весна на полароидных снимках

чонгук медленно волочится по скользкой дорожке и старается не задевать куда-то спешащих прохожих. на улице снова минус двадцать пять по цельсию, гололед, кое-где засыпанный грязно-желтым песком, совсем окоченевшие руки и негреющее пальто — вот так выглядит канун нового года. в придачу к нему отдают назойливую, шумную и беспардонную толпу людей, коими овладело безумство новогодних скидок-распродаж, распродаж-скидок, невероятных акций, неземных предложений: и вот они уже заглотили наживку. прямо как чонгук. он идет домой и несет в руках пожелтевшую таранку, копченую селедку, сушеных кальмаров и три бутылки пива. чонгуку вдруг кажется, что пиво вот-вот взорвется, селедка встрепенется, ее разорвет внутри на тысячу блестящих кровяных пузырьков, она выпргынет из пакета и будет барахтаться на грязном льду в последних приступах жизни. он останавливается и заглядывает внутрь. удивительно: банки пива скрипят и совсем не собираются взрываться, селедка, как прежде, смотрит своими мутными глазами вокруг и не подает признаков жизни; прямо как чонгук. он выдыхает и идет дальше. чонгук и соми жили вместе уже третий год. они вместе сняли квартиру на окраине города; однокомнатную коморку с прекрасным видом на городскую свалку и местами не грязное водохранилище, вместе работали, ели и спали и даже трахались они вместе. и вместе назвали это любовью; оба прекрасно знали, что никогда не принадлежали друг другу, никогда не любили (в полной мере этого слова; они именно трахались, а не занимались любовью) и никогда не были любимыми. стечение обстоятельств, — думал чонгук. они жили, к слову, неплохо, пока она не привела в их дом своего нового персонального фотографа — оказалось, что чонгука ей было мало. чон молча вошел в квартиру, запирая еле державшуюся дверь на ржавый замок. в обшарпанном коридоре с мерзотно-желтыми голыми стенами приглушенно отражались смешки и отрывки 'глубоких по своему смыслу' разговоров о совершенно тупых и лишенных всякого смысла вещах. пустая болтовня таких же пустых личинок. он прошел в самую глубь их единственной комнаты и присел на драный белый кожаный диван. чонгук хохотнул; выглядели они вполне себе адекватно, до сих пор одетые. значит, не трахались. и зря. чонгук ведь специально выбирал, какая селедка подает больше признаков жизни среди остальных, аккуратно уложенных по белым плошечкам, по белым холодильникам, заботиливой рукой проститутки из соседнего подъезда. поставил на стол пиво и открыл закуски. соми вытянулась вперед, через весь никогда не мывшийся столик, раздражённо, без намёка на всякую нежность, как это бывало раньше, она обратилась к нему скорее не с просьбой, а с холодным приказом: — я же просила тебя не покупать выпивку! — чонгук пожал плечами и открыл бутылку. пиво встретило его прохладным шипением и пресным запахом хлеба и еще бог знает чего. он встретил пиво окаменевшим желудком и мыслью о том, что югем и соми, наверное, стоят друг друга. не совсем дружелюбное приветствие. пиво, будь оно живым, обязательно обиделось бы на него, закатило истерику, как это обычно делала соми. но оно не живое. да это и к лучшему — чон все же еще не готов отказаться от него. чонгук протянул этому чудику одну бутылку светлого. вообще, он купил его для соми, но она видимо сегодня не очень хочет. тишина гробовая. — он не пьет. убери это, я же сказала тебе! — лицо горячо любимой чонгуком соми вытянулось в зловещем оскале, и ему на секунду показалось, что она прямо сейчас превратится в трехметрового вонючего слюнявого пса с краснючими глазами и разорвет ему глотку. югем оттянул галстук на своей до безобразия выглаженной рубашке и откинулся на спинку чонгуковского дивана. — выглядишь неважно, — чон без интереса окинул взглядом его строгий, наверное, стоящий кучу баксов, костюм. он совершенно не вписывался сюда; был слишком не испорченным бродячей жизнью, либо слишком испорченным золотой беззаботицей. как тепличный, ей богу. — я не пью, — он кивнул чонгуку своей чересчур зализанной головой, поправил свои наручные часы и улыбнулся. чонгуку захотелось блевать; ему вообще редко когда нравилась человеческая улыбка, пускай и самая искренняя, идущая от самых почек. он был уверен в том, что люди всегда выглядят комично и крайне паршиво со своими нелепыми улыбками. чонгук оскалился в ответ: зуб за зуб, око за око. не ему же одному испытывать отвращение. — вот поэтому и выглядишь так, — он залил пойло в горло и отвернулся, глядя в окно. видел он там тоже самое, что видел пару секунд назад в глазах соми — темную безжалостную пустоту и вечный холод. они молчали. чонгук потянулся в карман за любимой зажигалкой и закурил. — я, вообще-то, и не курю, — буркнул югем, выпячивая свою и без того дурацкую грудину вперёд. чонгуку было до слез из глаз смешно; он искренне недоумевал, зачем же тот так петушится, рвет себе задницу — и это ради того, чтобы очередная забавная барышня лишний раз отметила, как же хорошо на нем сидит костюм? смешно и грустно одновременно. — я и не предлагал. после они замолчали. часовая стрелка неумолимо приближалась к пол третьему ночи, закуски и пиво в бутылке уже давно кончились, а они (не включая чонгука, конечно) безумолку трещали все также о бесполезном, насущном, крайне обыденном, и чонгуку было реально тошно. вдалеке, где-то на пляже тухлого водохранилища, мигали дешевыми огоньками фейерверки. чонгуку хотелось туда. там, скорее всего, будет поинтереснее, чем тут. посчастливее как-то. чонгуку ебаных двадцать лет. он никогда не выходит погулять на улицу, постоянно торчит на работе, чтобы оплатить аренду за самую ужасную квартиру, чужие нужды, свою треклятую скучную жизнь и, в принципе, это все. иногда, конечно, покупает пиво. он недавно задумался, что разве эта жизнь действительно та, которую он когда-то представлял себе, будучи неловким, ничего не понимающим ребенком? вряд ли. очень вряд ли. он снова глянул на время — уже три ночи. чонгук посмотрел на югема. он думал, когда же он наконец-то уже уйдет, уже довольно поздно, да и он слишком задержался в гостях. как минимум неприлично. как максимум... — что ж, чонгук, было приятно провести время, но, к сожалению, мне уже пора, — он поднял свою перекаченную потную тушку с любимого дивана чонгука, и мебель с противным скрипом разогнулась. он надел на себя немного помятый пиджак (чонгук был несказанно рад его помятости; теперь югем казался менее отвратительным) и напоследок улыбнулся. лучше бы никаких последков не было. чонгука снова начало мутить. его соми тут же подскочила с диванчика и накинула на себя свою розовую шубку, которую чонгук вытянул из рук какого-то другого тупого осла прямо на кассе. она смотрела на него с крайним отвращением и каким-то сожалением. стол все так же был грязным. они ничего не убрали за собой. пакостные свиньи. — я пойду с ним, — чонгук кивнул. вряд ли это был вообще вопрос. дверь захлопнулась. хлопок отдался где-то внутри печенки спустя час, чонгук прихватил с собой кошелек и отправился в магазин. выпить хотелось нещадно. все та же кассирша, все та же разносчица, все та же проститутка из соседнего подъезда и холодный кафель круглосуточного супермаркета. чонгук ненавидел его больше жизни. он взял бутылку самого дешевого вина и прошел на кассу. проститутка поприветсвовала его полупьяной улыбкой с желтыми зубами. — как праздник? чонгук завис. а потом сделал вид самого счастливого человека на планете. насколько это, конечно, было возможно, учитывая его опухшее лицо, нечесаные неделями волосы и промерзшие конечности. — просто супер! ты что, не в курсе? половина нашего города сейчас тусуется в моей квартире, — кассирша вновь глупо улыбнулась своими до безобразия желтыми зубами. чонгуку хотелось прямо сейчас купить ей зубную щетку. — если хочешь, ты можешь прийти... он назвал ее адрес, продолжая доброжелательно улыбаться. дама ничего не заметила, быстро-быстро закивала пьяной головой и отчего-то засмеялась. смех у нее, к слову, хуже некуда. чонгуку вдруг стало жаль ее. — конечно приду! моя смена закончится через час, — она подмигнула и протянула чону бутылку. — ага. — он взял склянку в руки, расплатился и ушел. конечно, еще бы она могла не прийти. чонгук снова волочился по гололеду, снова совершенно никуда не спеша. вокруг было тихо, совсем никто не шел навстречу, не толкался и не спешил. он остановился, последний раз обернувшись вокруг и не заметив нигде никакой ожившей копчёной селедки, двинулся дальше. в окнах постепенно погасал свет, звуки ночного города сходили совсем на нет, и двери подъездов закрывались одна за другой. чонгук думал, поняла ли кассирша, что он одурачил ее? наверное, нет. он тоже не понял. в подъезде еще немного пахло духами соми, в квартире все ещё стоял запах ее жизни. чонгуку очень сильно захотелось крикнуть 'я дома'. впервые за три года совместного проживания. но он не крикнул. разулся и прошел, удобно усевшись на диван. принялся смотреть в окно, иногда отпивая прямо из горлышка, совсем не заботясь о том, что вино обильно стекает на его любимую рубашку. ничего страшного если не отстирает. некоторые пятна все же не выводятся. он вдруг подумал о тэхене; ему стало интересно — хорошо ли у него идут дела? где он на этот раз? позвонить захотелось жутко; и чонгук уверен, что будь бы у него номер тэхена, он бы обязательно позвонил. наверное, соскучился. чонгук впервые осознанно поймал себя на мысли, что тоскует по тэхену. время приближалось к шести, когда ему позвонила соми. — я не вернусь. неловка пауза. соми продолжила. — я заберу вещи завтра утром. чонгук глупо улыбнулся. он переложил обглоданные кости селедки в тарелку с недоеденным фрикадельковым супом. даже югем понял, что стряпня у соми крайне отвратительная; но продержался он стойко. — ладно. соми тяжело вздохнула и, скорее всего, потерла виски. на заднем фоне противный женский голос вещал об отправке рейса xxx на станцию тэгу-пусан. чонгук тяжело усмехнулся. — мне, наверное, стоит извиниться? — не стоит. — чонгук закурил. — иди к черту, соми. соми вновь тяжело вздохнула. у чонгука проскользнула мысль, что где-то на заднем плане ее жестоко имеет югем, поэтому она так тяжело дышит. либо она просто страдает туберкулезом. — ну, как хочешь, — чонгук стряхнул пепел с сигареты на свою любимую рубашку. ткань прожглась, но его сейчас это мало волновало. — до встречи. чонгук хохотнул. соми всегда любила преувеличивать. — прощай. и сбросил вызов. он налил вино в единственный уцелевший бокал, снова закурил и впервые выдохнул свободной грудью. свет от окна кроваво-красным освещает лицо чонгука, и он улыбается. наконец-то все хорошо. из-за блестящего горизонта мусорного океана медленно выплывало на чистое небо красное-красное солнце. чонгук блаженно прикрыл глаза и выдохнул. новый год встретил его теплыми объятиями из голого грязного льда, дешевого вина и любимых ментоловых сигарет. он звонит намджуну и просит забрать его домой. собирает свои вещи в маленький синий чемодан и выходит, не запирая квартиру. воровать там все равно нечего. чонгук почти проходит мимо почтовых ящиков, но почему-то останавливается. в груди полыхает незнакомое и ужасно неприятное чувство надежды, и когда чонгук касается руками почтового ящика, пальцы немного покалывает. он поворачивает ключ ровно три раза и замирает. спустя три года в его ящике лежит письмо. знакомым почерком в правом углу накорябано "ким тэхен", и чонгуково сердце с громким стуком возвращается из невесомого состояния в весомое. разрывается на тысячу колючих обломков, когда в графе 'откуда' чонгук замечает выведенный ровным красивым подчерком 'сеул'. воздуха категорически не хватает, и кожа на чонгуке обещает лопнуть. их отделяет несколько миллиардов чужих прикосновений, экспресс-поезд и шесть лет. только январское небо ничего не обещает.