весна на полароидных снимках

зима кончается и все плохое тоже кончается. намджун вытаскивает полумертвого чонгука с разбитой челюстью и сломаным носом с ринга, он складывает его желто-серое потное тело пополам, где-то внутри зала вопит потный жирный мужик; намджун краем глаза видел его лицо: оно было круглым и заплывшим кровью вперемешку с жиром и еще бог знает чем, где-то из этого месива выглядывали две узкие щели-глазницы с мутными вздутыми зрачками. он плевался своими зубами и несмело колотил подбежавшего к нему судью — выглядел он как человек-бочка из цирка уродов, его тело было нереально жирным и кожа побокам, казалось, готова вот-вот разорваться, и намджун почти уверен в этом. он тащит чонгука, и все вокруг него гудят, хватают за волосы, руки, ноги, они тянут, куда-то тянут, куда-то, где намджун уже был... он вытаскивает чонгука на свежий мартовский асфальт и волочится к своей проклятой тачке. за кирпичным углом борделя девчонка, совсем еще девчонка, робко предлагает себя прохожим, дрожащим телом и руками ловит чужие бессовестные взгляды и голыми детскими коленками чужие волосатые пальцы, вокруг нее ничего не крутится: ни луны, ни солнца, ни юпитера и ни сатурна; она уже знает что земля — не центр вселенной, а ее жизнь ничего не стоит. зарабатывай. телом или делом: либо ты жрешь деньги, либо они сожрут тебя. намджун укладывает чонгука на заднее сидение. он выглядит совсем безжизненным и больше похож на восковую фигуру из некачественного воска и немного тает кровью вниз из разбитого носа и выбитых зубов, пачкая фирменные дорогущие коврики из любимой икеи. в другой раз намджун бы, скорее всего, разозлился. но сейчас не другой раз. ким поворачивает зеркало и заводит свою новенькую 'детку'. за кирпичным углом больше никого нет. в салоне раздаются первые ноты кричащих молний артик манкис, 'детка' газует. остывший трехдневной давности несквик немного врезается в лобовое стекло, рисуя коричневые звездочки, как раньше, как из грязи. - чонгуку снится что он вылавливает из большого соленого пусанского моря маленьких колючих медуз. он гладит их жидкие тельца ледяными руками и смешивает их с мокрым оранжевым песком; рушит их атомы, взрывает песочными кометами их молекулы, он небрежно бросает их в неглубокую яму, в надежде устроить гладиаторские бои на мертвой арене. чонгука окликают знакомым до дрожи в плечах голосом, и он поворачивается, но тут же падает в яму, к мертвым песочным медузам, и вспоминает когда-то мамино 'не рой другому могилу, сам в нее попадешь' и впервые думает, что она действительно была права; чонгук хватается скользкими пальцами за что-то размытое впереди и старается ловить воздух, но ловит чужую плотную руку и кричит. свинья с ринга ломает ему пальцы и выворачивает его желтые кости наружу, он перегрызает своими тупыми зубами чонгуковские вены и нервные окончания, и чонгука колотит. он глотает воздух, воду, собственную кровь и мертвых медуз, они раздирают ему глотку своими жилистыми ножками, ломают ему шейные позвонки и взрываются миллионами ножевых где-то в желудке. его ломает и перекручивает из стороны в сторону, потому что слишком больно, слишком правильно и определенно заслуженно. чонгука смешивают с морской пеной, и он чувствует себя медузой. и кричит. кричит, кричит, кричит, кричит, кричит... холодный свет от фиолетовой кварцевой лампы за дверью немного режет глаза, чонгук двигает зрачками туда-сюда, белые стены сливаются в одну мутную плоскость без углов, и только где-то в конце мерцает пурпурная дверь вникуда. побокам от него что-то тихо пищит и зеленые ломанные гонятся куда-то вперед, на его запястьях розовые пластыри с хеллоу китти и блестящая металлическая иголка в вене. здесь пахнет банановым блеском для губ и спиртом, и чонгук понимает что он далеко не на море. еще немного и он начинает чувствовать, что его тело раколото в пух и прах; билл знатно постарался, отметелев его как неопытного первоклассника. голова взрывается, будто его двести раз приложили об кафель, в ушах стоит шум сломаного телевизора, чонгук не понимает, куда ему смотреть: такое ощущение, будто он катается на мега-скоростной карусели; все вокруг перестает иметь свои собственные черты, окончательно превращаясь в перломутрово-серую, с проблесками белых лампочек на приборах кашу, и чонгуку кажется что еще чуть-чуть, и его желудок вывернет на изнанку. он слабо тянется всем забинтованным избитым телом вперед, но падает обратно на подушку, и все исчезает. - в следующий раз чонгук просыпается, когда приходит билл — та самая жирная свинья с ринга. вообще, он неплохой парень, хотя внешне он выглядит действительно не очень привлекательно: у билла нет половины лица, а вторая полностью украшена уродливыми шрамами, на его левой руке нет одного пальца — он потерял его на службе, спина забита крутыми татуировками тигров, орлов, церквей, памятных дат и еще куча всего интересного. билл очень массивный и часто смеется, мол, 'хорошего человека должно быть много'. а билл действительно хороший. один, потерявший все, что только можно было потерять, продолжает жить, строить все заново, просыпаться по утрам, не теряя самого себя. чонгук понимает его, хорошо понимает; билл жесток на ринге потому что это единственный способ не сойти с ума, единственный способ выть о внутренней боли, притупляя ее на время, чтобы можно было хотя-бы существовать. никто никогда не винит билла. никто никогда не обижается. билл похож на старого брошенного пса, который от тоски и боли нападает, чтобы защититься. он криво улыбается и протягивает чонгуку небольшой пакет с апельсинами, присаживается на край кровати и опускает голову ему на колени. спина билла дрожит, он беззвучно всхлипывает, и чонгук молча гладит его по лысой голове. так делала его жена, билл очень любил ее. и сейчас любит. и всегда будет любить. билл уходит, и чонгуку становится тяжело. он где-то вычитал, что собаки умирают от тоски, и абсолютно уверен: люди тоже. медленно, болезненно, самой ужасной смертью. тоска совершено не излечима. и самое страшное — нет никаких лекарств или терапии, чтобы хотя-бы притупить или замедлить ее действие. - в дверь постучали. намджун ушел еще утром, потому что ему нужно было уладить кое-какие дела с работой и в институте, поэтому чонгук не был уверен. сейчас ему меньше всего хотелось общаться с кем-то. всегда так: когда ты похож на живого мертвеца, у которого вместо лица огромная вонючая котлета, тело практически парализованно, и нет сил даже чтобы дышать — тебе обязательно прийдется с кем-то разговаривать. врачи, они обычно невероятно приставучие и никогда не станут тебя слушать. поэтому, чонгуку было вдвойне отстойнее. дверь стала медленно, с противным саундтреком 'я буду скрипеть настолько мощно, что твои яйца вылезут через рот' открываться, и чонгук не придумал ничего лучше, чем просто прикинуться спящим. в его-то положении это было не так уж и трудно: нужно было просто закрыть глаза. кто-то медленно подошел к койке. — я знаю, что ты не спишь. кровать прогнулась: на нее сели. чонгук мастерски выполнял свое дело: ни один мускул на его теле не дрогнул, даже ресницы не дергались. он, скорее, был похож на трупа, чем на спящего человека, но так даже лучше: кому придет в голову разговаривать с мертвяком? — не, чувак, заканчивай. голос нежеланного посетителя был хриплым и низким, от него пахло какими-то травами, лимоном и улицей; он слегка толкнул чонгука в плечо, но никакой реакции, естественно, не последовало. он что-то тихо пропыхтел, встал с кровати и куда-то ушел. чон блаженно выдохнул, надеясь, что этот тип больше сюда в ближайшее время не вернется, аккуратно встал с неудобного матраса и подошел к окну. солнце уже начинало опускаться, и земля немного остывала. окно выходило на зеленую лужайку и небольшие детские площадки, а немного подальше были большие дороги. машин, как обычно, в это время было очень много. они с намджунм редко когда застревали в пробках, потому что чаще всего они не ездили в центр на машине. для таких поездок лучше всего подходит метро, там-то уж точно таких заторов не будет. чонгук не любил пробки. их вообще мало кто любит, если вообще любит. а все потому, что никому не нравится ждать. в пробках особенно нечем заняться; ты сидишь в душной машине, посреди миллионов других душных машин, солнце палит как проклятое, и тебе кажется, что ты ебаная подгоревшая яичница. — уже проснулся? в дверном проеме стоял парень с домашнего концерта. он сложил руки на груди, опираясь на дверной косяк и улыбался. на его плечах покоился белый халат, в руках толстая черная книжка, и чонгук должен принять, что в нулевках, вместе с этим прикидом доктора — этот парень выглядит чертовски привлекательно. ничего хорошего. совершено ничего хорошего. хрипло кашлянув, чонгук быстро закрыл глаза, вытянул руки в перед и всеми силами старался изобразить лунатизм, спотыкаясь о тумбочку, и с тихим 'блять' падая на кровать. доктор сдержанно улыбнулся, кусая щеки изнутри чтобы не рассмеяться, снова присел на кровать. — ты серьезный дурачок. чонгук закатил глаза. — ты меня разбудил. доктор пожал плечами и потянулся к мандарину на тумбочке. чонгук подобрал под себя плед, стараясь сильнее укрыться и спрятать идиотские пластыри с хеллоу китти, рассклеянные почти по всему телу, как оказалось. — меня ви зовут. — между прочим сказал ви, сдирая оранжевую шкурку с мандарина. в нос ударил сильный запах цитруса и чонгук поморщился. — я что-то типа твоего лечащего врача. скажи крутые пластыри? это я их приклеил. ви провел пальцем по щеке своего пациента, где был наклеян ярко-розовый пластырь с хеллоу китти, и быстро улыбнулся, принимаясь дальше чистить фрукт. чонгук, если честно, не знал, чего ему хотелось сейчас больше: сдохнуть или... ладно, ему хотелось сдохнуть больше всего на свете именно сейчас, когда парень, по которому он сох полгода, который сидит сейчас перед ним и по-идиотски клеет на него девчачьи пластыри и чистит его же мандарины, оказался его лечащим врачем. — я видел, ты смотрел в окно. хочешь погулять? погулять? о, нет. ему чертовски хотелось домой, а не погулять. выйти сейчас на прогулку —подразнить самого себя; вот, например, вам срочно нужны сто баксов, и какой-то мерзкий тип будет водить тоненькими купюрами по вашему носу, бить ими по щекам и делать еще всякие противные действия с этими необходимыми вам сто баксами, а вы просто вынуждены молча смотреть на это, ведь ваши руки связаны. — разве я не должен соблюдать пастельный режим и все такое? ви скривился. на его лбу выступили морщинки, кожица вокруг носа собралась, глаза стали узкими, и сам он стал похож на большого злого кота. ви был красивым даже когда злился, думал чонгук. ви, кажется, всегда красивый. он продолжил. — здесь никто никому не должен. даже если ты решишь повеситься, они хватятся тебя только через месяц, когда настанет время делать отчеты. гнилое местечко, но ничего не поделаешь. сеульские бесплатные больницы все такие, — ви слегка улыбнулся, скатывая оранжевую кожуру в мусорный пакет. — а на счет пастельного режима... в этой берлоге настолько душно, что соблюдать какой-либо режим здесь — самоубийство. так что, если ты не против, мы выйдем на улицу. ви выглядел очень убедительно, и совсем не так, как выглядит большинство врачей; возможно, чонгуку так казалось только потому, что он был влюблен. знаете, так всегда: когда ты влюблен, даже самый мерзкий подонок кажется тебе самым примерным и безобидным человеком на свете. особенным человеком. вот так, из семи миллиардов таких же — одним. чонгук не сомневался в том, что ви особенный для него. от ви вкусно пахнет, чонгуку нравятся его волосы, родинка над губой, длинные костлявые пальцы, мешковатые вещи, пидорские сережки и придурочные пластыри с хеллоу китти. разве это не делает его особенным? - — кстати, а где тебя так? — между делом спросил доктор, присаживаясь на лавочку. чонгук присел следом, аккуратно притягивая жутко скрипучую капельницу. ходить было не трудно, но очень болезненно — ви всякий раз приходилось идти сзади и подстраховывать в случае, если чонгук все-таки свалится. чонгук только пыхтел и думал, что выглядит действительно жалко сегодня и ближайшие три недели. — кстати, а почему ви? — доктор закатил глаза. — сначала ты ответишь, а потом я. договорились? — чонгук коротко кивнул. ви был жутко болтлив, правда. чонгук давно ни с кем так не разговаривал. а главное, разговоры не бестолковые, не о всякой чепухе или бытовухе, о какой обычно все и треплются. ви рассказывал про книги, картинные галлереи, фотовыставки, фильмы, про другие страны и о красоте практичной одежды. честно, даже если бы он читал тезисы какого-то кредитного договора, чонгук бы все равно слушал и ему бы все равно нравилось. ви умел расположить к себе собеседника. — первое правило бойцовского клуба: никому не рассказывать про бойцовский клуб, — чонгук хохотнул, — я дрался за деньги каждую субботу. ребята там хорошие, правда когда за пределами ринга. ви понимающе кивнул. чонгук продолжил. — честно, меня еще никогда так не лупили! я был похож на намджуновскую лазанью, — ви прыснул. чонгук улыбнулся и задел его локтем — я серьезно! чувак, он сам так сказал! — вы очень близки, да? намджун выглядел как живой труп, когда привез тебя, — о, намджун был для него вторым отцом. не мать, не родной отец — именно намджун был тем человеком, который вводил чонгука в жестокую игру взрослого мира, объяснял ее правила и учил, как не остаться в проигрыше, даже если у тебя за спиной совершенно ничего нет. близки ли они? слишком близки. - чонгук вернулся в палату к восьми часам вечера, когда настало время процедур. правда, медсестра пришла с опозданием на полтора часа, злая, уставшая и по-взрослому замученная. она медленно завезла скрипучий металлический столик со шприцами, ватами, бинтами, лекарствами и еще всякой больничной чепухой, так же неспеша, с особым раздражением натянула на себя пожелтевшие перчатки и поставила капельницу. в каждом ее движение, в каждой молекуле ее читалось: она сыта по горло. своей работой, мужем-бездельником, подругами, непослушными детьми, морщинами на лице, хотя ей всего тридцать восемь. в совокупности все давало один жуткий побочный эффект — уставать она начала от всего мира. такое, знаете, иногда случается. уставший от всего на свете человек — самый несчастный человек. жизнь у него застряла посреди глотки, и он медленно ждет: выйдет ли она наружу или свалится в бурлящий желудок? вечерело очень медленно. небо горело до девяти вечера, хотя на дворе стояло двадцать четвертое марта. чонгук скучал и считал трещины на потолке: тридцать четыре. потолок был белым, 'жилистым', и, кажется, у него были проблемы с наркотиками. монетки и сине-зеленые пятышки от пасты, на которых держались эти самые монетки, сверкали больным блеском чонгуку в глаза, как будто он в планетарии. забавно. он сейчас в бюджетном планетарии, где звездами служили латуневые личики ли сунсина и бронзовые журавли с острыми крыльями, а вселенными, галактиками и черными дырами — пятнышки от пасты. — я сюда приклеил около трех тысяч вон, — ви свалился на диван, и кинул много значительный взгляд на запутавшегося в одеяле чонгука. — черт, чувак, завязывай. ты доведешь меня до белочки скоро, — чонгук соскочил с пастели и присел рядом с новым товарищем. ви был очень тихим и незаметным. с его яркой внешностью это было почти невозможным, казалось чонгуку. он посмотрел на электронные часы в углу пыльной тумбочки. 22:43. — ты домой не собираешься? ви задумчиво нахмурился, принялся отстукивать пальцами по гредушке мотив какого-то актуального попсового трека (он говорил, что слышит его каждое утро в метро, по пути на работу). — хочешь посмотреть киношку? у нас в лаборантской есть огромный телек, — хотел ли чонгук посмотреть киношку вместе с этим опасно-горячим парнем его мечты? о, хотел — вряд-ли это слово уместо. желал, нуждался, иссыхал и молился на то, чтобы тесно прижаться друг к другу плечами, обменяться глупыми улыбками, несуразными комментариями и шутками, поесть попкорн из одной тарелки и случайно коснуться друг друга. просто, по-американски, но влюбленно и по-настоящему. — я притащил кучу пиратских дисков, так что, я думаю, ты сможешь найти хотя-бы один фильм, который тебе понравится. — да, думаю, я хочу посмотреть с моим мега-крутым лечащим врачем киношку, — ви закусил губу и подмигнул, игриво толкая чонгука в плечо. он достал из кармана несколько пластырей с ракетами, принцессами и те самые ядерно-розовые с хеллоу китти, перекись и несколько стекляннях пузырьков с какими-то мазями. — твой мега-крутой лечащий врач обязательно замутит тебе самый лучший в твоей жизни кино-вечер, но сперва подлатает тебя! — доктор широко улыбнулся и принялся осматривать заживающие раны чонгука. чон нахмурился, закатывая глаза. на его лице было около пяти девчачьих супер-милых пластырей. — хен, ты серьезно? - когда ви говорил о том, что он притащил сюда кучу пиратских дисков, он говорил это серьезно: в углу лаборантской была навалена полтораметровая куча пластиковых упаковок. все они были коряво подписаны и выглядели блестяще: ви обклеил их детскими наклейками. — ты садись и копайся, не волнуйся, можешь разбросать их. я потом соберу, — голос ви слышался отдаленно, смешиваясь и утопая в звуках кипящего чайника, скрипа посуды и хруста карамельного попкорна в микроволновке. чонгук внезапно почувствовал себя дома; то есть, не в физическом смысле. типа почувствовать себя дома — как чувство, чувство радости, например, чувство уюта и спокойствия. то есть, он не знал, как называет это чувство, но почему-то думал, что это чувство нахождения дома. — черт, чонгукки, эти евреи забрали чай. здесь только мой дешевый кофе. будешь? — эй, ви, не заморачивайся. я не привередлив. знакомые названия кусками отображаются на стенках чонгуковского мозга. он хватается за каждую затертую блестящую коробочку и глотает всплывающие окошки с картинками из недавнего прошлого. в голове громко пульсирует вопрос: а было ли что-то до? внутри трется о стенки желудка старая накипь прошлых чувств, но чонгук ясно осознает: он не чайник. он падает на дно, цепляется за холодный пластик и тянет на себя. пленка из воспоминаний обрывается, перестает проясняться и с громким всплеском учащенного сердцебиения исчезает в глубине чоновского подсознания. чонгук выдыхает. этот фильм он еще не смотрел. - чонгук скучающим взглядом изучал комнату. здесь было довольно скромно, но мило: скорее всего, этим занялся ви. на стенах висело несколько плакатов с героями марвел, неровно прибиты трое полок с кактусами и фиалками, на маленьком окошке приветливо мигала гирлянда с разноцветными пластиковыми лампочками. в углу стояла все еще не разобранная искусственная елка. к слову, новый год закончился почти четыре месяца назад. — знаешь, я остался на держурство из-за тебя, — кофе медленно остывал, оседая на стенках черной грязью. ви гладил чонгука по волосам, перебирая жесткие темные прядки между пальцами, небольно оттягивая и возвращая на место. фильм был скучным. чонгуку хотелось спать. колени ви были мягкими, от его халата пахло лимонами, от ви пахло теплотой и банановым блеском для губ. доктор много рассказывал, убаюкивая чонгука своим тихим, низким голосом, иногда пропускал тихие смешки и легкие улыбки, нежно касаясь чужих волос, и чонгук исправно ловил такую незнакомую эйфорию, стараясь записать каждой молекулой своего тела, навсегда отпечатать у себя в памяти чужое присутствие на одежде, пропустить разряды незнакомого человеческого напряжения через свою кожу, втереть его данные в свои кости и не позволить себе когда-то подумать, что ви был просто выдумкой его больного воображения. — подумал, что тебе будет грустно тут одному. — расскажи еще раз о калифорнии. — чонгук поднялся с колен ви, садясь прямо напротив. доктор улыбнулся. — я жил в калифорнии около трех лет. пока я жил там, я чувствовал себя одиноким. вообще, я чувствовал себя одиноким везде, как только сменил впервые свое местожительство. постоянно хотелось вернуться, я часто выходил на улицу и совсем не понимал — а где я? мне хотелось найти кого-то, когда я все-таки выходил. в калифорнии много хороших людей. вообще, это прекрасное место, серьезно! там было здорово. я любил калифорнийское солнце, оно было таким теплым, и я часто просто выходил на балкон и сидел до самого вечера, пока оно не закатится за горизонт... так о чем это я! мое одиночество заключалось в том, что я был слишком привязан к одному человеку и искал людей, похожих на него. то есть, если я находил непохожих — я думал, что я одинок. честно, не сказал бы, что со мной никто не общался — дворовые мальчишки охотно соглашались играть со мной, бегали слушать пластинки и играть в приставки, я часто сам выходил к ним, и мы гоняли мяч... но когда я оставался один, я все время думал об одном человеке. и понимал, что все это, все эти друзья — это совсем не то, понимаешь? — ви слегка улыбнулся. его голос был тише обычного, иногда совсем срывался на хрип, и чонгуку с каждым словом казалось, что ви сейчас заплачет. чонгук столько раз проходил это. когда рядом никого нет — это так тяжело. когда рядом совсем никого. он собрался, громко глотнув, и крепко скрепил руки за спиной ви. тело доктора дрожало, крепко прижатое к другому горячему живому телу, он спрятался в чонгуковской толстовке и наконец-то заплакал. плачущие люди всегда выглядят жалко. ви был особенным для чонгука. слишком особенным. исключением из всех исключений, золотой мальчик, пригретый и так нежно взлелеянный тяжелым чонгуковским сердцем. что делает тебя особенным? другой человек. что делает тебя человеком? чужой человек. ви для чонгука катаклизм, чистилище, девять кругов ада, лестница в рай, чудотворная панацея от гнили и ядовитой желчи внутри, кислотная щелочь и сплошная математика. он учится заново ходить, дышать, смотреть и чувствовать что-то, кроме постоянной пустоты и черных дыр в сердце. он изголодавшийся по людской ласке пес, лающий на своего хозяина. спасательный круг для утопающего, до первых зубов кровожадной акулы. ненадежный, но до последнего. чертовски красивый: соломенные волосы спутались и торчали во все стороны, припухшие от слез антрацитовые глаза рассеянно смотрели пред собой, крошечные веснушки согревали соленые щеки от холода из прошлого, острые плечи все еще мелко дрожали. слишком женственно, слишком красиво. чонгук умирал изнутри, разбиваясь о собственные скалы нажитых правил и распорядков, пытаясь до последнего не верить. разве обычный человек способен вызывать такие противоречивые чувства? — черт, я сейчас хочу поцеловать тебя, — жалобно выдавил из себя чонгук, выдыхая и ловя лицо ви в свои холодные ладони. его кожа была мокрой и очень горячей. с каждой долей от секунды чонгук прекращал свое существование. что он только что сказал? он еще никогда так безумно не хотел кого-то поцеловать. черт возьми, чонгук ощущал себя последним идиотом, но сгорал от этого придурочного желания. полюса стали смещаться со скоростью света и горизонт, небеса, материки и острова сомкнулись в одном человеке напротив. чонгук точно сошел с ума. ви жадно вдохнул в себя воздух и прошептал: — целуй чонгука затрясло. в голове как назло все спуталось в один большой комок, клокочущий с оглушительным воем, отдающимся по всему телу и мигающим в каждом уголке больного сознания красными вывесками 'выхода нет'. ви, казалось, совсем не дышал, дрожащими руками хватаясь за плечи чонгука, в попытке не свалиться в котел безумия. стены вокруг становились тесными, грани стирались, и чонгук не видел ничего, кроме влажных бледных губ напротив. его многолетняя выдержка с каждой милесекундой иссякала и надежда на то, что все обойдется потухала, разрезая остатки последнего здравого смысла. — блять, — тихо выдохнул чонгук, обжигая губы ви горячим, хриплым дыханием. ви был нежным, поддатливым, чонгук жадно целовал его апельсиновые губы и дотлевал в костре из собственных чувств. теплые руки покоились в его волосах, доктор хватался за него изо всех сил, в перерывах безумно глотали воздух и снова пытались дышать друг другом. чонгук никогда бы не подумал, что целоваться — настолько хорошо. ви кусался, дергал его волосы, рычал и царапался. он казался изголодавшимся диким зверем, вырывая из чонгука полустоны-полукрики, он умело вел его в могилу, ложась рядом. чонгук слепо следовал за своим искусителем, готовый принять любую смерть от рук своей гиблой любви. время начинает казаться ничтожной песчинкой в огромной песочнице суеты, лени, желания и тоски. по радио говорили о вспышках на солнце, смещении полюсов и о тающих льдах в антарктиде. чонгук обнимал живого человека, вдыхая приятный запах шампуня, душистого мыла и чужого тела, и ему казалось, что все эти вспышки на солнце, смещение полюсов и тающие льды — абсолютная чушь. на часах полшестого утра.

дождь размеренно барабанил по ржавому подоконнику, смывая вместе с краской последнее одиночество. с утра кто-то бросит факел на сухой мост, он сгорит и дороги назад больше не будет.