всё. Абсолютно на всё. «Пусть мне будет хуже», — снова подумала Бениславская, замечая, что ресницы поэта начинают трепетать, и он просыпается. Быстро выйдя из комнаты, она уселась за стол и продолжила шить, ожидая. И вот появился Сергей. Натягивая подтяжки, он сонно посмотрел на Галину и потёр лицо. — Доброе утро. — Доброе, Серёжа. Как спалось? — голос Бениславской предательски дрогнул. — Славно. А вы давно встали? — начиная умываться, спросил поэт.  — Нет, недавно. Какие у вас планы на сегодня? — кусая губы, Галя чувствовала бешеное биение сердца. Не в силах продолжать шить, она положила халат на стол. Пусть ей будет хуже, но она должна знать правду. — Пока никаких. Но надо встретиться с Варламовым, давно обещал… — Серёжа, у вас есть кто-то? — резко прервала его Бениславская. Есенин замер. Думая, что ответить, он медленно выпрямился, взял полотенце и промокнул им лицо. В душе всколыхнулось раздражение. Что же она, совсем сошла с ума? Хочет удавку на него накинуть? Разве он пытает её подобными вопросами? Свободолюбивый Сергей был уязвлён. — Есть, — сухо ответил он и отбросил полотенце. Галина сделалась чёрной, очень некрасивой, отталкивающей. Есенин заметил это и ему стало не по себе. Дрожащей рукой Бениславская убрала за уши выбившуюся из заколки прядь и стала искать иголку, которую только что выронила. — Почему вы молчите? — спросил Сергей. — Я… хотела внести ясность. Теперь мне понятно, — тихо ответила женщина. — Вы хотите задушить меня чувством вины! — в сердцах воскликнул поэт. — Вы несправедливы ко мне, — опустив плечи, Галина замерла, стараясь взять себя в руки. Она не должна расклеиться и — о, Боже! — заплакать. Нет, не дождётся! — А вы ко мне? Справедливы? Пытаете, словно я вам муж! — Я не пытала вас, я всего лишь задала вопрос… — Зачем? К чему все эти разговоры о моей жизни? Разве я плох для вас? Особенно в постели? — слова Есенина были пропитаны злостью. Бениславская дёрнулась и вскинула на мужчину горящий взгляд. Постель? Неужели для него всё так просто? Неужто он думает, что ей надо от него только это? Галине хотелось выть от боли. — Я съезжаю, вот, что! — продолжил взбешённый Есенин. Порывисто уйдя в комнату, он достал из шкафа чемодан и скидал туда свои немногочисленные пожитки. — Вы совершенно не уважаете чужие чувства. Неудивительно, что вам не везёт в любви, — сухо произнесла Галина, не в силах сдвинуться с места. — Зато вам повезло! — вылетая из спальни с чемоданом, Сергей накинул на плечи плащ. — Пожалуй. Ведь я люблю вас. Эти слова затерялись в шуме шагов и хлопке двери. После ухода Есенина Бениславская долго смотрела в стену напротив.

***

Сергей пообедал в «Стойле Пегаса», после чего пошёл на встречу с Маяковским. Владимир уже ожидал его в той же беседке, где они давеча расстались. — Вас выселили? — ухмыльнулся футурист, выразительно посмотрев на чемодан в руке Есенина. Тот мрачно кивнул. — Вам, надеюсь, есть, куда пойти? — поинтересовался Маяковский. — Пока нет, но я что-нибудь придумаю, — ответил Сергей, вспоминая их недавний поцелуй и начиная испытывать смятение. — Мой добрый друг уехал в Европу. Надолго. Его квартира пустует. Вы можете пожить там. — Это удобно? — с сомнением спросил имажинист. — Вполне. Поехали. Сергей не стал спорить. День начался из рук вон плохо, и теперь блондин находился в скверном расположении духа. Квартира, куда привёл Есенина Владимир, была небольшой, но оснащённой всем необходимым. Сергей вдруг ощутил себя ещё более уязвлённым: у него, лучшего поэта России, нет квартиры! А кто этот тип? Чем он заслужил отдельное жильё? — Коленопреклонением Советам, — пробормотал Есенин, отвечая себе же. — Что? — изогнул бровь Маяковский. — Да так. Ничего. — Здесь есть всё необходимое, — заметил Владимир, опускаясь на диван в гостиной. — Да, я вижу. Спасибо, — устало ответил Сергей и сел в кресло. — Вы думали о том, что произошло вчера? — помолчав, тихо спросил Маяковский. — А что было вчера? — поблёскивая холодными голубыми глазами, отозвался Есенин. — Вы… слишком часто целовались с мужчинами, и подобная мелочь уже вылетела из вашей светлой головы? — понизив голос, с лёгкой иронией спросил Владимир. — Мне казалось, это у вас большой опыт в подобном, — смутившись, ответил имажинист. — Что вы. Никакого опыта. Ни малейшего. — Думаете, это было ошибкой? — помолчав, спросил Есенин. — Нет. Мне интересно всё то, во что мы с вами ввязались. Это совершенно новый сорт эмоций, — футурист говорил как опытный учёный, проводящий очередной эксперимент. — Возможно, вы правы, — потерев щёку, задумчиво ответил Сергей. Маяковский медленно встал и подошёл к креслу, в котором расположился Есенин. Сжав его плечи, он мягко потянул их вверх, заставляя блондина встать. Имажинист ощутил ужасную растерянность, глядя на большого Владимира снизу вверх. Футурист как-то странно улыбнулся, на тёмной сетчатке его глаз будто бы застыли блики солнца. Обняв Сергея в охапку, как большой ребёнок обнимает плюшевого медведя, Маяковский накрыл его губы своими. Этот поцелуй, в отличие от первого, вышел глубоким и страстным. Есенин пылал, плавясь в руках мужчины, а тот неспешно изучал полость его рта раскалённым языком. Когда поцелуй закончился, Сергею показалось, что мир раскололся на миллионы ярких осколков. Пошатнувшись, он с трудом устоял на ногах, то сжимая руки в кулаки, то разжимая их. Драться или нет? Это было приятно. Да, приятно. Но так странно и дико! Маяковский блеснул глазами и сделал шаг назад. Облизав губы, он второпях ослабил узел галстука и сел на диван, стараясь прийти в себя. Голову пронзали строчки из будущего стихотворения. Ему хотелось дышать, творить, жить. Чёртов Есенин вдохновлял его, с этим больше не следовало спорить! Не в силах сдерживать столь сильный поток чувств, Владимир обрывисто произнёс: — Что-то в вас есть. Вы как августовская прохлада, о которой писали: обманчивы, прохладны, вы всё ещё в лете, хотя не за горами и осень. Вы необычный человек, Сергей Александрович. Рядом с вами я хочу писать и не понимаю, что это за напасть. — Глупое сердце, не бейся, все мы обмануты счастьем, — тихо ответил Есенин и медленно подошёл к дивану. Положив ладонь на блестящие, густые чёрные волосы Маяковского, он пропустил короткие пряди сквозь пальцы, пытаясь запомнить их цвет. Как восточная ночь… — Серёжа, я… Я не понимаю, что с нами происходит, — хрипло произнёс Владимир, неотрывно глядя в открытое лицо и сумрачный голубой взгляд, таящий целое море ярких эмоций. — Нет разницы, как мы это назовём. Главное, что это есть, — почти что шёпотом ответил Сергей, ощущая особенную таинственность этих прикосновений, даже их сакральность, быть может. — Меня никогда не привлекали мужчины, они никогда не вдохновляли меня, но вы… Вы становитесь тем, чего я так долго ждал и жаждал, о чём мечтал, — с этими словами футурист взял руку Есенина в свою и трепетно поцеловал внутреннюю сторону его тёплой ладони. — Вы — свет. Горите. Только горите, пожалуйста. Сергей сконфуженно покраснел и напрягся. Прикосновения губ к ладони были прекрасны, но стыдливость стала только сильнее. Может быть, ему всё это снится? — Вы просто сошли с ума, мой дорогой революционный словоблуд, — Есенин постарался уколоть мужчину, чтобы вернуть их беседу в полушутливое и полувражеское русло, но на сей раз не сработало. Там можно было продолжать притворяться. Маяковский ещё раз поцеловал ладонь Сергея и со всей серьезностью сказал: — Я хочу писать, думая о вас. Я уже знаю, что напишу. И это всё только благодаря вам. Увидимся позже, сейчас я хочу поехать к себе, запереться и творить, творить… — Тогда до встречи, — прошелестел Есенин. Уходя, Владимир притянул блондина к себе и влажно поцеловал его в губы. Чтобы не сойти с ума от «половодья чувств», неожиданно забурливших в душе, Есенин накинул плащ и вышел на улицу. Бродя по соседним дворам и проулкам, он курил и по сто раз прокручивал в голове их с Владимиром поцелуи, прикосновения, разговоры. Сергей мог бы признаться самому себе, что имел скрытый интерес к представителям мужского пола. Не ко всем, конечно же, но его привязанность к Мариенгофу некогда носила не совсем дружеский характер. И Есенин прекрасно осознавал, что это взаимно. Сергей отлично умел маскироваться и, играя роль наивной невинности, отлично понимать, что от него хотят и как к нему относятся. Их с Толей игра в дружбу закончилась, когда тот вдруг решил жениться. Сказать, что Есенин ревновал — ничего не сказать. И вот теперь эти чувства к Владимиру. Их природу он не до конца понимал, ведь ещё «вчера» они были готовы сцепиться языками и начать словесную дуэль. И в этом тоже, как в случае с Анатолием, была некая игра. Чем больше Есенин думал обо всём, тем больше запутывался. Ясно было только одно — он не хочет останавливаться, он хочет и дальше ощущать бешеное биение сердца и чувствовать бурление крови. Есенин выбросил очередной окурок и нырнул в темноту арки. В эту секунду кто-то толкнул его плечом в плечо и сунул в руку конверт. Обескураженный Сергей обернулся, чтобы увидеть этого человека. Лёша Ганин, воровато оглянувшись, спрятал руки в карманы короткого пальто и перешёл на быструю ходьбу. — Лёшка! — крикнул Есенин и хотел было рвануть следом, но тот свернул за ближайший угол, давая понять, что разговор невозможен. Поэт посмотрел на белый конверт, на котором не было ни адреса, ни адресата, и сунул его в карман. Вечерело. В окнах потихоньку зажигался свет. Есенин, рвано дыша, торопливо возвращался «домой».