***
Когда дождь перестал барабанить по жухлой траве, Рогнеда с сожалением подумала, что пасмурные дни кончились. Но выглянув на улицу и увидев грядущие с юга затяжные тучи, она ощутила облегчение. Вообще дождь она не любила. Ей по душе была тихая, безветренная погода, когда солнце не прожигает спину, а дождь не холодит плечи — этакий период застоя. Но почему-то Рогнеде совсем не хотелось отправляться домой. Она надеялась, что у Роумана слишком много забот, чтобы заметить отсутствие сестры, или же дождь отсрочит тот день, когда он посмеет явиться за ней. Она знала, что через несколько дней — будь это сутки или неделя — он придёт, схватит за руку сестру и потащит в резиденцию Волан-де-Морта. Повелителя она обожала, ей нравилось нести ему верную службу, однако порой, в такие дни, как сейчас, Рогнеде хотелось быть чем-то большим, чем частицей солдатского строя. Как и всем девушкам, Рогнеде хотелось одновременно всего и в то же время ничего; она жаждала хотя бы немного умиротворения и спокойствия в жизни, но в то же время ладони её нестерпимо чесались из-за долгого отсутствия в них оружия; она хотела проводить больше времени с братом, а также чувствовать незаменимое мужское внимание в лице Драко, но быстро уставала от людской компании и проводила время в одиночестве. Утешение она находила здесь, на окраине прясельника, растущего недалеко от известного всем Сумрачного леса, где проводились базары и ярмарки вампиров, оборотней, полукровок-фей, а также представления уродов, и где можно было найти пристанище, если ты косой, хромой, несчастный и нищий. Существа здесь были не лицеприятны, но к удивлению они принимали гостей, как старых друзей. Роуман презирал это место. «Отбросы, биомусор, отребье» — сплёвывая, говорил он. И Рогнеда согласно кивала и искренне верила, что это действительно так. Ведь если ты такой же нормальный, как и все, тебе не за чем прятаться где-то в глуши. И Рогнеда возненавидела их. Этих шутов, уродцев, изгоев. Если они не такие, как волшебники, значит они хуже их. Это Рогнеда усвоила для себя точно. Но несмотря на собственные убеждения, которые зародились благодаря резким высказываниям брата и укрепились увиденным, Рогнеда изредка, но всё же посещала Сумрачный лес. Среди накренившихся палаток и самодельных шалашей теснился небольшой автобус, который был утеплён, недурно обстроен, и теперь походил на приземистый дом. Рогнеда, придерживая меховую накидку на обнажённых плечах, сидела у косого деревянного стола и соскребала с поверхности грязь. Приглушённый звук уверенных шагов послышался за дверью, и рослый, широкоплечий Бо ввалился в фургон. Он сбил на пороге грязь с ботинок, стряхнул с охотничьей куртки капли дождя, обтёр руки о джинсы и скинул на пол холщовый мешок. — Сегодня неплохой день, — поделился он, стягивая с коротко стриженной головы тяжёлый от воды капюшон. Сохраняя молчание, Рогнеда устало следила за тем, как хозяин фургона прошёл к кровати и сменил одежду на сухую. — Чем ты занималась весь день? Бо остановился за спиной девушки, положил холодные руки на меховую накидку, пропустил сквозь пальцы свалявшийся мех и уткнулся носом в шею Рогнеды. — Я сидела на кухне, ждала тебя, — сухо ответила она. Когда тонкие шершавые губы коснулись её кожи, она невольно откинула голову назад, насладившись лаской. Она провела ладонью по колючим волосам Бо и, когда он отстранился от неё, не смогла скрыть лёгкого разочарования. — К тебе заглядывал мелкий цыганёнок. Три раза. Он был очень недоволен, обнаружив меня без присмотра. — Его зовут Джилл, — напомнил Бо. — Я знаю, что ты приходишь и уходишь, когда вздумается. И даже сейчас ты заявилась ко мне, не предупредив, потому что, готов бить о заклад, ты повздорила со своим братом, который ненавидит нас, гибридов, и это место в целом. Я понимаю, что ты хочешь ему насолить, и мне, по большей части, плевать на это, однако, если ты здесь, то должна проявлять уважение ко мне и к другим жителям Сумрачного леса. — Я знаю, но не нужно ждать, что ты будешь сажать меня на цепь каждый раз, когда покидаешь фургон. — Два месяца назад твои люди, — последние слова он выделил интонацией, — убили четырнадцатилетнюю девочку, из-за того что половина её лица была покрыта чешуёй. А полгода назад Пожиратели смерти загнали в амбар всех с раздвоенными языками и подожгли здание, — он чеканил слова стальным голосом, каждое слово было подобно удару молота по металлическому листу. — Они не хотят посадить тебя на цепь, они хотят убить тебя. И не просто четвертовать, как твои люди это сделали с малышкой Гун, — по всей видимости, он говорил о дочери русалки, — Сумрачный лес жаждет мучить тебя, да подольше. Теперь же Бо не ласкал Рогнеду, а нависал над ней, медленно выговаривая слова у её виска. Его голос был твёрд, и от него пахло хвоей. Рогнеда чувствовала его жар спиной и знала, что, произнося эти слова, он неотрывно смотрел на пожелтевшее фото старика, которое было прикреплено к кухонной полке напротив. Будучи совсем маленьким, осиротевший мальчишка бежал от Пожирателей смерти в лес, но наткнулся на семейство диких быков. Истерзанного и едва дышавшего, его нашёл местный старик, известный на ярмарке как охотник, продававший вяленое мясо за деньги. Жители Сумрачного леса уважали и любили старика, а звали его Бо. Именно он спас жизнь мальчишке, выходил его, воспитал и после сделал своим учеником. Всё, что умел старик, было заложено в юнца, который прослыл Бо Младшим, а после смерти наставника вовсе занял его место. По-настоящему мальчика звали Майклом, но это было уже совершенно неважно, и потому никто этого даже не знал. — Ты скучаешь по нему? — внезапно поинтересовалась Рогнеда, повернувшись к Бо лицом. — Да, очень. Он вырастил меня, я обязан ему всем, что имею, а кроме кислорода и будущего у меня ничего и нет, — с досадой ухмыльнулся он. — Когда-то старик Бо спас меня, подарил новую жизнь, и его я действительно считаю его своим отцом. — Наверное, это тяжело. — Наверное? — с иронией переспросил Бо, усаживаясь напротив Рогнеды. — Роуман убил твоих родителей и пытался убить тебя, когда тебе едва перевалило за тринадцать. Не делай вид, что тебе неизвестно, каково это — быть сиротой. Рогнеда плотнее укуталась в накидку, и от слов Бо ей внезапно захотелось побыть наедине с собой. Она вжалась спиной в стул и тихо вздохнула. — Роуман и есть моя семья, — сказала она уверенным тоном. — Тогда почему ты здесь? — Бо произнёс это голосом, которым говорят с детьми, опасаясь обидеть их. Но на деле его слова влепили Рогнеде хорошую затрещину, и неожиданно для самой себя она резко встала с места и прошагала к кровати. Роуман любил её, Рогнеда это знала. Тогда, в ночь убийства её родителей, он нависал над ней. Его волосы были мокрыми, а за окном барабанил дождь, подобный тому, который шёл сейчас. Было темно, и молния, которая раздробила черничное небо, на мгновение осветила яростную гримасу брата. Это был не Роуман, это был монстр, который жил в нём все семнадцать лет и внезапно сбросил оковы. Рогнеда вжималась спиной в стену, лёжа на полу. Страха не было, но её тело почему-то сотрясалось мелкой дрожью. Она прижимала детские руки, липкие от собственной крови, к животу и с немым вопросом «почему» смотрела на Роумана, державшего в руке разделочный нож для мяса. Старший брат, лицо которого обрамлялось смольными, как тьма, волосами, занёс в воздух нож, но, когда Рогнеда всхлипнула, он попятился назад, откинув орудие в сторону. Роуман сел, упёршись ладонями в пол, шумно втянул носом воздух и громко завыл. «Мне больно», — прохныкала тогда белокурая девочка, и эти слова обухом ударили юношу по вискам. Следующее, что помнила Рогнеда — это тихие и сбивчивые извинения брата, когда он, стоя на коленях, целовал её окровавленные руки и клялся больше никогда не причинять ей боли. — Роуман любит меня, просто его любовь не такая, как у всех, — подвела Рогнеда, стрельнув в Бо глазами. — Он пытался убить тебя! Ему было семнадцать лет, а он перерезал своих родителей! — Человек не рождается плохим, просто в какой-то момент его свет гаснет, уступая тьме, — протянула Рогнеда, вытянувшись на кровати. Рогнеда смотрела на то, как её любовник, разгорячённый пылкостью своих речей, пытался что-то доказать ей, но вместо того чтобы внимать его словам, она просто любовалась им, ласкала взглядом крепкое телосложение, квадратный выпирающий подбородок, грубое мужское лицо. Ей хотелось поскорее окончить данный разговор. Она лукаво улыбнулась, скрывая большую часть лица за волосами, поднесла к губам указательный палец, призывая к молчанию, и стянула с плеч накидку, открывая жёлтому свету ламп своё молодое, разнеженное тело. В этот момент она хотела почувствовать себя в чей-то власти. Обнажённой, хрупкой, без оружия. Ей хотелось, чтобы кто-то, такой как Бо, настоящий дикарь, завладел ею, стал распоряжаться, грубо обходиться с ней. Ей хотелось отдаться кому-то и почувствовать себя в чьих-то руках. Именно поэтому, когда в ласках Бо проявилась всё более открытая агрессивность, Рогнеда испытала истинное рафинированное удовольствие. Она впитывала в себя жестокость его рук, губ. Она начинала стонать, когда умелыми движениями Бо прикусывал кожу, оттягивал её, посасывая, когда причинял боль, которая, как засахаренная клюква, плавно перетекала в наслаждение. И всё остальное меркло…***
Гермиона чувствовала себя так, словно вымазалась в грязи. Навязчивое ощущение испорченности нагло не отступало, а только усугублялось. Жгучая ненависть к себе душила, застилала глаза, и она надрывно выкрикивала слова песни.«Если только сможешь найти силы Убить воспоминания…»*
Ей было жарко. Лихорадка вскипятила вены, и кожа покрылась испариной. Она двигалась в такт музыке, подпевала солисту, прыгала на одном месте, выкрикивая слова. Сердце давно сбилось с рельс привычного ритма, и стучало, повинуясь музыке. Гермиона была одета лишь мешковатую кофту, найденную в комоде, но ей было тесно, ткань давила на неё, и ей хотелось раздеться догола.»…Эти пустые страницы никогда не перевернутся, Тогда поднеси пламя и сожги их…»
Гермиона подняла руки вверх, стала извиваться, словно заманивала в свои путы мужчину. Она ласкала себя, своё тело, тяжело дышала, и мокрые волосы облепили лицо. Музыка гремела так громко, что казалось, гремит сам мэнор. Мэнор, израненный и покалеченный, кричал строки песни, которые отскакивали от стен.«Все твои секреты внутри. Ты хранишь их, ты их прячешь…»
Эмоции подступали к горлу, и пение песни прерывалось глухими всхлипами, исходившими откуда-то из глотки, но Гермиона не прекращала танцевать. Она спускалась по скрипящей лестнице, перешагивая через ступеньку. Всё её тело болело и изнывало от прилива энергии. Она знала, что скоро действие наркотика кончится, и её настигнет отходняк. Ей захочется умереть, но разве может быть хуже, чем сейчас?.. Грязная, какая же ты грязная, Грейнджер. Грязная. Грязная. Грязная! Гермиона выкрикивала оскорбления, она бранила всех: себя, Роумана, Волан-де-Морта и даже чёртовых Малфоев. Она впилась ногтями себе в грудную клетку, оставляя на коже едва заметные следы. Ей хотелось исправить себя. Избавиться от грязи, избавиться от себя.«Так что закрой глаза и пусть будет больно. Голос внутри начинает оживать, Напоминая тебе о том, кем ты была…»
Старая дама с крючковатым носом проследила за Грейнджер с портрета, неодобрительно качнула головой, фыркнула и сказала что-то оскорбительное в адрес Гермионы, но из-за грохочущей музыки слова затерялись в пространстве. Однако Гермиона, прокручиваясь вокруг себя, пробуя телом такт песни, откинула волосы за плечи и показала средний палец старухе. Грейнджер понимала, что сейчас ничто не волновало её. Были только она, голос солиста с сексуальной хрипотцой и эта раздражающая грязь. Приступ кашля обхватил горло, неприятное жжение разлилось по глотке, и спазм скрутил внутренности в узел. Грейнджер, застигнутая врасплох, ухватилась за перила, сжимая губы ладонью. Кашель раздирал грудную клетку изнутри, и Гермиона зажмурила глаза. По рту распространился вкус крови, и, когда девушка отстранила ладонь от лица, увидела алое пятно на коже. Кровь на руке показалась ей чем-то неправильным, и она расхохоталась, вцепившись в перила и опустившись на ступеньку. Вот она! Грязная кровь, за которую её ненавидели эти элитарные волшебники! Отвращение болезнью проникло под кожу, распространилось по венам и теперь отравляло организм изнутри. Гермиона вновь закашляла кровью, и приступ длился больше предыдущих. Её голова стала неподъёмной, мэнор закружился в глазах. Она попыталась встать, но ноги мгновенно налились свинцом, она хотела было сделать шаг вперёд, но словно какая-то сила толкнула её в спину, и Грейнджер покатилась по порожкам вниз.«Обмани меня, Смотри, как я истекаю кровью. Я буду здесь, пока ты не поймёшь, Что ты не одна. Тебе не нужно убегать…»
Грейнджер закрыла голову руками, из глаз прыснули слёзы. Она не могла дышать. Гермиона открывала рот, издавая хрипы, пыталась втянуть толику необходимого кислорода, но её грудь жгло огнём. Губы были неестественно алыми от крови, бурая капля показалась в уголке рта и побежала вниз. Судорога завладела телом, её спина выгнулась дугой, ладони плотно сжались в кулак. Грейнджер испуганно смаргивала слёзы, застилающие глаза. Мэнор превратился в палитру расплывчатых оттенков и пятен. А музыка продолжала бить по стёклам окон:«Тебе не нужно снова убегать — Отрекись от меня…»
Каждая нота отдавалась прикосновением по коже, затрагивая поочерёдно все нервы. Пугающая пустота, нависшая над Гермионой, оказалась совсем близко, но в то же время она дразнила своей недосягаемостью. Лица друзей, как серия видений, которые, казалось бы, не имели никакой связи между собой, сменяли друг друга резкими перемотками. И его лицо… Молодое лицо, ещё не тронутое морщинами, но отчего-то кажущееся не по возрасту усталым, смотрело на неё в этот момент. Глаза, надёжно спрятанные за бронёй хладнокровия и снисхождения, смотрели ясным юношеским огнём. Волосы, в которых играли все оттенки ночи, спадали на лоб, и Гермионе казалось, что она протянула руку вперёд, чтобы поправить их. Но вместо этого сильный припадок испытывал её организм. Роуман… Грейнджер осознала, что всё кончено. Её жалкое существование отсчитывает ускользавшие секунды бытия, и её ждёт неминуемое забытье. Скоро всё прекратится. И в этот момент ей было спокойно. Умирать легко, а вот жить, сражаясь с собой же, трудно. Раздаются последние аккорды, песня стихает, а Гермиона мысленно шепчет: «Прости…»