Объект не найден

Почва под ногами сменилась: слегка пружинила, сочилась влагой. По примеру Стаса, Сергей вооружился удобной палкой и прощупывал путь, ступая за товарищем след в след. Кое-где им приходилось перепрыгивать с кочки на кочку, обходить бочаги и небольшие озерца, подернутые мутной пленкой. Но вскоре болотина осталась позади, начался мшарник. Причем Стас подметил за соседом странность: он теперь шел не позади, а старался держаться как можно ближе, и, что характерно, прилагал все усилия, чтобы не наступить лишний раз на мягкий зеленый «ковёр». Когда поднялись на взгорок и мох сменился слежавшимися иголками, Елецкий выдохнул с облегчением и признался: — Когда мы жили в Волчихе, мне нравилось гулять в лесу, искать клады, хотя на самом деле, ничего кроме пары мятых касок и немецких медальонов я так и не вырыл, но это не важно… Так вот, была у нас бабка, которая говорила, чтобы мы, дети, не ходили в чащу одни, иначе либо в болоте увязнем, либо мхом порастем. Пугала, конечно, чтобы не шастали, но когда я на болоте увидел поросший мохом пень человеческого роста, воображение дорисовало все остальное, — он виновато и как-то беспомощно улыбнулся, развел руками. — Вот что делают детские страхи! — Да не такие уж и детские, — хитровато подмигнул Стас. — Твоя замшелая бабка не особо от соленых чуваков отличается! Кстати, моя про мох тоже что-то такое говорила. Она вообще с севера была родом, из ссыльных. Прадеда раскулачили, семьи в лагеря. И они бараки сами строили, конопатили мхом, лишайником с болот. И кто-то такое дерьмище приволок… Местные его «синий мшец» называли. Как увидели — заорали, стали жечь, а уже поздно. По всем баракам синяя плесень пошла, а потом по людям. Даже вертухаи заболели. Cтали вскрывать — все внутренности насквозь пораженные. Ну и спалили в итоге тот лагерь вместе с зэками. А в 60-е туда геологи забрели, а назад уже не вышли. Там и остались на пепелище. Вместе с палатками. — Стас зябко передернул плечами и покосился на Сергея: какое впечатление рассказ произвел. Результатом остался доволен. — А у меня со мхом вообще личные счеты. Он, сука, коварный! Прошлым летом вот так же… пошел в тайгу, через бурелом поперся, а там валежник старый. Бревна аж в подушках моховых… Такие мягонькие, клевые. Я пока перелез — запарился пиздец как! Ну и приземлился с размаху жопой на бревно. Бляаадь! Сука, чуть простату сучком не пропорол! А потом еще сидел в кустах до вечера, чтоб дырой на штанах по гарнизону не светить. Палево же, бля! — М-да уж… Теперь мха буду бояться больше, чем дикого зверя! Спасибо тебе, мил человек! — Да завсегда пожалуйста, — в тон Елецкому отозвался Стас, возоржав как добрый конь; ему давно не было так хорошо и легко с кем-либо. Алое солнце тронуло верхушки молоденьких сосен. Закат разлился над сопками лиловым и золотым. В небе повис тонкий серп молодого месяца, лежа на спине, как улыбка. — Тучи с запада ушли. Завтра хорошая погода будет! Порядком подуставшие, парни машинально ускорили шаг, торопясь обустроиться до сумерек: в сопках, да еще и в лесу темнело быстро. Место выбрали удачно: несколько валунов и отвесная скала образовали удобный закуток, закрытый от ветра. Рядом обнаружился говорливый чистый ручей. Скинули рюкзаки, с облегчением размяли плечи. Вода была такая холодная, что пальцы сводило. Кое-где поблескивали прозрачные тонкие льдинки. Стас умылся и брызнул с рук на зазевавшегося Сергея, ловко увернувшись от подзатыльника, но на скользком суглинке не удержал равновесие и смачно навернулся. Впрочем, быстро встал, отряхнулся и принялся готовить место для костра: саперной лопаткой выкопал дерн, сложил шалашиком хворост и немного сухой травы, чиркнул зажигалкой. Вскоре потянулся дымок … Сергей притащил охапку лапника. Поставили палатку. Когда с лагерем и костром было покончено, Елецкий поставил разогреваться их будущий ужин, и вскоре горячая тушенка стремительно исчезла в желудках. — Утром можно будет кашу приготовить, — Сергей разломил сдобную булку и протянул Стасу половину. — В походе нет ничего лучше супчика, в котором плавают остатки вчерашнего тортика, — вспомнился давний прикол о пользе калорийного питания для туристов. Парень вытряс из жестянки остатки студня и мясных волокон на хлеб, впился зубами. А потом еще и пальцы облизал… Разлил по солдатским кружкам чай из котелка, заваренный на можжевельнике, тут же с шумом отхлебнул из своей. Едва не обжегся. Будто ненароком, он пододвигался все ближе к товарищу, делая вид, что ерзает на колком лапнике. Костер бросал красноватые отблески на лица и валуны, притихший Стас смотрел как завороженный: пляшущие тени, летящие искры, отражение огня в глазах Сергея. Остро жалел, что не умеет рисовать. — Костер как живой. Он похож на жар-птицу. Она мне сегодня, наверно, приснится, — выдохнул неожиданно для себя: всплыли строчки из какой-то старой детской книжки, — и осекся на полуслове, опять засмотрелся на Елецкого, изо всех сил стараясь впечатать в память: как качаются сосновые ветки, подсвеченные снизу, как тепло внутри от непривычного уюта совместного ужина, как душисто пахнет свежесрезанный лапник и можжевеловый чай; и ночные звуки оттаявшего леса… — Ты прав, пожалуй. Мне всегда нравился огонь, — не мигая, Сергей наблюдал как пламенеют уголья, вспыхивая янтарным и алым. — Сразу детство вспоминается. Вот так же отправлялись в лес с пацанами, потом со школьным туркружком… Не здесь, еще под Нижним. Раньше отец там служил. Было здорово! — А мы с бабушкой когда жили — печку топили, — улыбнулся Стас. — И картоху в углях пекли. Я все старался за заслонку заглянуть, особенно когда уже гаснуть начинало. Там такое глючное мерещилось! Как будто подглядываю в другой мир, смотрю на него с высоты. Только жуть немного: там разрушенные города были, руины всякие, пожар. Иногда даже казалось, что люди бегают, спасаются. А я брал щепку и представлял, что летчик и дерусь с вражеским истребителем, чтобы он новые бомбы не сбросил. Так и играл… сам с собой… — Звягинцев сгорбился, зажал пальцы между коленями и неподвижным взглядом уставился в костер, только губы шевелились на окаменевшем лице. В сторону Сергея больше не двигался, но чувствовал, насколько тот близко, и это волновало подспудно. — Я тогда и боялся войны — и хотел ее. Реально глючно. Боялся засыпать: вдруг ночью будет налет, а все дрыхнут и не успеют спастись. И хотел быть героем, сражаться, даже если как камикадзе. Погибнуть. Лет в сорок. Когда ты мелкий пиздюк, кажется, что сорок — это много. А быть никому не нужным дедом-пердедом с клюкой — да ну нах! — он резко вскинул взгляд на Елецкого. — А сейчас войны нет, а все равно кругом какое-то дерьмо. Все разваливается. И никто никому не нужен. Как будто не огонь, а… зола. Стас болтал что в голову придет, а про себя напряженно думал: если резко придвинуться и обнять Сергея — даст он в морду или просто выматерится и уйдет, окатив презрением… Парень склонялся ко второму: уж слишком выдержанным казался сосед. Не чета их гарнизонным шакалам. И это даже хуже: побои — дело привычное. А когда тот, с кем делил хлеб, кто один из немногих помог, не оттолкнул, а ведь наверняка знал, с кем связался… Не мог не знать. А если знает — и все равно здесь, рядом, — может… не против? Просто… не хочет связываться с нищим пиздюком… или боится? А если бояться — никогда не узнаешь… как оно могло бы быть. Стас вновь представил себя пилотом истребителя, которому некуда отступать: топливо на исходе. Двинулся еще — и накрыл опирающуюся о землю ладонь Сергея своей, предательски холодной от волнения. И не успел даже глазом моргнуть, как оказался в кольце захвата, — молниеносный прием. Елецкий вздохнул: — Я предпочитаю, когда со мной говорят словами через рот, — спокойный тон изменился, хотя не стал более агрессивным, — скорее уверенным. — И не люблю, когда мне врут или решают за меня. Хватка была просто железной: Стас не мог не то что шевельнуться — вздохнуть! Ноющей болью отзывались стиснутые ребра. Сердце колотилось где-то в горле, гулко и сильно. — Ты же не знаешь меня толком, я вполне могу оказаться маньяком-убийцей, предпочитающим расчленять своих жертв, и закапывать останки где-нибудь подальше от любопытных глаз. Чтобы я и дальше не верил тому, что о тебе говорят в гарнизоне, - пожалуйста, объяснись, иначе мое поведение не будет отличаться от действий любого другого человека, чье личное пространство нарушается посторонним. Сергей медленно разжал руки, отпуская своего пленника, но сам не пытался ни убежать, ни отсесть на другую сторону затухающего костра. Стас судорожно выдохнул сквозь стиснутые зубы. Его ощутимо потряхивало. Чувствовал, как пылают щеки, уши; кусал губы чуть не до крови — и ничего толком не мог сказать. А как сформулировать то, что идет изнутри против воли?! Какими-то звериными инстинктами, на уровне подсознания?! Что-то древнее, зародившееся на заре эпох, — и облечь в слова?! Он чувствовал себя кистеперой рыбой, выкинутой на берег океана: непонятный артефакт на грани двух стихий. Беспомощный и чуждый обеим. И вдруг — не успокоился, нет, — включил самоконтроль. Смог. Тихим, враз севшим голосом, четко проговаривая слова и делая длинные паузы, начал: — Меня тянет к тебе. Да, близко не знакомы. Но мы живем по соседству. И я вижу тебя, твою семью. Даже если ты не замечаешь меня. Это раз. Два. Когда живешь с запойным алкашом, готовым сорваться по любому поводу, когда тебя травят всем гарнизоном, — учишься если не понимать людей, то жопой чувствовать опасность. От тебя не исходит угрозы. В третьих, то, что говорят, — правда. Я пидор. Но про сифак и триппер я сам пустил слух. Чтобы не трогали — голос стал резким и злым, фразы отрывистыми. — Не хочу быть опущенным. У меня ни с кем не было и я не хотел. Давал себе слово не лезть в это. Терпеть. А теперь хочу, — задумался, пытаясь подобрать правильные слова. — Не как подстилка и блядь, а как люди. Но если тебе противно такое — забей. Я тебе завтра покажу бункер и помогу достать и донести, что потребуется. И все. Не буду больше вязаться. Стас сгорбился, уткнулся лицом в колени. Горло драло, щемило в груди. И было тоскливо и тревожно. Со стороны он был похож на больную нахохлившуюся птицу. Закрыл глаза, чувствуя жар от костра на щеках, — и тепло Сергея за спиной. Тот так и не отодвинулся. А еще подумалось, что старшие никогда с ним не говорили как со взрослым, на равных. И спрашивая как с равного за слова и поступки. Непривычно. И, будто желая поддержать в метаниях птицу-Стаса, в лесу глухо гукнула другая птица. Ночная, вольная, совсем близко, захлопала крыльями…. — Спасибо, — после долгого молчания все же откликнулся Елецкий. — На мой взгляд, проблема большинства людей в том, что они разучились разговаривать друг с другом, только и знают, что идти на поводу у инстинктов. Отсюда все неприятности, неловкие ситуации. Когда гормональные всплески утихают — ничего не остается, кроме апатии и взаимного раздражения. А потом разводы, измены… убийства на бытовой почве… Никому не нужные дети. У меня никогда не было отношений с мужчинами, но не думаю, что я вправе кому-то указывать. Да и вообще не знаю, как ко всему этому относиться. Но вот конкретно к тебе отношусь хорошо. Мне нравится твоя искренность и смелость. Отчаянный! — голос заметно потеплел. Стас поднял голову и недоверчиво обернулся, услышав слова благодарности. Неожиданно. Он уже жалел, что пошел на поводу у своих желаний, испортил такой славный вечер, по-домашнему уютный и мирный, — хоть и без крыши над головой, среди тайги. Корил себя за несдержанность. И уж тем более не ожидал такой спокойной реакции и взвешенных слов, рациональных доводов. Теперь он ощущал не только влечение и интерес, но еще и уважение. Парень не совсем понимал, оттолкнули его или приняли, или же это испытательный срок, — скорее ощущалось как какая-то своеобразная опека. Но однозначно не презрение и не насмешка — уж это-то он чувствовал. От сердца отлегло. Стас расслабился. Пошевелил веткой прогорающие угли — взлетел веселый сноп искр. Елецкий же тем временем продолжал: — Твоя идеальная ситуация выглядит как наши отношения. Допустим, ты получишь сейчас то, о чем просишь. Но ты ведь сам говоришь, что не хочешь быть блядью или подстилкой, ведь так? А что будешь делать с этим дальше, когда вернемся? Большинство эмоций написаны на твоем лице. Скомпрометируешь нас обоих. Скорее всего, через пару недель у меня уже не будет работы и придется в срочном порядке перебираться в Екат или Новосиб, не успев даже денег толком скопить. Ты останешься здесь. Если доживешь до армии — все может сложиться удачно. Обо мне больше не вспомнишь, будет некогда. Так что лучше отвлекись от навешивания ярлыков и пребывания в роли жертвы. Получи для начала образование… хотя бы в ПТУ. Если действительно получится поднять неплохие деньги с этой вылазки, вполне сможешь переехать и жилье себе снять. Я тоже когда-то думал, что первая любовь или симпатия, страсть — это навсегда, и больше никогда и ничего не будет. Но мы с тобой не в том положении, чтобы рассуждать подобным образом. Предлагаю сначала закрыть вопрос с бункером, а после подумать, куда способно толкнуть одиночество. — Сложно все, — отозвался Стас. — Не выход в шарагу с моей репутацией. Там же все наши, гарнизонские. Реальные пацаны. Замочат — и все. Даже виновных не найдут. Прикопают в коллекторе — никто и не вспомнит, что был такой… Стас Звягинцев. — он вздохнул. — Мне девятнадцать уже скоро исполнится, так смысл учебу начинать? Загребут же в армейку вот-вот… — Смысл начинать учёбу есть всегда. — Слушай! А если ты в Катю собрался — давай я тоже туда двину. Не на шее у тебя сидеть, ясен пень, работать пойду. Ну, там грузчиком, или дворником, или на стройку чернорабочим. Пофиг куда. Комнату себе сниму — и будем видеться, когда захочешь… если захочешь. А вообще… ты прав: давай с бункером сперва разберемся. — Второй план мне нравится больше, — улыбнулся Сергей. — Я и так уже давно подумываю перебраться поближе к цивилизации. Здесь совсем никаких перспектив… Пошли уже спать, завтра вставать рано, — поднялся, с трудом разгибая затекшую спину. — Только надо костер сперва затушить… Елецкий присыпал угли землей и, подсвечивая себе фонариком, полез вглубь палатки. Дождавшись пока Звягинцев замкнет вход, а после уляжется, Сергей поправил его спальник и положил запасной свитер под голову, словно между ними и не было сложного разговора; затем погасил фонарик: — Доброй ночи! В кромешной тьме Стас лежал, улыбаясь про себя: это мягкое «доброй ночи» и заботливый жест всколыхнули внутри что-то забытое, из детства: когда мама была, а ощущения постоянной угрозы, напряжения наоборот, не было. Летом он спал в карьере, у себя в тайнике. Там одеяла и старый матрас, а вот в холодное время года приходилось туго: у отчима дома в любой момент мог начаться агрессивный припадок. Звягинцев думал о том, что не совсем представляет, как это выглядит, — отношения — в чем заключается. Ну, романтика всякая (фу, девчачьи сопли!), поцелуи, секс (хоть бы не больно!), — все украдкой. Ясен пень, Сергей ссыт пропалиться: пидоров не жалуют. А потом вспомнилась давняя мечта: вот бы был старший брат! Такой, чтобы вместе везде: на рыбалку, в походы, в экспедиции, чтобы защищал от обидчиков, показывал всякие интересные штуки, учил… Здорово! Елецкий в таком амплуа смотрелся вполне органично. А сон все не шел — парень в спальнике ночевал впервые. Было неудобно, непривычно: ощущал себя спеленутым младенцем… или пленником, все никак не получалось улечься как следует, ворочался. Натруженные в походе ноги гудели… Наконец не выдержал, расстегнул молнию до половины, устроился в позе эмбриона. Не заметил, как и уснул. Палатка постепенно согревалась изнутри дыханием двоих…