***
Открываю глаза. Мерзкий писк электронного замка камеры пробудил меня от туманного, бессновиденного, болезненного полусна. — Пойди умойся, я жду в комнате для допросов. Офицер тебя проводит. Ландерс на пороге — сколько же времени прошло? Проходя мимо него, заглядываю ему в лицо — оно мрачнее тучи. Всё плохо? Они ничего не нашли или... нашли то, чего лучше бы не находили? Что нас ждёт? Нас, всех, жителей этого города, города, ставшего пристанищем для всякого зверья. Та же женщина ведёт меня в туалет по длинному узкому коридору участка — здесь окна, и я вижу свет. Светло уже. Мобильник и часы у меня отняли, когда доставили сюда. Но, судя по низким лучам, рано ещё. Эти люди вообще когда-нибудь спят? Хотя, мне ли думать об этом... — Присаживайся. Холодная вода, под струю которой я пару минут назад подставляла своё лицо, окончательно прогнала остатки сонного бреда, и теперь я здесь, в комнате, дрожу от любопытства, от страшного предчувствия. В комнате мы вдвоём. — Ну что там? Что вы нашли в его квартире? — Не о нём сейчас речь, а о тебе. Боюсь, судимости не избежать. Я поговорю с прокурором — думаю, удастся свести дело к административке. На полноценный криминал вы конечно не наработали. Не успели просто. Но без наказания я тебя отпустить не могу, сама понимаешь, — выпаливает Ландерс на одном дыхании, кажется, он готовил эту речёвку заранее. Тихо киваю. Я согласна. Вины не чувствую, но если правосудие иного мнения... Ландерс включает диктофон. — Просто расскажи, как всё было, и можешь пока быть свободна. Твои родители уже ждут. Родители здесь? И их подставила. Всех подставила. Подругу не уберегла, товарищей чуть не погубила, родителей опозорила... "Себя позоришь". Ну да, такая я нелепая. Жалкая. Наговариваю на диктофон свою версию событий прошлого вечера. Особо подчёркиваю второстепенность участия в них своих друзей. Я их заставила. Обманом туда привела, руководствуясь своими лишь предчувствиями и детской, незрелой жаждой простой человеческой справедливости. Они помочь хотели — разве можно их за это винить? Вините меня, ибо есть за что. К концу рассказа голос уже дрожит, а лицо Ландерса, кажется, чуть смягчается. — Хорошо, очень хорошо, — говорит он, когда запись официально уже закончена. Что хорошо? Не знаю. Выходим из участка под слепящее солнце. Конечно, никакое оно не слепящее — жалкие холодные лучи, пробивающиеся сквозь пенные молочные облака. Ночью был снег, и к утру он даже не растаял. Зима вступает в свои права. Мы все замёрзнем. Скорее бы. Заморозка — это способ анестезии такой. Родители выходят из своей машины и спешат мне навстречу. На ходу застёгиваю на запястье ремешок только что полученных обратно часов и бегу к ним. Они сердятся, ох как сердятся, особенно мама. Но обнимают меня — а как иначе? — Дочка... Ну что ты натворила? Как мы теперь? — мама причитает, уткнувшись носом в моё плечо. Её короткие чёрные волосы не пахнут шампунем, хотя всегда пахли. Она ждала меня всю ночь, даже душ не приняла, боялась пропустить звонок, боялась не увидеть, как я вернусь. Прости, мама. Отец слегка приобнимает меня за плечи с другой стороны. — Ну всё, поехали, люди ждут, — он изо всех сил старается придать голосу твёрдости. Именно старается. Стоп, люди? Какие люди? Чего они ждут? Садимся в машину — отец за рулём, мы с мамой сзади, а рядом с отцом Ландерс. Зачем он здесь? — Я позвонил Аниным родителям, они приедут к вам домой. Решил, что лучше поговорить со всеми вами. Дело такое... Дело такое, что даже бывалый полицай не осмелился поговорить со своими друзьями, с родителями убитой девочки, наедине? Что же это за дело? Я уже не хочу ничего знать. Не хочу! Анькины родители ожидают нас у дома. Все вместе проходим в гостиную и рассаживаемся. Все молчат. Взгляды устремлены на Ландерса, а он, кажется, не знает, с чего начать. Но ему придётся — это его обязанность. И я ему не завидую. — Прошедшей ночью мы провели обыск в квартире Линдеманна. Перевернули всё вверх дном, изъяли жёсткие диски с компьютеров — с ними сейчас работают наши эксперты — и уже есть первые результаты, — он замолкает. Вдруг, глядя в глаза Анькиному отцу, восклицает: — Крепись! Анькины родители держатся за руки, больно на них смотреть, они такого не заслужили. Они уже получили своё, потеряли дочь — чего же более? — У Анны действительно был роман с тренером, вы это знаете. Но сегодня мы выяснили, что все их интимные встречи у него дома снимались на камеру... без её ведома. В его квартире в нескольких местах мы обнаружили скрытые камеры. — Ублюдок! Подонок! Чёртов извращенец! — Анькин отец вскакивает с места, но жена нежно берёт его за руку и опускает обратно в кресло. Она понимает — уже поздно, уже ничего нельзя изменить. Мы все это понимаем. — Это ещё не всё, — Ландерс жуёт слова, как корова сено, он старается оттянуть момент, но знает, что это бесполезно. — Эти видео он выкладывал в интернет. Нет, не в открытый доступ... Теперь уже очередь Анькиной мамы истерить: она закрывает рот руками, а лицо её искривляется в гримасе беззвучного крика. — ...Не в открытый доступ, а... В общем, эксперты проследили путь нескольких видео — все они оседали на закрытом форуме каких-то... Мы пока ещё толком не знаем... Каких-то кого? Пока Ландерс собирается с духом, чтобы продолжить, мы все таращимся в пол — мы не рискуем смотреть ему в глаза, не рискуем смотреть и в глаза друг другу. И никто не рискует произнести и слова — мы будто чувствуем, что полицейского нельзя перебивать, что он и так на грани. — ...Кажется, есть какой-то клуб извращенцев... Мужики со всех уголков Европы соблазняют молоденьких девушек, уговаривают на секс, потом делятся видео... О чём он, чёрт возьми, толкует? Слова не укладываются в голове — сами слова, голые скелеты, не обросшие смыслом! Наше коллективное сознание не готово воспринимать всю эту дичь! — ...Мы даже раскопали что-то вроде их кодекса. Для того, чтобы вступить в клуб и получить доступ к... коллекции видеоматериалов, кандидат должен предоставить своё видео как гарантию лояльности. Главное требование — на видео сам... хм... автор, девушка, секс и никакого насилия... Что это значит, никакого насилия? Сборище пикаперов делятся своими "достижениями"? Я всегда знала, что мы живём в мире женоненавистничества. Но это же моя Анька! Она мертва уже много недель, но её не перестают топтать! Когда же вы все нажрётесь, шакалы, потребители женских тел, пожиратели женских душ? — ...И у Линдеманна много этих... видео. И девушек тоже много. Некоторых мы даже узнали, они из нашего города. И мне... ещё предстоит проинформировать их об этом. И их родителей тоже. Он замолкает, и, как видно, уже надолго, хотя все уже давно перестали его слышать. Мы оглушены, как рыбы динамитом. Плаваем на поверхности — мы больше не жильцы. Нам было достаточно и пары фраз, чтобы умереть. В этой комнате, в моей гостиной, держу пари, сейчас нет ни одного живого человека. И Ландерс — тот единственный, кто должен оставаться в живых во что бы то ни стало, ведь это его работа, но... Он поджимает тонкие губы, ожесточая морщинки вокруг них, отводит взгляд в потолок, глаза его блестят... Он не жив и не мёртв, но он с нами. Разрезать атмосферный туман тупым лезвием слова призван человек, который вечно всё портит. Я решаюсь, я спрашиваю о главном: — Господин Ландерс, так это получается, он же и убил... Аню. Взгляды зарываются в пол, губы закусываются в кровь. Он расправляет плечи, раскрывая грудную клетку для глубокого вдоха. У оглушённой рыбёшки открывается второе дыхание. — Следствие это выяснит, Юлия. На данный момент все материалы по данному сообществу извращенцев готовятся к отправке в Европол — у них громадные наработки по делам о распространении порнографии, торговли людьми, сообществам педофилов... Они знают, как распутывать кибер-клубки. Масштабы дела превосходят рамки нашего региона и даже страны. А мы пока сконцентрируемся на дополнительных следственных действиях по раскрытию убийства. Убийств. Я буду держать вас в курсе. Выдержав паузу, он переводит взгляд на меня. — А тебя, Юлия, впереди ждут судебные заседания. Держись скромно, отвечай так, как на сегодняшнем допросе, а я сделаю всё возможное, чтобы настроить суд и обвинение на снисхождение. Родители найдут тебе хорошего адвоката. За друга своего драчливого не беспокойся — я созвонился с вашим тренером и договорился, чтобы тот взял его на поруки. Ни к чему парню судимость... Немного оправившись, если это в целом было возможно, Ландерс и Анькины родители собираются нас покинуть. Я даже представить себе не могу, что их всех сейчас ждёт. Полицая — разговор с жертвами Линдеманна и с их родителями. А осиротевшую семейную пару... ждут их мысли. Я желаю им потерять память. Я желаю, чтобы они навсегда забыли об этом разговоре. А лучше — о том, что у них вообще когда-то была дочь. Такая память убивает покрепче самой смерти. Пока мои родители провожают гостей до порога, я сижу на диване, погружаясь в себя. Вещь в себе — несвежая, невыспавшаяся, растоптанная. А ведь я чуть не подставила Динку, чуть не подложила её, в прямом смысле слова, чуть не окунула во всю эту грязь! И как теперь ребятам в глаза смотреть? Родители возвращаются в гостиную, но опять не одни. С ними Алекс! Зачем здесь тренер? — Дочка, — заискивающим тоном начинает мама, кажется, это ещё не все новости на сегодня, — мы обсудили ситуацию с Алексом и решили, что для тебя будет лучше покинуть город. Сама понимаешь, что здесь сейчас начнётся. И от тебя не отстанут. СМИ, соцсети, зачем тебе это... — Как... Вы хотите, чтобы я уехала? Но куда? Алекс берёт слово. По его лицу можно понять, что он даже не злится. Ещё бы: когда в твоём городе обнаруживают гнездо извращенца, мелкие пакости стайки малолеток, врывающихся в чужие дома, отходят на второй план. Но всё же... — Юля, я договорился с администрацией Академии, они готовы в качестве исключения принять тебя, не дожидаясь нового семестра. Медкомиссию и тесты пройдёшь уже на месте. Отправляйся в университет, забирай свои документы и... Твои родители хотят, чтобы ты немедленно отправилась в столицу. И я с ними солидарен. — Но как? Здесь же все! — Будешь приезжать на каникулы, да и на суды придётся являться. Но в нашем городе тебе жизни не будет. Слишком много всего здесь произошло. Ты молодая, ещё сможешь начать всё заново. Вся жизнь впереди. — Вот так просто? Вы все, — слёзы наворачиваются на глаза, но в душе теплится огонёк одобрения. Они правы.***
Искупалась, поела, немного поспала. Собираю вещи. Да, вот так просто. Беру по минимуму. Паковать чемоданы — это способ отвлечься такой. Мне больно, горько и одиноко. А когда было по-другому? Было же... С Анькой было. С Лоренцом было. При мысли о докторе сердце заходится острой болью. Нет, я ничего ему не скажу. Не скажу "До свиданья" — я просто не смогу. Кто мы друг другу? Друзья? Любовники? Близкие люди? Случайные люди? Мне хорошо было с ним, ну и что ж с того. К моменту, когда он наслышится о моих подвигах от болтливой секретарши из деканата, я буду уже далеко. Он даже номера моего не знает, да и сменю я его, свой номер. Был Лоренц, и не будет его. Хороший, нежный, добрый, необыкновенный Кристиан... прости. Ты позабудешь меня скоро — сколько ещё таких будет у тебя? А сколько было? У меня второго такого не будет никогда, потому что не бывает вторых таких. Ты первый и единственный. Ты — моё прошлое. Размазываю нюни по щекам. Поздравляю, Юля, ты повзрослела. Вечером позвонила Маруся, попросила выйти во двор. Бегу со всех ног, накидывая куртку на ходу, игнорируя удивлённые взгляды родителей. Во двор, где возле древнего раскидистого дерева, удерживающего на сухих ветвях последние листы уходящей осени, меня ждут. Здесь все: Маруся, Динка, Олег и ребята из клуба. Первым делом подумала, бить будут. Но не бьют, только спрашивают, спрашивают. Говорю им всё, как есть — о Линдеманне, о предстоящих судах, о том, что уезжаю. Болтаем долго и шумно, прощаемся быстро и тихо. Остаются трое — две мои подруги и я. — Динка, ещё раз прости, — снова реву и лезу обниматься. Тереблю рыжий хвост в последний раз. — Юлька, прекрати, тут такое, а ты! — тоже ревёт. — Как я без тебя теперь, как сдам медицину? С кем буду прикалываться над доктором? Счастливая, она даже не знает, что для меня значат эти слова и сам доктор. Хорошо, что не знает — было бы ещё больнее. Наконец, и рыжая отправляется восвояси. Уходит спешно, не оглядываясь, а я смотрю ей вслед, пока фигуристый силуэт в экзотическом фиолетовом полушубке не исчезает в густой дымке сырого морозного вечера. Остаёмся с Марусей вдвоём. Нет, не так — не быть нам с Марусей вдвоём. — Значит, это всё, — тихонько спрашивает, заглядывая мне в глаза, читая мои мысли. — Получается, что... да. — Жаль. А могло бы что-то получиться... Мы обнимаемся, шаря руками по спинам друг друга, всхлипывая, зарываясь в воротники курток. Вдруг она берёт моё лицо в свои ладони, и наши губы соединяются. Это невыносимо. Ветер скользит холодком по влажным губам, режет ножом наши сердца. Она отрывается от моих губ, а затем — вырывается из моих объятий. Ветер остаётся между нами, и через секунду нет уже никакого "между". — Жаль, — снова бросает она и бежит прочь. Ей вслед я не смотрю — невозможно это. Ещё недолго сижу на холодной лавочке. "Не сиди на холодном — детей не будет". Будь ты проклят. Подставляю зарёванное лицо вихрям — пускай остудят. Сейчас бы сюда Ландерса с его сигаретами. Сигарет нет. У меня вообще больше ничего нет. Ничего и никого.***
Следующий день встречает снегом. Настоящим таким, добротным снегом. Он погребает под собой всё, он чётко знаменует конец. Начало. Чистый лист. Захожу в деканат посредине пары — специально так подгадала, чтобы не встретиться в коридоре ни с кем. Мои бумаги уже готовы — родители позвонили заранее, постарались. Секретарша отдаёт их мне и сухо прощается. До свидания. Стремлюсь к выходу по пустому коридору, тороплюсь — поезд вечером, a нужно ещё с родителями успеть проститься. — Снова бежишь? — как выстрел в спину. Мне бы бежать себе дальше, не останавливаясь, не оборачиваясь, но он настигает меня в два шага, одёргивает за куртку, заставляя застыть на месте, парализованной мерзким, скользким страхом. — Доктор Лоренц? Кристиан? Извините... Ну что тут ещё скажешь? — И почему я думал, что ты не такая? Спрашивал же тебя, нужна ли помощь? И что теперь — разбежались и забыли? — Простите, доктор Лоренц, — с силой дёргаюсь, вырываясь из его хватки. Стараюсь не смотреть в его лицо — я не способна сейчас его видеть, это слишком тяжело! Он же взрослый, он всё поймёт! — Простите, — бросаю уже на бегу, задыхаясь, а он и не преследует меня больше. Я не вижу его, но чувствую спиной, чувствую, что он... растерян. Мой добрый доктор! — Простите, — я уже почти добежала до лестницы, а он стоит один, длинная потерянная фигура в пустом университетском коридоре, — Простите! Я люблю Вас! Уже на автобусной остановке, пытаясь отдышаться, копаюсь в дебрях кратковременной памяти. Неужели я могла так подумать? Или подумала? Неужели я могла это сказать? Или сказала? Не помню! Память, выручай, стирайся на хрен! Нет, не говорила! Не говорила! Не говорила!***
Мой регион уже в прошлом. За окном проплывают чужие земли — они такие же, как мои, только чужие. В купе нас трое: со мной ещё две девчонки: они ехали в поезде ещё до того, как я к ним присоединилась. Одна чересчур говорливая, другая же — чересчур тихая. Упражняюсь в дружелюбии — в ближайшее время это будет самым необходимым для меня навыком. Столица — это серьёзно. Академия, кампус, общага, новые знакомые, новый тренер... Я должна быть дружелюбной — не часто выпадает шанс произвести первое впечатление... на всех. На саму жизнь. Через четырнадцать часов я сойду в столице и то буду уже не я. Точнее, новая я. А через пять лет я получу диплом тренера... Пять лет без малого... кем я буду? Зависит только от меня. Девчонки вышли в тамбур покурить, а я сижу у окна, одна в купе. Мне бы поспать, но куда там — точно знаю, что не усну. Даже музыка в уши не полезет — шум мыслей перебьёт её всю. Вибрирование мобильного в кармане оповещает о новом сообщении — наверняка смс от оператора, роуминг и всё такое. Приеду в столицу и первым же делом куплю новую симку. Достаю телефон — сообщение с незнакомого номера: "И всё-таки, не по-человечески это. Люди прощаются, а не просят прощения, убегая". Ну да, я помню: есть люди, а есть роли. И я заигралась. Следом ещё одно: "Это я". Да поняла уже . Откуда у него мой номер? Секретарша, а может Алисия из спортдиспансера дала — какая разница. Я думала, всё кончено, зачем он меня мучает? "Я уже уехала. Мне очень жаль". Боже, как сухо, как грубо, может, он поймёт, что я не ищу общения, и оставит меня в покое? Но нет, ответ приходит почти сразу: "Я знаю, я проверил расписание — сегодня был только один поезд в столицу. Попрощаемся?". Что? Как? Он ждёт от меня смс-исповеди? Снова нет: "Остановка в ближайшем городе длится сорок минут — нам хватит". ЧТО? Неужели он... Там? По пути моего следования? Дрожащим пальцем тыкаю в заляпанный экран: "Вы будете на перроне???". Отвечает сразу же, будто у него заготовлено было: "Холодно на перроне. Буду ждать в здании вокзала. Когда подъедешь — напиши". Это невозможно! Бегу к купе проводника — возле двери висит цифровое табло с детальным расписанием всех остановок. Так и есть — через двадцать минут прибываем в крупный город, где к составу добавляют новые вагоны, и поезд стоит сорок минут. Подрываюсь обратно в купе, накидываю куртку, распихиваю по карманам кошелёк, документы — на всякий случай — и, конечно же, телефон. Сумки, естественно, оставляю. Спешу к выходу — в тамбуре моих спутниц нет — наверно, пошли за пивом в вагон-ресторан, они уже пару раз туда бегали. Поезд замедляет ход, несколько пассажиров подтягиваются к выходу — на выход я первая, как спринтер на нижнем старте. Сердце мое бешеное, что же ты творишь? Попрощаемся. Резанём по-живому ещё разок. Душа в лохмотьях, и я скажу ему "До свиданья". Осторожно, автоматические двери открываются.***
"Я на перроне". Отсылаю. "Заходи в здание вокзала. Жду тебя у камеры хранения номер 3 — здесь тихо, и мы сможем поговорить". Поговорить, перед тем, как попрощаться. Горькая пилюля для неизлечимо больной. Вижу указатель "Камера хранения 1" и спешу в нужном направлении. У окошка приёма и выдачи багажа очередь, пробираюсь сквозь толпу, выслушивая недовольные возгласы людей. Оглядываюсь вокруг — здесь его нет, также, как и нет никакого намёка на камеру 3. Возвращаюсь обратно и принимаюсь выискивать глазами другой указатель. Вот он: "Камера хранения 2" — может быть, и третья в той стороне. Во второй народу поменьше, а рядом пожилой уборщик орудует метлой — уж он-то должен всё знать! — Извините, а не подскажете, где третья камера хранения? Заросший мужичок полубомжеватого вида взирает с удивлением. — Третья? А зачем она Вам? Вы багаж когда сдавали? Давно? Не совсем понимаю, куда он клонит, но интуитивно киваю в ответ: — Давно. — А, ну тогда спускайтесь в подвал — лестница за кассами — потом по коридору направо до самого конца. И квитанцию приготовьте. Не знаю, есть ли там сейчас кто, но если нет — подождите, кто-нибудь придёт. Вообще ничего не понимаю, но уже озираюсь в поисках касс. Огибаю традиционную толпу, скопившуюся вокруг окошек, в которых продают билеты, поворачиваю за угол и вижу тускло освещённую лестницу. На стене указатель: "Камера хранения 3". Бегу по лестнице, по пути едва не падаю, поскользнувшись на древних покатых порожках. Оказавшись внизу, следую инструкции уборщика и поворачиваю направо. Коридор длинный, пыльный и пустой; абсолютная тишина, сюрреалистично контрастирующая с гамом большого вокзала, нежит слух; тусклые лампы под потолком, закованные в железные решётки, освещают путь пунктирной линией световой дорожки. В конце коридора вижу некий решетчатый закуток с прикрытой, но не запертой дверцей, а внутри, как и вокруг — груды чемоданов, сумок, каких-то мешков. Абсолютный беспорядок. И посреди этого сумеречного хаоса наблюдаю высокую тонкую фигуру. Он стоит ко мне спиной, он не видит меня. — Эту камеру используют как хранилище для багажа, сданного на длительный срок по предоплате. Чтобы наверху место не занимать. Сейчас у носильщиков пересменка. Нам повезло. Знакомый голос воскрешает зубную боль в сердце. Узнал ли он меня по шагам, или же по длинной тени, но он меня узнал, мой доктор. На дверце клетушки замечаю криво прикреплённую картонку с неровно выведенными чьей-то небрежной рукой словами: "Технический перерыв 30 мин". — Зачем ты здесь? — сама едва различаю свой голос — в горле пересохло от волнения. Наконец он разворачивается, и я могу посмотреть в его лицо. Какой же он... уставший. Я никогда его не видела таким поникшим, осунувшимся. Я думала, доктор Лоренц всегда лишь торжествует. Губы плотно сжаты, брови хмуро сведены над оправой очков, а глаза... Да, они за стёклами, и свет ламп играет в этих толстых стёклах, и я могу ошибаться, но всё же мне кажется, что глаза его блестят. — Сама не понимаешь? Нет, я не понимаю. И не могу больше находиться под этим взглядом — он испепеляет. Можно подумать, что человек напротив так меня ненавидит, что готов сжечь одним лишь своим взглядом. — Кристиан... — Я думал, ты особенная, а тебе, оказывается, просто всё равно. Нет, это выше моих сил! Зачем он так со мной? Каждое слово пронзает стрелой — и вот я уже использованная мишень, места живого не осталось. Бросаюсь к нему на шею, как полоумная — пусть оттолкнёт, пусть ударит: я на всё согласна, лишь бы он замолчал. — Нет! Нет! Нет! — барабаню в его грудь ослабевшими кулачками. — Нет, мне не всё равно! Его руки сходятся на моей талии, он прижимает меня к себе, и мокрым от слёз носом я ловлю его запах... Распахнутое пальто обнажает его грудь, прикрытую одной лишь белой сорочкой. Его запах... Как давно это было, когда я почувствовала его впервые. Как я буду жить без него? Вдыхаю часто и с шумом, будто пытаясь насытиться впрок, будто стараясь поселить этот запах в своей памяти навсегда. Дышу, как в поговорке. Перед смертью не надышишься. Моя скоростная смерть уже через двадцать минут унесёт меня прочь отсюда, оставив этого человека и его запах позади. В прошлом. Уже навсегда. — Знаю, что не всё равно, это обида во мне говорит. А ты хорошая, я понял это. Ты сама призналась. — Когда? — Когда бежала из университета навстречу одиночеству. Сегодня. Да, он знает — ну и пусть. Мне даже легче. Сую руки под его пальто, чтобы обхватить тонкий стан; провожу по спине, считая рёбра под сорочкой, перебирая позвонки; обвожу пальцами острые лопатки. Будто леплю своего доктора. — Ты хорошая, но ты ошиблась... Зарывается носом в мои волосы, а я закрываю глаза, упиваясь моментом. Острый укол в шею заставляет дёрнуться — наверняка, какой-то комар: в душных подвалах подобных этому они роятся круглогодично. Мы куда-то уплываем, или это я плыву, а он держит крепко, не давая утонуть. Не давая упасть... Ног не чувствую, как и пола под ними. И рук не чувствую — они безвольно опускаются вдоль тела, разомкнув объятия. Тела тоже не чувствую — меня вроде и нет вовсе, я в невесомости, как в воде... Чувствую только голову, тяжёлую, будто скованную в чугунные тиски. Голова горит, хочу сказать об этом, но язык меня не слушается. Из последних сил поднимаю глаза на своего доктора — он смотрит в них нежно, бережно... Всё исчезает. — Поспи, моя хорошая, скоро увидимся....