Не хочу другой судьбы, Где есть не я, где есть не ты, Благодарю сейчас и здесь За всё, что нет и всё, что есть.
Все уже разошлись, и на кладбище остались только Вадим, Костя и Снэйк. Они молча смотрели на гору цветов, сложённых вокруг фотографии с чёрной ленточкой. Вадиму всегда нравилось это фото, потому что на нём Глеб искренне смеялся какой-то шутке, а в глазах ещё были какие-то отблески счастья. Поэтому старший Самойлов решил, что в этот трудный и печальный день он хочет, чтобы улыбался хотя бы Глеб, хотя бы с фотографии. День был непривычно солнечный и сравнительно тёплый для конца сентября, в этом была даже какая-то ирония. — Тебе будет нужна помощь? — Спросил Хакимов, положив руку на плечо Вадиму, тот отрицательно покачал головой. Дима и Костя, сказали несколько прощальных слов и, едва сдерживая слёзы, отошли в сторону, давая Вадиму побыть одному. — Глебушка, — он опустился на траву, — Я многое не сказал, многое сделал не правильно, — Вадим коснулся рукой фотографии, — Прости меня, пожалуйста, — он закрыл глаза, и по щекам скатилось несколько слезинок. — Я не знаю, как дальше буду жить без тебя, — он замолчал. В душе была пустота, которую ничем нельзя было заполнить. Глеб всегда был его второй половиной, даже когда они ссорились, даже когда не общались, а теперь эту половину взяли и вырвали, после этого посыпав на кровоточащую рану соль. После похорон, Вадим должен был поехать на съёмную квартиру Глеба, чтобы забрать его вещи и сдать ключи хозяйке. Все эти три месяца он оплачивал квартиру, хотя там никто не жил, просто потому что думал, что когда Глеб поправится, он непременно захочет вернутся домой. Самойлов старший стоял перед дверью, не решаясь войти. Было очень непривычно находиться здесь одному, без брата. Собравшись с духом, он повернул ключ в замке и переступил порог. В квартире, как обычно, было то, что Глеб всегда называл творческим беспорядком, а Вадим бардаком. На тумбочке у входной двери лежали зажигалка и пачка сигарет, забытые младшим Самойловым, когда он в последний раз выходил из дома. Вадим достал из пачки одну сигарету и закурил. Он прошёл на кухню. На столе стояла вазочка, наполовину наполненная конфетами, на оставшуюся половину- фантиками, начатая бутылка виски и рядом пустой бокал; в раковине лежала немытая посуда. Видимо, все эти три месяца сюда никто не заходил. Вадиму было страшно представить, что сталось за это время с продуктами в холодильнике, но он был пустой, не считая ещё нескольких бутылок алкоголя, чему старший Самойлов почему-то не сильно удивился. Он, налив виски в бокал, залпом выпил его и направился в комнату Глеба. Постель была разобрана, Глеб никогда не любил застилать за собой кровать, часть одежды была развешана на спинке стула, кровати, кресла, на столе стояли замызганная кофе кружка, наполненная окурками пепельница, всюду были разбросаны скомканные листы, видимо, не удавшихся стихов и песен. Вадиму не хотелось ничего трогать, ему хотелось, чтобы всё тут осталось именно так, как оставил Глеб. Захватив из кухни бутылку, Самойлов старший снова наполнил бокал. Закурив ещё одну сигарету, Вадим стал бережно укладывать одежду Глеба в сумку, прижимая каждую вещь к себе и вдыхая запах брата, который, как ему казалось, ещё хранила ткань. Закончив с разбросанной по комнате одеждой, Вадим открыл шкаф; среди скомканных вещей на верхней полке сложенный аккуратной стопочкой лежал тот самый сценический костюм Глеба со времён эпилога. — Я думал, после всего этого ты от него избавился, — собственный голос звучал глухо и как будто где-то далеко. Убирая в сумку кожаную перчатку, Вадим подумал о том, какие же всё-таки у Глеба были маленькие руки по сравнению с его собственными. Младший вообще всегда был более утонченным, хрупким и изящным. Закончив с одеждой, старший Самойлов включил компьютер и поставил музыку, из колонок зазвучал голос брата. Вадим опустился на кровать, прикрыв глаза, заставляя сознание отвлечься от реальности, спрятаться в воспоминаниях, хоть на минуту забыть, что Глеба больше нет и никогда не будет. Слёзы снова сами покатились из глаз. Плакать уже не было сил, но сил не плакать тоже не было, он чувствовал полное опустошение. Из колонок зазвучала песня, которую младший Самойлов написал ещё для последнего альбома Агаты, но она не подошла по формату, поэтому он включил её в первый альбом Матрицы, у которого, как показалось Вадиму, формата не было вовсе.Ты просыпаешься С жизнью дружить,
«Ну, а как же с ней не дружить? Жизнь — штука прекрасная» — сказал Вадим Глебу, когда тот показал ему эту песню, на что младший только скептически усмехнулся. Теперь, вспомнив это, старший Самойлов как-то нервно усмехнулся этим словам Сейчас ему совсем не хотелось дружить с жизнью. После каждого удара, который она преподносила, Вадим старался убеждать себя, что она прекрасна, когда жизнь сбивала его с ног, он поднимался с улыбкой, но всегда подняться ему помогал Глеб, который был рядом, а теперь некому было подать руку, и не было сил вновь поверить в то, что жизнь прекрасна.Форму наводить, И делаешь вид.
И каждый день нужно было быть не тем, кто ты на самом деле есть. Точнее, конечно, собой, но постоянно приходилось скрывать какие-то вещи, чтобы не стать объектом всеобщего обсуждения, что поделать, это часть жизни известной личности. И нужно следить за тем, что говоришь. У Вадима это всегда получалось чуть лучше, чем у Глеба, поэтому именно старший на их совместных интервью говорил больше, а младший в большинстве случаев предпочитал отстранённо молчать, лишь изредка вставляя что-то.А я — в форме себя, Если проснусь, то сразу себя.
«Ты всегда умел быть в форме себя» — слабо улыбнувшись, подумал Вадим, вспоминая, как Глеб всегда, не смотря ни на что, не мытьем так катаньем добивался своего, он всегда оставался собой, оставался верным своим убеждением в любой ситуации.Может, зря Я это, я это зря,
— Не зря, — хрипло с какой-то злостью на эти слова прошипел Вадим, закусив нижнюю губу.Был бы другой, был бы легче, Светлее, как днём.
Вадим всегда думал, какой же тяжёлый характер у Глеба, что ему не помещало бы пересмотреть кое-то в своей жизни, научиться уступать другим людям. Но только сейчас Самойлов старший понял, что «был бы другой, был бы легче», но не был бы собой, что все, кто любили Глеба, в первую очередь сам Вадим, любили его за то, что он просто был таким, каким был.Все улыбаются, Всё очень нравится, Схема работает, Формы меняются.
«Этот мир устраивал многих, но только не тебя» — подумал Вадим, опустошая уже который бокал.Я не изменюсь
«До последнего ты так и не изменился» — Вадим встал с кровати и подошёл к столу, глядя в окно.Если проснусь, Может, проснусь, Может, зря Весь этот я, это зря. Был бы другой, был бы легче, Светлее, как днём.
Какая ирония… Боль утраты, обида, злость и ещё целая цепь эмоций сдавили грудь, мешая дышать. Вадим со всей силы ударил бокалом о стол, стекло разлетелось на осколки, которые впивались в его ладонь. Самойлов старший, почти не чувствуя физической боли, вытащив стекла из окровавленной ладони, стал в ящиках искать аптечку, чтобы достать бинт. Должна же в конце концов, у Глеба быть аптечка? Хотя Вадим уже не был уверен в наличии у брата необходимых вещей, учитывая, что у него часто не было даже еды. Так и не найдя бинта, Вадим пошёл в ванную и, морщась от боли, подставил ладонь под холодную воду. Когда кровь остановилась, он, умывшись пошёл обратно в комнату. Продолжив изучение ящиков, он достал из стола примятые листочки, исписанные и перечерканные, что на них не было свободного места, это были черновики Глеба. Вадим, разложив их на столе, стал вглядываться в немного неровный почерк, разбирая слова. Перечитав всё, он бережно сложил их в обувную коробку, чтобы не помять. На столе лежала раскрытая тетрадь с вложенным карандашом — перед уходом Глеб на скорую руку записал пару строк, но рифма никак не шла, и он решил, что когда вернётся, то непременно закончит. Вадим дрожащими пальцами перелистал страницы. Стихи ему нравились больше новых песен, но всё же было в них что-то безысходное, как и во многом у Глеба, в том числе и в его душе. Собрав тетради со стихами, Вадим убрал их к черновикам. Закончив с вещами в комнате, Вадим тяжело вздохнул. Как же теперь тут было пусто. На глаза снова навернулись слёзы. Вадим старался заставить себя представить, что на самом деле ничего не случилось, что Глеб просто переезжает на новую квартиру и попросил помочь брата перевезти его вещи, а сам сейчас просто нашёл предлог куда-нибудь улизнуть, чтобы не утруждать себя сборами. Но сознание обмануть было невозможно. Самойлов старший, встав на табуретку, заглянул на антресоль. Он увидел там несколько обувных коробок. Достав первую, он увидел наклеенный на крышке листочек с надписью «неформат». Он открыл коробку. Внутри сложённые аккуратной стопочкой лежали различные листочки. Вытащив и изучив их, Вадим понял, что это тексты песен, которые писались за эти годы, но не входили в альбомы Матрицы, потому что были «неформатом». — Как же мне не хватало твоего «неформата», — Вадим закурил, вспоминая, как раньше они с братом вместе доводили до ума песни, отобранные для альбома. Он представлял, как эти тексты смогли бы стать песнями, возможно, даже для Агаты Кристи. Он думал о том, какая музыка была в голове у Глеба, когда он это писал, пытался представить мотив. Отложив коробку «неформат» в сторону, Вадим вытащил вторую, на которой не было подписи. Сняв крышку, он достал один из лежавших там фотоальбомом, в котором хранились их детские фотографии, начиная с рождения Глеба. «Надо же, я думал, они у мамы» — подумал Самойлов старший. Его губы тронула улыбка. Вот фото, где маленький кудрявый Глебка стоит, держась за бортик кроватки и хлопает своими голубыми глазёнками, несмотря на то, что фото было чёрно-белое, Вадим помнил все цвета. А вот четвёртый день рождения Глеба, он сидит со счастливой улыбкой на лице, весь перемазанный тортом. А тут братья Самойловы стоят на пороге школы, Глеб с невероятно грустным лицом вцепился в руку брата. Вадим тогда шёл уже в седьмой класс, а Глебушка только в первый; старший даже чуть засмеялся, вспоминая, как долго пришлось тогда уговаривать младшего, чтобы он отпустил руку брата. Досмотрев фото, Вадим достал второй альбом. Он помнил его, они собирали его вместе, когда Глеб приехал учиться в Свердлосвк, и они только начинили как Агата Кристи. «Я думал это всё утеряно, а они вот у кого хранились» — Вадим сделал глоток алкоголя из бутылки, потому что бокала больше не было. Он сквозь слёзы смотрел на улыбающиеся с фотографии лица. Глеб, сидящий на стуле со свой бас-гитарой, Сашка за клавишами… А вот они после первого концерта, все втроём улыбаются, смеются чему-то. А потом ещё много различный фотографий, где ещё жив Сашка, потом, где Самойловы вдвоём, ещё вместе, поддерживают друг друга и находят силы улыбаться, несмотря ни на что. От мысли, что теперь из их трио остался только он один, захотелось выть. Вадим потянулся за последней коробкой, которая была задвинута дальше всех. Увидев надпись на крышке: «личное», он почувствовал, как по всему телу проходит дрожь. Чем дольше он находился в этой квартире, тем глубже проникало осознание того, что Глеба больше нет, оно цепями безысходности и боли сковывало душу, когтистой лапой царапало до крови сердце. Чем дальше, тем больнее и тяжелее было Вадиму выворачивать наизнанку, разбирать на кусочки тот маленький мир, который создавал Глеб, его мир, в который он всегда возвращался, пряча своё ранимое сознание от всего мира. Если бы только было можно, то Самойлов старший оставил бы это личное пространство Глеба нетронутым. Собравшись с духом, Вадим открыл коробку. Внутри снова лежали какие-то листы бумаги, некоторые из них были скреплены. Самойлов старший разглядывал бумаги, не понимая, что это такое; это были не черновики, однозначно, но он никак не мог понять. Разглядывая листки, Вадим заметил, что внизу каждого стояли подпись и дата. Он понял, что это были письма, впрочем, они отчасти были похожи на заметки из личного дневника. Поняв, кому были адресованы эти письма, Вадим пошатнулся и опустился по стенке на пол. Закурив и прищурившись от плохого освещения, он стал вглядываться в почерк, который Вадим всегда узнал бы безошибочно.«Здравствуй, Вадик. Вот и всё… Закончилось, отмучились. Свобода! Чувствуешь это ощущение того, что принадлежишь самому себе и не нужно ни под кого подстраиваться? Вадик, ты даже не представляешь, как мне теперь легко. Но знаешь, немного непривычно ощущать, что ещё вчера ты был участником, как говорят, легендарной Агаты Кристи, стоял на сцене перед многотысячной аудиторией, а сегодня ты уже одинокий корабль, потерявший свой фарватер и отправившийся в свободное плаванье. Вадик, я знаю, ты считаешь, что это я во всём виноват, что я хотел уничтожить дело всей твоей, как ты говорил, жизни, но я хочу, чтобы ты просто понял кое-что. Я точно так же люблю Агату, как и ты, я вложил в неё не меньше твоего, я, представь себе, тоже по ней скучаю, мне так же грустно и тяжело от того, что так вышло. Но я больше не могу, Вадь, мне нужен глоток свежего воздуха, я хочу реализовать себя, хочу быть собой. Я устал искать компромиссы с тобой, бороться, мне проще просто уйти, закончить эту бессмысленную борьбу непонятно зачем, непонятно за что. Поверь, так будет лучше. Я хочу, чтобы Агата Кристи осталась в истории легендарной группой. Мы достойно встретили финал, но всё же это радостное шоу. Я хочу начать новую жизнь, я хочу в кои то веки создать что-то своё. Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь меня понять и перестать обижаться и считать меня предателем. Ведь несмотря ни на что, мы всегда останемся братьями.
Попрежнему люблю тебя Глеб 11.10.2010»
Вадим вспомнил, как тяжело давались последние концерты Эпилога. Разногласия с Глебом достигли точки кипения. Постоянные ссоры, ругань, которую никто не мог ничем остановить, плевание ядом в друг друга… После самого последнего выступления они разъехались, даже не попрощавшись, и не общались четыре с половиной года. Вадим помнил, какую боль, обиду, злость и желание отомстить он испытывал за то, что Глеб просто так взял и втоптал в грязь всё, что они создавали более двадцати лет. Но только сейчас он подумал, что за своей обидой ни разу не задумался над тем, что чувствует Глеб. Вадиму всегда казалось, что он дает брату свободу самовыражения, идёт ему на уступки в ущерб себе, но Глеб просто хотел сделать что-то сам. И он смог. Даже если это новое не нравилось Вадиму, он понимал, что если это нравится людям, значит Глеб справляется. Теперь он им гордился. Старший Самойлов наугад вытащил из стопки следующее письмо:«Привет. Видел твой сегодняшний концерт. Впервые за два с половиной года посмотрел, представляешь? Смотрю, ты поёшь мои песни. А как же наш уговор, что по отдельности мы не представляем Агату Кристи? Нехорошо так, Вадик. Я слышал, что ты говорил в своих интервью. Я не понимаю, зачем? Зачем ты так старательно втаптываешь в грязь мою репутацию, выставляешь подлецом и предателем? Я просто начал с чистого листа. Я считаю, что я способен создать что-то своё, что-то новое, не пользуясь старым именем. Я думал, Вадик, что ты тоже достаточно талантлив для того, чтобы что-то создать. Мне жаль, что ты пытаешься выставить себя жертвой, которую предали и унизили, а она всё равно самоотверженно дарит людям то, что они хотят. Я тебя не унижал, я просто хочу жить своей жизнью. Я прошу, перестань везде и всюду кричать, какой Глеб Самойлов говнюк. Вадь, я не понимаю, чем так заслужил твою ненависть. Я был во многом не прав в этой жизни, но мне всегда казалось, что нет у нас людей ближе друг друга. Но, видимо, ошибался. Мне больно знать, что ты просто используешь меня и мой интеллектуальный труд, чтобы выглядеть лучше засечёт меня. Впрочем, если тебе от этого легче, ты хороший, я — плохой. Но я не изменяю себе, в отличии от тебя, милый брат. Я никогда не думал, что скажу, что мой брат один из самых подлых людей, которых я встречал.
С надеждой на лучшие времена Глеб 24.12.2012»
Вадим смотрел на листок в дрожащих руках. Он никогда не думал, что Глеб так остро воспринимает это. Ведь он никогда не использовал младшего и не хотел унизить его, просто говорил то, что видел, думал. Глеб ведь сам отказался от Агаты. А Вадим не хотел отпускать то, что было дорого сердцу, да и к тому же нравилось зрителю. Самойлов старший всегда считал, что песни Агаты Кристи принадлежат им обоим в равной степени, для него это было наследие, созданное коллективом, принадлежащее коллективу, неделимое на твоё и моё. Впрочем, Вадиму давно казалось, что Глеб несколько зазнался. Но он не смог бы на него злиться, что бы сейчас ни прочёл. Что бы ни было между ними плохого, в сознании Вадима Глеб был светлым образом улыбающегося кудрявого мальчика, с несколько детским взглядом и улыбкой искренней, чистой как у ребёнка. Сколько бы лет, ни было Глебу, для старшего он всегда останется маленьким обиженным ребёнком, которого нужно пожалеть и защитить, порой даже от самого себя.«Здравствуй, Вадь, Я долго думал, соглашаться на эти два концерта или нет. Я не хотел, понимал, что незачем, ничего хорошего не выйдет. Мне это было не нужно, но я хотел тебе помочь. Теперь я понял, что нужно было согласиться. Чтобы окончательно понять, насколько мне нет места в твоей жизни. Как же больно осознавать, что ты просто снова лишь использовал меня, выставил перед всеми хрен знает кем. И я всё равно никогда не смогу понять, за что ты меня так стал ненавидеть? В какой момент ты просто вычеркнул меня из жизни? Ты знаешь, я ненавижу себя за то, что люблю тебя даже после того, что ты вновь воспользовался мной, не впуская в свою жизнь. У тебя, я смотрю, тоже началась новая жизнь. Я рад, что ты в ней счастлив. Но мне очень жаль, что в ней никогда не будет больше места для меня. Мне лишь хотелось, чтобы ты знал, как одиноко я чувствовал себя тогда. Ты же помнишь, как я всегда боялся выступать перед большими залами? А ты всегда поддерживал меня. Знаешь, я на сцене почти тридцатник лет, но мне до сих пор не по себе на стадионах, мне как-то клубы и маленькие аудитории ближе. И я ждал, что ты поддержишь меня и в этот раз, но ты сделал только хуже. Я напился не чтобы испортит концерт, а чтобы стало легче его перенести. Но я не хочу, чтобы меня использовали. Я буду бороться.
Несмотря на твою ненависть, с любовью Глеб 01.03.2015»
Вытирая скатывающиеся по щекам слёзы и глубоко вдыхая сигаретный дым, Вадим просмотрел ещё несколько писем. В голове не укладывалось, как он мог не замечать того, что творится в душе у Глеба. Когда они упустили тот момент, когда они чувствовали и понимали друг друга с полувзгляда? Он ведь совсем не ненавидел Глеба, наоборот, очень любил, будучи полностью уверенным в его ненависти к себе. Не в силах сдерживать дрожь, он взял в руки маленький листочек, который больше был поход на записку, чем на письмо:«Здравствуй, Мне трудно поверить, что мы дошли до такого. Наши дороги окончательно разошлись, каждый сам по себе. Может, это и к лучшему. А что будет завтра? Лучше не знать. Но я хочу, чтобы ты знал одно, сколько бы ошибок в жизни я не совершил, сколько бы лет жизни я тебе ни испортил, я хочу, чтобы ты помнил, что я всегда буду рядом, если тебе нужна будет помощь. Мы всё ещё братья, и у нас нет никого ближе друг друга, я хочу, чтобы ты помнил. Я просто хочу, чтобы ты перестал меня ненавидеть. И я больше не буду доставлять тебе хлопот.
Прости меня за всё Я не изменюсь Глеб 25.05.2015»
Внизу стояла дата того самого дня, в который Глеб попал в больницу и больше не проснулся. Чувство злости, обиды на жизнь, несправедливости кольнуло сердце. Вадим закрыл лицо руками, не в силах больше сдерживаться, он разрыдался. Он не понимал, почему всё вышло именно так, почему последнее, что они сказали друг другу — это были слова ненависти? Почему жизнь не дала шанса всё исправить? Вадим ненавидел себя за то, что не был рядом, что упустил слишком много времени. Он сам виноват в том, что потерял Глеба, а теперь был не в силах исправить хоть что-то. Нет, он никогда не сможет себе этого простить. Взглянув на время, Вадим понял, что уже вечер. Осталось совсем немного. Он собрал оставшиеся вещи. Поняв, что ехать за рулём в таком состоянии нельзя, Самойлов старший пожалел, что отказался от помощи Димы. Он достал из карманах телефон. — Дима, прости, что отвлекаю, — начал он уже чуть заплетающимся языком, — Мне нужна твоя помощь. — Понял, пришлю за тобой Костю, — на другом конце трубки прозвучал ещё более пьяный и какой-то заплаканный голос Хакимова. — Он не лип… то есть не пил, — последовало уточнение. На большее Снэйка не хватило, поэтому он передал трубку Бекреву. — Але, Вадик, какая помощь нужна? — Костя как обладатель водительских прав был абсолютно трезв. Он держал в голове, что Вадиму может понадобиться помощь, к тому же в такой ситуации все старались поддержать его как могли. — Да, ты можешь… — начал Вадим хриплым голосом. — Сейчас приеду, — Костя положил трубку и пошёл к машине. Когда Бекрев приехал, он застал Вадима сидящим на полу в прихожей в обнимку с почти пустой бутылкой. На него было больно смотреть, но Костя не знал, что сказать, как утешить. Он оглядел квартиру — пусто. Как же пусто было тут всё без Глеба. А теперь не осталось и его вещей… — Глебсон, ну почему… — Костя проглотил подступающие слёзы и стал стаскивать вещи в машину. Когда осталась последняя сумка, Вадим попросил на пару минут оставить его одного. — Я буду ждать тебя внизу, — он, захватив сумку, вышел. — Прощай, Глебушка, — Вадим ещё раз прошёлся по квартире, представляя, как брат жил тут, впитывая запах и прикосновения Глеба, которые, как казалось старшему Самойлову, хранило всё здесь. Ему было больно отпускать ощущение присутствие младшего в этом месте. — Я люблю тебя, очень сильно, — он с трудом заставил себя оставить ключи на тумбочке, выйти из квартиры и захлопнуть дверь. Навсегда. — Спасибо, — поблагодарил Костю Вадим, забираясь на переднее сидение машины. — Знаешь, если хотите, можете взять что-нибудь из вещей Глеба, — полушёпотом проговорил Вадим, пялясь расфокусированным взглядом на дрогу. — Спасибо, — по щекам Кости потекли слёзы. Он понимал, что Вадиму было в тысячу раз больнее и тяжелее, но ему самому тоже было крайне тяжело смириться с потерей друга. Точно так же как и Дима, оставшись дома в одиночестве сейчас лежал, глотая слёзы, вспоминая все те моменты от концертов до простых дружеских посиделок, связанные с Глебом, которые вызывали кучу положительных эмоций. Дальше они ехали молча, думая о Глебе. С его уходом в душе у каждого кто знал его близко осталась пустота. Но нужно было жить дальше, и они непременно будут. Но это место не сможет занять никто.