Сон в запертой комнате

Побережье Миссисипи, каким Грейвс его помнил, да и, если судить по книгам и фильмам, всегда - представляло собой до колик неприятное, тяжелое зрелище. Коричневая, будто разлившееся дерьмо, вода, топкие берега, ошметки растительности, и этот запах… Сколько ни совершенствуй кондиционеры, запах входил в машины, в дома и оставался там. Избавиться от него не удавалось, можно было только привыкнуть. Смириться. Начать считать фишкой. Но если ты надолго покидал берега “Большого отца”, а потом возвращался, запах въедался в тебя с новой силой, заставляя жалеть о решении вернуться, метя тебя, потираясь о тебя, точно огромный пес. Вновь делая своим. “Галстук, - решил он, - придется выбросить”. Не потому, что галстук был виновен больше остальных деталей костюма, просто символическое отречение от Луизианы требовалось совершить с минимальными потерями. Он не хотел давать родному штату и родной реке ни единого шанса. Довольно было того, что генеральный прокурор лично потребовала от него участия в расследовании. Ее звонок в четвертом часу утра, когда все уважающие себя федеральные маршалы смотрят десятый сон, был исполнен тревоги и одновременно - интимности. - Простите, что потревожила вас, Персиваль, - начала она. Обычно при первом переходе к чуть более личному общению его спрашивали с шутливым неудовольствием “Что за Персиваль?”, но госпожа прокурор не спросила. - Я должна кое-что сообщить вам… Вы ведь знакомы с Генри Шоу? Имя было таким незамысловатым и таким распространенным, что Грейвс помедлил с ответом, размышляя, о каком из Шоу, которых ему следовало знать, она говорит. Он сидел на краю своей кровати, в смятой после сна, но еще пахнущей свежестью кондиционера пижаме, и трогал вспотевшую кожу на лбу, под волосами. - Знаком… Я учился с Генри Шоу в университете Брауна. Он вернулся в Батон-Руж и занялся политикой, насколько мне известно. Надеялся пойти по стопам отца. Тот представлял Луизиану в сенате. Что-то случилось? Босая нога коснулась пола - и Грейвс поджал ее. - Да, - госпожа прокурор помолчала. - Генри Шоу жестоко убили, тело обнаружили несколько часов назад. Мне необходимо, чтобы кто-то из ведомства присутствовал на месте происшествия. Вы знали покойного и знаете Батон-Руж. - Я понял вас, мэм, - сказал он, стараясь не подпустить в голос деловитую спешку подчиненного. Только спокойствие и профессионализм. - Полномочия? - Вы поедете как мой представитель и как начальник отдела спецопераций. Бумаги вам привезет Орамел. Держите меня в курсе. “Что ж, - решил Грейвс, - если ее помощника зовут Орамел, понятно, почему она не спросила “Что за Персиваль”. Но шутка, даже мысленная, его не развеселила. Госпожа прокурор явно считала, что дело имеет политическую окраску, раз затребовала для расследования шефа американских маршалов. И полагала, что знание луизианской специфики тут поможет… Убийство на почве сатанизма? Он помассировал виски, провел по лицу рукой, стараясь стереть остатки сна, как пыль с поверхности зеркала. И наконец поднялся, чтобы одеться и выпить кофе. Хотелось поскорее заглянуть в бумаги, узнать, что произошло с Генри Шоу: теперь Грейвс вспомнил его. Самоуверенный, легкий на подъем, отличный спортсмен и любимец девушек, Генри жил на деньги своего отца, газетного монополиста, два срока пробывшего сенатором, и средства матери, семья которой владела нефтяными разработками. Настоящий джентльмен-южанин, золотой мальчик, будущий конгрессмен. В которой из точек прервался его изящный полет? Кому он перешел дорогу? Батон-Руж, как и Даллас, уже убивал своих политиков. Восторженным туристам, толпящимся на алых коврах Капитолия Луизианы, обязательно показывают следы, которые оставили пули Карла Вейса, сразившие Хьюи Лонга. Две белые, довольно глубокие отметины на мраморной облицовке лифта и скол на постаменте со странным бронзовым изваянием. На самом деле Карл Вейс выстрелил в Лонга только один раз, и пуля не вышла наружу. Следы и сколы оставило оружие губернаторских охранников, которые нашпиговали свинцом доктора Вейса, как было принято в тридцатые. Чем он так напугал их, неловкий сухопарый очкарик с крошечным пистолетом? Тем, что поднял руку на величие Америки? Тем, что принес в Капитолий свою правду, тогда как до этого там царствовала только чужая? Грейвс занимался историей убийства Лонга в университете, хотя и с чисто научной точки зрения (“Роль демократической партии США в реформировании судебно-исполнительной системы 30-40х годов”), и не верил в заказ. Вейс был самым настоящим идеалистом. А его расстреляли из томми-ганов. Капитолий, в котором произошло убийство, отлично был виден с федеральной трассы 110 - высотное здание, похожее на гротескный маяк или надгробный памятник. Над шоссе плавно скользили “боинги”, заходили на посадку в аэропорт Райана. Рев турбин оглушал. Грейвс прочел документы в самолете и теперь готовил себя к тому, что увидит. Два года на посту шефа сделали свое дело: он чувствовал себя опасно мягкотелым. Даже от нечетких факсимильных фотокарточек, приложенных к отчету, тянуло блевать. Нет, это убийство ничем, кроме политической окраски, не походило на эпохальный выстрел Карла Вейса. Госпожа прокурор была права, поручив расследование своему представителю-южанину. Когда на пустынной Ривер-Роуд в районе болот Байю автомобиль секретаря штата останавливают на полном ходу - не меньше девяноста миль в час, самого секретаря вытаскивают через люк в крыше, убивают жестоко и страшно, переломав все кости.... и, как будто этого мало, протыкают глаза длинным и тонким предметом, иглой для инъекций крупному рогатому скоту или спицей, а потом оставляют лежать головой в воде - чтобы аллигаторы сползлись на запах крови… да, такое происшествие определенно требует вмешательства на федеральном уровне. И вмешательства кого-то… осведомленного. Черный, как ночь за окном, Орамел, помощник и спичрайтер госпожи прокурора, сказал, забирая папку с оригиналами фотографий - Грейвсу он оставил копии: - Вы должны понимать, что сатанисты - тема для желтой прессы. Нет никаких причин считать, что в деле замешано какое-либо из тайных обществ. - Тема для желтой прессы они в какой-нибудь Небраске, - возразил ему Грейвс. - Для Луизианы это насущная проблема. Слышали об изменении в законодательстве, запрете культистов и всем таком? - Поверьте, я разбираюсь в ситуации, - на Орамела не действовало ворчание Грейвса, он четко следовал своим инструкциям. - Но это мнение миссис Пиквери, не мое. Удержитесь от поспешных выводов. - Я лишь ее глаза и уши? - И руки, - ответил Орамел. Если бы Грейвс знал заранее, как он окажется прав - только не в отношении госпожи прокурора - рассмеялся бы, оценив иронию. Но в тот момент, прощаясь с Орамелом, он даже не улыбнулся. На кейсе с документами блеснула металлическая бирка с гравировкой: “О. М. Джонс”. Звучание их имен забавным образом совпадало. Но Грейвс не был склонен анализировать причуды американских семей с их Орамелами и Персивалями. Побережье Мисисиппи уже простиралось перед его мысленным взором - как простиралось оно сейчас, безрадостно-плоское. Даже мост Хораса Уилкинсона с мелькающими автомобилями не оживлял его, даже высотки делового центра и громада Капитолия не спасали. Грейвс подозревал, что в Батон-Руж высокие здания строят именно потому, что глазу нужно на чем-нибудь отдыхать. Если день за днем пялиться на коричневую гладь воды, на проплывающие мимо баржи и сонные поля, неминуемо сойдешь с ума. Тут и сходили. Грейвс не единожды был тому свидетелем. Кроме высоток существовал еще один способ избежать безумия: расцветить свою жизнь праздниками, карнавальными шествиями, уличными концертами, хоть чем-то ярким. До Нового Орлеана с его французским кварталом Батон-Руж было далеко, но Марди Гра в нем праздновали с размахом. Действие рождает противодействие - и полуязыческие пляски в честь “Жирного вторника” неминуемо влекли за собой всплеск религиозности. Столько уличных проповедников, сколько их было в Батон-Руж и окрестностях, вроде Закари и Лафайета, Грейвс не видел больше нигде в Штатах. Раньше ему было весело их разглядывать. Наверное потому, что во времена его юности проповедник-южанин представлял собой сплав наивности, веры, безграмотности, оптимизма и нежности к людям. Но все изменилось, а Грейвс не заметил, когда. Чиппива-стрит встретила его столпотворением. Это не было похоже на обычный будний день в Батон-Руж. В центре с видом на мост и Капитолий если кто и слонялся без дела, то негритянская да иногда каджунская молодежь. Но эти молодые люди и даже - с удивлением отметил Грейвс - дети были организованы. Двигались небольшими группками - человека по три-четыре - или стояли у обочин, под фонарями. Девушки в строгой закрытой одежде и такие же девчонки-подростки, несколько бледного вида парней - они старались быть незаметными, но они создавали толпу. И казались объединенными какой-то общей идеей - наверное, из-за их одинаково бедной, серой, точно от пыли, одежды, горящих глаз. С ними были женщины постарше, такие же неприкаянные, и старички, но казалось, что основной костяк состоит из людей от тринадцати до двадцати, а остальные присоединились позже и все еще не могут стать своими. Нет, столпотворением это могло показаться только с первого взгляда. На самом деле это было неуклонное и неудержимое движение вверх по улице, все вверх. Как будто река потекла вспять. Грейвсу пришлось сбросить скорость - демонстранты (или кем они там были?) сходили на асфальт с тротуара и мешали движению. Сперва задержка его даже порадовала. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас болтаться в управлении, потом пропитываться вонью болот на месте убийства, ехать в морг, а сразу из морга - в дом Шоу-старшего, чтобы принести бывшему сенатору дежурные соболезнования. Поэтому он, склонившись к рулю, бросал любопытные взгляды по сторонам. В руках у девушек он заметил листовки. Не было сомнения, что там размножены какие-нибудь мудрые слова из писания. Евангельские фундаменталисты. Их в последнее время словно магнитом тянуло на юг. Грейвса удивляло, что митинг или марш устроили в будний день, а еще - тяжелые и решительные взгляды молодых глаз, но в целом в шествии фундаменталистов не было ничего необычного. Пока он не наткнулся взглядом на сутулого парня, который приклеивал к стене плакат: старательно водил по бумаге крупными ладонями, будто не было на свете задачи важнее. “Ворожеи не оставляй в живых!” - гласили острые, с разрядкой, буквы староанглийского шрифта. Грейвс заморгал, стараясь осмыслить увиденное. Дерганные молодые люди так откровенно, так беззастенчиво требовали чьей-то смерти на одной из центральных улиц столицы штата, пусть даже и цитатой из библии - которую, как известно, можно толковать на свой вкус… Такого он от уличных пастырей раньше не слышал. Все они ратовали за мир, за любовь, за сбор одежды для бездомных и бесплатный суп. А эти хотели крови. Теперь он мог истолковать их нездорово блестящие взгляды только так. Он встряхнулся, чтобы сбросить оцепенение. В конце концов, что его напугало? Шествие малолеток? Видал он протесты и поопаснее. Рассеянный взгляд в сторону оказался ошибкой: Грейвсу тут же пришлось нажать на тормоза. Почти наперерез его машине на дорогу вдруг выскочила рыжеватая девушка, совсем молоденькая, лет четырнадцати. Сунула под дворник листовку и вновь вернулась на тротуар. Грейвс включил очистку стекол, чтобы избавиться от бумажки, но та еще какое-то время елозила по лобовому прямо перед его глазами. Сминалась, не хотела падать, и фраза “Мы умерли для греха” на ней превращаясь в “Мы у-ха” и “М-у-ха”. Грейвс остановил машину при въезде на Ривер-Роуд, вышел, вытащил листовку, быстро расправил на капоте и положил себе в карман. Молчаливые дети и молодые люди, проходившие мимо, как один, проследили за его рукой и спрятали глаза. Вряд ли у него останется время на знакомство с местными фанатиками, решил Грейвс про себя. Но в церковь с названием “Вторая смерть”, если верить подписи на листовке, в самом ее низу, рядом с отметками типографии и контактными телефонами, следовало - по возможности - заглянуть. Что-то мешало ему расслабиться, отбросить хоть ненадолго мысли о деле. Какая-то неправильность, неучтенная деталь. И, хотя отвлекаться на посторонние вещи, сидя в гостиной убитого горем отца, было неправильно, Грейвс все равно пару раз доставал блокнот. Он был пунктуальным человеком. Нелинованные листки желтоватой бумаги, запятнанные его мелким почерком, не давали ответа. Он что-то упускал - и упускал фатально. Завтра, думалось ему, он потеряет нить. Это как вспоминать свой сон. С утра он кажется отчетливым, а к обеду блекнет, выцветает. Это как искать темный предмет в темной комнате. Как узнавать с чужих слов, что делал под наркотой. Хотя больше всего подспудное раздражение Грейвса напоминало боль, которую причиняет глазу поврежденная контактная линза. Она в порядке, но есть крохотная щербинка, и щербинка ранит роговицу. Можно тереть глаза, можно пытаться помочь себе каплями, но щербинка никуда не исчезает. И это бесит все больше. Царапину на линзе олицетворял для него детектив Лэнгдон Шоу. Разумеется, в первые полчаса их знакомства Грейвс думал, это однофамилец. Предположить, что младший брат убитого не только не возьмет пару дней отпуска, но и приедет на место преступления, было невозможно. Люди, по мнению Грейвса, так не поступали. А если поступали, их следовало отстранять от расследования. Что и было сделано с подачи Грейвса, но с проволочками и слишком поздно - Лэнгдон к этому времени уже порядочно его взбесил. Он бесил всех. Нервный, слишком торопливый. Брови в бисеринках пота. И все же то, что Генри никогда не рассказывал о брате, заставило насторожиться. А он не рассказывал, только об отце и о том, что они рано потеряли мать. Кажется, не таким уж общительным и открытым человеком был старина Генри. Не то, чтобы Перси Грейвс времен университета сам был душой компании, но общались они довольно близко: для рассказов о семье, во всяком случае. Грейвс вписал “скрытность” в свой блокнот, когда понял: тараторящий детектив с воспаленными глазами не просто чертов невротик на неудачной работе. И добавил “проблемы с братом” под вопросительным знаком. Ему очень захотелось отправить Лэнгдона Шоу домой, в бар, куда угодно, лишь бы не болтался под ногами. Тем более, что помощи от детектива не было никакой. Он пересказал, конечно, Грейвсу обстоятельства дела, но это мог сделать и кто-нибудь другой, например, здешний инспектор, довольно толковый. Впрочем, инспектора и еще парочку-другую копов Грейвс и без того собирался расспросить, чтобы составить полную картину произошедшего. Его всегда немного тормозило то, как полиция города или округа реагирует на “федерала” - точно он забрел на их газон и раскапывает собачий тайник. Обычно никаких ужасных тайн у полицейских не имелось, пара случаев злоупотребления, неприятная личная история какого-нибудь шерифа. Но Грейвсу приходилось давить, и это ему не нравилось. Раньше он прикидывался идеальным маршалом, жестким и въедливым, гораздо лучше. Пресловутые два года на руководящей должности… Их не так-то легко было оставить за скобками. По словам Лэнгдона выходило, что секретарь штата Генри Р. Шоу закончил свою работу в обычные для него пять - и еще два часа провел с отцом, в его офисе на Рейджер-Роуд. Обсуждали предстоящие выборы в сенат и кампанию демократов. О том, что Генри собирается в Новый Орлеан, тем более, на ночь глядя, никто не знал. Полиция до сих пор не установила, где он побывал. Но в момент своей смерти - около часа ночи - он уже возвращался в Батон-Руж. Во время рассказа о загадочной ночной поездке Грейвс еще считал Лэнгдона однофамильцем, поэтому не спросил, присутствовал ли тот при разговоре в офисе. Теперь - под остекленевшим совиным взглядом Роберта Шоу - задать вопрос было гораздо труднее. Но Грейвс, дождавшись удобного момента (Роберт неловко, с прямой спиной, поднялся, чтобы открыть окно), все же спросил: - Вы были в офисе с отцом и братом, верно, детектив Шоу? В эту секунду створка окна с тонким стеклянным звоном ударилась о косяк. Это в гостиную ворвался ветер с реки, надул тонкие кремовые занавеси. Грейвс обернулся, чтобы посмотреть, в порядке ли отец Генри - тот стоял среди вуалевых волн, высокий, статный, в идеально отутюженных брюках и жилете - он относился к тому вымирающему виду мужчин, которые переодеваются не только к обеду, но и для ужина. Переодеваются, что бы с ними не произошло. Уследить за лицом Лэнгдона не удалось. Но по тону голоса Грейвсу показалось, что он опять передернулся: - Да, я как раз зашел, чтобы... - Он как раз притащил к нам Мэри Лу Демилльблаунт и ее детей, - сказал Роберт Шоу от окна. Оборачиваться к сыну и гостю он не стал, только взял с этажерки позабытый было стакан с виски. - Мэри Лу Бэрбоун, па, - поправил его Лэнгдон. - Давно уже Мэри Лу Бэрбоун, она стала известна под этим именем. - Вы имеете в виду Мэри Лу Демилльблаунт из баптистского хора Ист-Батон-Руж? - уточнил Грейвс. - О, вы ее знали? - Слышал о ней. Мы, кажется, ровесники. Я не был хорош в пении - и я католик. Но даже я слышал, как эту девочку ставили в пример нашей капелле. - Удобно уехать на двадцать лет, мистер Грейвс, - рассеянно сказал Роберт Шоу, покачивая стаканом. По занавескам мягко ударили первые капли дождя, прибили их, как пыль. - Сразу столько новостей. - Папа! Но Шоу-старший не прервался, только отошел от окна, сквозившего теперь холодом зимнего ливня: - Милая Мэри Лу больше не поет гимны, Персиваль, теперь она заправляет сектой. Лэнгдон называет это “церковью” или даже “учением”, будто она - новый апостол, но я всегда был откровенен в оценках. Моя профессия - говорить людям правду. Она использовала панику из-за “разгула сатанизма” в нашем округе, чтобы завоевать авторитет, и теперь ее секта процветает… Разгула сатанизма у нас нет, почитайте мои газеты. А вот “Вторая смерть” - есть. Грейвс укусил себя за щеку изнутри. “Вторая смерть”. Он вспомнил утреннее шествие - и у него закололо в диафрагме. - Религиозные лидеры никогда не становятся влиятельными просто так, - медленно сказал он. И добавил, слегка подавшись вперед: - Если не разгул сатанизма, то что? Лэнгдон сцепил ладони на своих коленях - неудобная поза. Казалось, ему хочется уйти - и одновременно не хочется уходить. Он был растрепанным - в отличии от аккуратного Генри, которого Грейвс в университете даже немного копировал. Растрепанным и очень жалким. Ему не шел костюм, его брюки морщили, казалось, что в джинсах и майке ему куда комфортнее… Грейвс внимательно слушал Роберта, но смотрел только на младшего Шоу. - А вы умеете ухватить главное, - сказал Роберт, вновь садясь на диван напротив Грейвса. Дождь за окнами лил уже во всю, немного приглушая его речь. - Сатанистов в приходе Батон-Руж нет. А если бы и были… Мне ли вам говорить, что ни одно из преступлений якобы на почве сатанизма в итоге не оказалось действительно на нем основанным. Но мы в Луизиане. Тут очень религиозные люди. И очень много суеверий. А еще - залив, болота, река, Поншатрен… Странные природные аномалии, которые трудно объяснить. Ну и сам город построен еще в восемнадцатом веке, мостовые, коммуникации - они очень старые… - Вы имеете в виду..? - Колдовство! - неожиданно веско уронил Лэнгдон. Ощеренное, древнее слово точно придало ему уверенности в своей правоте. - Вещи, которые нельзя объяснить, маршал, это колдовство. И ни залив, ни карстовые провалы, ни, мать его, ветер тут ни при чем. У нас было несколько очень странных происшествий, я как раз жетон детектива получил - считайте, столкнулся лично. Знаете, когда мостовые будто вспарывает изнутри или дома выворачивает с корнем, гнет шпили на церквях, а урагана нет, и небо чистое всю ночь… Люди боятся. Говорят: кто-то наслал проклятие на город. Говорят: слишком много у нас всяких вудуистских броганов, культистов, шаманов, ведьм. И если мы не обратимся к свету, не отречемся от язычества и магии, Батон-Руж уйдет прямо под землю и Река накроет его. - Это правда? - спросил Грейвс у Роберта, который все это время смотрел в одну точку прямо перед собой. - Вот эта паника по поводу необъяснимых событий? - Мы не печатаем непроверенные новости, - ответил тот ровно. - Но в чем-то он, безусловно, прав. Лэнгдон забарабанил ладонями по коленям. Ему не понравился взгляд отца. - Пожалуй, я пойду… - Нет, останься. Маршал должен узнать подробности беседы с миссис… как там ее? Бэрбоун?.. от нас. - Хорошо, - Лэнгдон сник, религиозный порыв оставил его, если это вообще был религиозный порыв, а не экстаз очарованного. Мэри Лу Демилльблаунт, насколько Грейвс помнил, это умела. - Я хотел, чтобы отец напечатал воззвание церкви “Вторая смерть” в “Батон-Руж Стейт”. - Я уже отказывал ему, даже забрал интервью из печати, когда он ухитрился пропихнуть его в редакцию без моего ведома. - Я думал, личная встреча с миссис Бэрбоун поможет отцу иначе взглянуть… - Вернее, он считал, что в присутствии Генри я буду расслабленным и мягким, поэтому подгадал время для визита заранее. Грейвс прикрыл глаза, ему захотелось достать блокнот и пометить напротив имени Лэнгдона Шоу “Младший брат - отвергаемый”. - Но я не знал, что Генри… - Генри, - сказал Роберт, - никогда особо не одобрял идеи Лэнгдона, хотя желанию стать полицейским потворствовал в итоге именно он. Но тут - просто взорвался. Не знаю, почему. Мы спокойно обсуждали выборы, тут врывается Лэнг с толпой своих мормонов… сама Мэри Лу, две ее девчонки, старший сын… Принимается взахлеб рассказывать о колдовстве и о том, что “Вторая смерть” хочет тому противопоставить. Эти пустопорожние байки для негритянок, вы понимаете… А Генри… он начинает дрожать. Рука самого Роберта вдруг тоже начала дрожать, и Лэнгдон со сдавленным “Па!” сильно сжал ее в ладонях. - Пустое, - сказал Роберт, освобождаясь. - Позволь мне закончить историю. - Он с усилием вернул себе напряженное спокойствие капитана на пылающей палубе. - Генри поднялся, задал Мэри Лу пару вопросов, о смысле ее визита и чем-то таком - и при этом трясся в ознобе. Я ему поддакнул, хотя меня удивил его тон: он был взвинчен и как будто специально пытался их уязвить, выбирая слова пообиднее. “Психи”, так он их назвал. И не то чтобы он был неправ, просто в другой ситуации определение было бы… более мягким. Разумеется, как хозяин кабинета я тут же велел им уходить, слушать песни о колдовстве не входило в мои планы на вечер. Лэнгдон распсиховался, хлопнул дверью и вышел их проводить. А Генри… Генри пошел следом. - То есть он догнал миссис Бэрбоун? - Возможно, - сказал Лэнгдон глухо, - возможно, он остановил ее на лестнице, я точно их там видел. Но так как открывал двери для девочек, то не знаю, говорили ли они - и о чем. Если и говорили, то очень, очень коротко. - Когда он вернулся, мистер Шоу? - спросил Грейвс у Роберта. Тот осторожно положил руку на колено, точно боялся, что она снова затрясется. - Он не вернулся, Персиваль. Сразу после ухода Бэрбоунов он уехал, даже не попрощавшись. Как будто что-то его гнало. Как будто что-то напугало. - Он был в порядке до отъезда? Как он выглядел, пока говорил с вами? - Он был бледен. Но он последнее время часто бывал бледен, если не сказать постоянно. - А еще что-то необычное вы заметили, мистер Шоу? - Я уже говорил это полиции, Персиваль. Он был взвинченным и рассеянным, это для него необычно, но я списывал это на предвыборную лихорадку. Он тщательно готовился к выборам, сам составлял свои речи, считал это своей ответственностью... - Лэнгдон, а вы? Может быть вы знаете, почему Генри так себя повел? - Нет, - заторопился Лэнгдон, глотая слова и постукивая себя по бедрам. - Генри всегда… всегда был уравновешенным парнем. В обычной ситуации он вернулся бы к отцу, извинился. И уж точно не стал бы выговаривать - или что он там делал - миссис Бэрбоун. - Выходит, - Грейвс, напротив, растягивал слова, и даже начал шарить по груди в поисках своего блокнота, - миссис Мэри Лу Бэрбоун была последним человеком, с которым Генри говорил до отъезда? Ее уже опросили? - Чисто формально. Она ведь… вы понимаете… - Нет. Не понимаю. - Нужно было быть помягче с Лэнгдоном, он все же потерял брата этой ночью. Но для Грейвса он сейчас не был человеком, он был царапиной на контактной линзе, он раздражал - чем-то неуловимым… Своим непрофессионализмом, глупостью, тем, что он явно выгораживал фанатичку, или… Или заведомой ложью. Грейвс достал свой блокнот. На отдельной странице он выписал все детали, не укладывающиеся в картину преступления. Их набралось более, чем достаточно: короткий тормозной путь при высокой скорости; сила, с которой Шоу вытаскивали через люк, - просто невероятная, однако на крыше автомобиля не найдено не то, что заметных вмятин, даже следов! Глаза повреждены не сразу, а через час с небольшим после смерти, пробита кость, намеренно задет мозг… Но было что-то еще. Что-то, что Грейвсу помешал увидеть утром надоедливый Лэнгдон. Он постоянно был рядом и от чего-то отводил его взгляд… Ветки. В углу листка была пометка “Ветки”, и Грейвс не сразу вспомнил, почему сделал ее. Кажется, рядом с трассой было сломано несколько деревьев, совсем недавно, древесина не потемнела… Похоже на проделки ураганного ветра, а не человека, животного или машины, только ветра в ту ночь не было. Повреждения уводили все дальше от дороги, вглубь густых, кустистых зарослей. Кто-то из полицейских, сверившись со сводкой погоды, даже сказал по этому поводу “Да, сэр, такая вот у нас тут чертовщина. А вроде бы церковь рядом”. Но Лэнгдон бросил: “Ветер нас не интересует. Рядом река и болота, это может быть погодной аномалией”. Да, что-то в этом духе он и сочинил. Интересно, куда вели эти следы, а, Лэнгдон? Двуличная ты мразь. - Думаю, я узнал все, что нужно, - склонил Грейвс голову. Роберт поднялся - с ощутимым трудом, поставил опустевший стакан на стол и протянул ему руку. Грейвс пожал ее - ладонь старика была сухой и безвольной. - Отдыхайте, Роберт. - Вы остановились в отеле? Лэнгдон вас проводит. Лэнгдон, отошедший к окну, обернулся на звук своего имени. Грейвс одарил его кривой улыбкой, от которой парень снова вздрогнул. - Не стоит. Я решил пожить в своем старом доме. Это недалеко, я прекрасно доберусь сам. - Мудрое решение. Что ж… - А еще - я хотел бы позвонить от вас в управление. Если это возможно. - Безусловно. Телефон в малой гостиной, дверь справа от вас. “Ну что ж, - подумал Грейвс, набирая номер. - Посмотрим, как вы все начнете у меня вертеться”. Когда на него находил охотничий азарт, он переставал испытывать трудности с тем, чтобы на кого-нибудь надавить. Несмотря на поздний час, он велел дежурному сержанту собрать группу и отправить людей на повторный осмотр места убийства. Естественно, ему сопротивлялись и рассказывали об аллигаторах. Естественно, он не сдавал позиций. - Узнайте, как далеко в лес уходят эти следы, куда они ведут, - требовал он. Ему было интересно, как быстро запаникует Лэнгдон и куда побежит. Он был уверен, что туда же: в церковь. Он почти в этом не сомневался. Дождь разыгрался не на шутку: особенность здешней зимы, от которой Грейвс уже отвык. Он барабанил, барабанил и барабанил, наполнял дом шорохами, едва слышным поскрипыванием, шепотками. Где-то в вентиляционных трубах или в кухонных вытяжках, точно пойманный голубь, бился ветер. Пару часов назад Грейвс ходил по всему дому, сдергивал покрывала с мебели и зеркал, и везде включал свет. Но быстро устал. У него был слишком трудный день, чтобы заниматься среди ночи еще и этими играми с иллюминацией. К тому же сияющий всеми окнами особняк слишком явно сигнализировал соседям: “Персиваль Грейвс дома”. Меньше всего ему хотелось, чтобы утром они заявились к нему с визитами. Грейвс не был общительным человеком. Он умело притворялся таким, если это имело смысл для карьеры, ездил с коллегами в боулинг, в клубы - но вздохнул с облегчением, когда его назначили начальником отдела разработки спецопераций, и панибратствовать с ним стало трудно. Замкнутым он тоже не был. Просто не слишком любил людей - их развлечения, страдания, суету, разговоры. Ему легче было одному. Наверное, именно это свело его когда-то с Генри Шоу: скрытность под маской дружелюбия, мизантропия за фасадом респектабельности. Два приятеля-южанина, две крепости, окруженные рвами и частоколом. Грейвс не мог выбросить из головы мысли о Генри Шоу. Днем тот был для него объектом расследования, так было нужно. Но сейчас, присев за рабочий стол в отцовском кабинете, чтобы проглядеть свои записи, он впервые понял: Генри не стало. Грейвс почти не помнил его лица. Те фото, что были приложены к делу, изображали мужчину “за тридцать” (на самом деле полных сорока лет, но кто же в этом признается), чисто выбритого, с аккуратной прической и в деловом костюме. Это был и не был тот Генри времен университета Брауна, которого Грейвс знал. Начиная с прорезавшихся морщин и заканчивая идеальными, очень строгими галстуками. А ведь прежний Генри носил галстуки-рюш, чтобы выглядеть “как плантатор” - позор для демократа! Грейвсу пришлось усилием воли отогнать видение растерзанного тела на секционном столе. Генри не только сломали руки и ноги, так что они, закоченев, так и остались гротескно вывыхнутыми. Не только раздавили грудную клетку, будто в огромной горсти. Его бросили к аллигаторам, и те немного поживились человечиной, оставив труп без пальцев, мякоти бедра, половых органов. Но и это было не все. Потом, уже после аллигаторов, пришел кто-то, перевернул труп вверх лицом и через зрачки дважды ввел в мозг спицу или толстую иглу. Определить это удалось по проколам - аллигаторы потом взялись за тело снова и оставили его вовсе без глаз. Спица вошла глубоко, даже мозолистое тело задела. Именно поэтому появилась версия об оккультистах: ритуалы с иглами, надругательство над трупом… Было еще предположение: человек, сделавший проколы, связан с культом вуду. Вудуисты повреждают мозг покойника, чтобы того невозможно было превратить в зомби. Вот только как превратить в зомби настолько искореженный труп? Предположение отбросили. Никакой маньяк-броган не согласился бы связаться с сыном сенатора Шоу: семью слишком хорошо знали в этих краях. Убийство быстро было списано на политический заказ, а это обеспокоило прокурора Пиквери… И вот Грейвс здесь. В собственном доме, который пахнет ветхостью и старой канализацией, со старушечьи бормочущем садом под окнами. Думает о каких-то глупостях: о корявых ветках с бородами мха, которые что-то сломало. И поскольку дом рассохся от времени, дождь все бьет и бьет прямо в мозг, а под рукой стакан с бренди, Грейвсу немного не по себе. Нужно спуститься вниз и поискать окно, которое открылось, из-за которого в доме шарит ветер. Но он не спускается вниз. Все, что сделал Грейвс, когда где-то по коридору в очередной раз хлопнуло, это подошел к двери кабинете и прикрыл ее поплотнее. Если тебе по какой-то причине не хочется что-то делать, убеди себя, что и не должен. Грейвсу этот номер удавался всегда. Вот и сейчас он перебирал бумаги и сверлил глазами старый телефон, номер от которого дал дежурному и на который ему должны были позвонить после повторного осмотра леса Байю. Группу отправили давно, так что вызов мог прозвучать с минуты на минуту. И Грейвс малодушно хотел, чтобы телефон затрещал. Никогда прежде, ни в Арлингтоне, Виргиния, ни в Нью-Йорке, где он успел пожить, Грейвс не испытывал такого сосущего желания услышать чей-то голос. Он всегда лучше чувствовал себя в одиночестве. Никаких переживаний из-за отсутствия постоянной связи. Никакой тоски по семейной жизни. Скажите еще, мамин горячий шоколад по утрам! Для уборки и стирки он нанимал приходящую прислугу, с прочим справлялся сам. И вот теперь он ощущал, что не справляется. Дом, покинутый на двадцать лет, тем не менее был жив, сад был жив. И в саду обретались воспоминания, а Грейвсу казалось, они должны были исчезнуть навсегда. Ему предстояло провести в старом доме еще не меньше недели, даже если появится подозреваемый, и он уже не был так уверен, что яркий свет, прочистка вытяжек и наемная домработница смогут всерьез что-то изменить в этой тягостной атмосфере. Грейвс подспудно начал задумываться о переезде в отель, но отогнал эту мысль. Даже сказал себе вслух: “Ты что, мальчик, боящийся чудовищ, Перси? Тебе, что, восемь лет?” Тон показался менторским, а голос - отцовским, И Грейвс на мгновение покрылся горячим потом, потому что, как выяснилось, слишком хорошо помнил, как речь отца звучала именно в этом кабинете, под этой старинной настольной лампой в виде фонаря, за этими деревянными ставнями-жалюзи. Пора было прекращать бессмысленное бдение. Он проверил, идет ли вызов на телефон в хозяйской спальне, послушал немного протяжные, слегка скребущие гудки в трубке, делающие одиночество острее. Поставил аппарат на столик около двери в ванную, сходил в кабинет за стаканом, отпил еще глоток и ушел принимать душ. Прежде ему не приходилось заниматься туалетом в комнатах отца. Он с удивлением отметил, что раковин-чаш в ванной было две. Задумка проектировщиков дома, конечно, но так странно было видеть приметы супружества там, где отец слишком долго жил один. Желание поговорить с самим собой немного настораживало, но Грейвс не удержался от комментария: “А ты становишься на него похож”. Может быть, это семейное - быть одиночками, не уметь - а главное, не желать заводить друзей? Грейвс понял, что не считает отца ущербным из-за этой нелюдимости, как не считает и себя. У них обоих, если задуматься, были причины для того, чтобы беречь свое одиночество, лелеять и взращивать его. Взвешенный, самостоятельно и в зрелом возрасте сделанный выбор. Как за него осуждать? Грейвс состроил гримасу своему отражению в трельяже. Холодный свет вместо теплого полумрака и спокойные размышления наконец-то вернули ему присутствие духа. Он переоделся в пижаму и решил, что ляжет в постель. Телефон, насколько он помнил, звонил громко, а сон у него с возрастом стал куда более чутким. Подсчитав разницу во времени, он собрался было позвонить Пиквери и отчитаться, но это нужно было делать, когда ему хотелось услышать живой голос. Сейчас, перестав паниковать, он отлично понимал: отчитываться ему не в чем. Разве что в том, что еще два, а возможно и три дня можно не опасаться пресс-конференций и других пакостей любопытных газетчиков. Роберт Шоу обещал придержать своих шавок. Сбросив часть подушек на пол, Грейвс вытянулся на постели отца. Дождь подутих, и больше не казалось, будто он пытается холодными пальцами выдавить твой мозг из черепной коробки. Но внизу, в гостевых комнатах, все еще бродил ветер - как будто неуспокоенное живое существо. Прикрыв глаза, Грейвс в третий раз заговорил сам с собой. - Двадцать лет уже прошло, двадцать лет, - прошептал он с отчаянием. - Когда же ты оставишь меня в покое? Шорохи на мгновение замерли, будто незримого кого-то вспугнул человеческий голос. А потом, в ответ на безмолвную просьбу Грейвса о помощи, залился треском и звоном старый телефон. “Мы проверили, куда ведет просека из сломанных и перекрученных веток, сэр, - рапортавал измученный сержант. - Человеческих следов не обнаружено, однако это скорее всего из-за дождей, земля ужасно размокла. Просека обрывается в двух милях от перекрестка Бербэнк и Хайленд-Роуд, железнодорожная станция Бербэнк”. - Это в Ист-Батон-Руж или в приходе Вознесения? Что там находится? - спросил у него Грейвс. - Граница Вознесения с Ибервиллем. Там мотель Оак-Хилл, Хайленд-Роуд Парк, раньше в нем наркоту толкали, бар “Аллигатор Хилтон”… и вроде церковь. Церковь, да. - Что за церковь? - уточнил Грейвс, сев на постели. Но он и без этого знал ответ. - Эй, Зак, что за церковь рядом с Хайленд-Роуд? - спросил сержант, прикрыв трубку ладонью, но голос все равно можно было различить. А потом озвучил ответ, уже для Грейвса: - Церковь Мэри Лу Бэрбоун, сэр, называется “Вторая смерть”. Вы думаете, это как-то связано с убийством? - Посмотрим, - пожал плечами Грейвс, хотя жеста сержант увидеть не мог. Положил трубку. И понял, что смертельно устал - и что действительно хочет уснуть. А самое главное - может. Теперь может легко. Путешествуя по Штатам, ты мало где сможешь встретить железную дорогу. Тем более - оживленную железную дорогу с несколькими развязками и семафорами, которые не смотрят сонно из-под своих козырьков, точно из-под полуприкрытых век, а раздают сигналы. Такое возможно лишь в промышленных районах, причем исключительно в тех, где производство начало набирать обороты в тридцатые или в сороковые. Америка - страна черных и гладких, как ремни, асфальтовых трасс. Железные дороги - удел самых загрязненных, самых ядовитых, натруженных, как руки сборщицы моторов, ее областей. Приход Ист-Батон-Руж и два соседних, Ибервилль и Вознесение, как раз и были из них. Сразу за мостом Хьюи Лонга, из-за многочисленных арок похожим на гребнистый драконий скелет, начиналась территория завода “Кайзер Алюминиум”. Попавшему в этот сущий ад на земле автомобилисту некуда было свернуть с федеральной трассы 190, и он против воли смотрел либо на бесконечную железную дорогу, вспарывающую поля по левую руку, либо на трубы и фермы, и водозаборники завода справа. Или только вперед, на белую разметку и желтые полосы вдоль отбойников. На зеленые указатели, пестрые дорожные знаки, на билборды с рекламой кошачьего корма и китайских автомобилей, билборды, призывающие послушать очередного соул-музыканта, и билборды с детскими лицами. “Вы меня видели?” Нет, малышка или малыш, мы ничего не видим, потому что мы стараемся не замечать зла. Грейвс выдохнул с облегчением, когда смог свернуть с шоссе 190 на зеленую Хайленд-Роуд, пролегающую мимо одноэтажных домиков, рощ, заболоченных озер и скользящую все дальше в холмы. Для своей церкви Мэри Лу Бэрбоун нашла не такое уж плохое место, что бы там ни казалось на первый взгляд. Он понял это, когда выкатился из-под веток глицинии к белоснежному зданию. По дороге к храму ты преодолевал настоящий ад - или чистилище, если угодно - дышал алюминием, ржавчиной и болотом, а потом тебя встречала приветливая церквушка в колониальном креольском стиле, и ты наконец находил в ней отдохновение. Грейвсу, знакомому со всеми этими фокусами по католической школе, было не привыкать к легким манипуляциям над сознанием прихожанина. Но это не значило, что он не обрадовался кипарисам, шумящим на ветру и сравнявшимся по высоте с церковным шпилем, свежему воздуху и частому штакетнику, аккуратно выкрашенному в белый и нагретому декабрьским солнцем. Правда радость и чувство освобождения охватывали его недолго. Ровно пока он не увидел тот же самый плакат, что на Чиппива-стрит: “Ворожеи не оставляй в живых!” - прибитый к дощатым дверям. Из этих дверей в раннее зимнее утро вышел темноволосый парень - похоже, тот самый, что так старательно водил по бумаге ладонями, пока питомцы Мэри Лу волнами катились на свой стихийный митинг. Он сильно сутулился, несмотря на то - или потому что - был довольно высоким. Будто прятался от самого себя. Выбравшегося из машины Грейвса он старательно не замечал. - Служба закончилась? - спросил тот. Юноша кивнул, открыл и придержал створку, чтобы местные негритянки могли покинуть церковь, не застряв в дверях. - Проповеди не будет? - Нет, сэр, сегодня только среда. Но вы можете остаться на беседу. - Голос у него скрипел и прерывался, хотя он старался быть любезным и говорить ровно. - Да, пожалуй, так я и поступлю. Что такое “Ворожеи не оставляй в живых”? - Что? Грейвс поднялся к нему на крыльцо и встал рядом, расслабленно наблюдая за прихожанами - типичными женщинами окраин, редкими мужчинами и множеством детей всех возрастов, по большей части, девочками. Парень инстинктивно от него отодвинулся, но пространства было мало - и убегать можно было только вовнутрь. Что он и сделал, сжавшись еще сильней. - Тут написано: “Ворожеи не оставляй в живых”, - Грейвс постучал ногтем по острым буквам на двери. - Откуда это? - К-книга Исхода, глава двадцать вторая, стих восемнадцатый. Также сказано в книге Второзакония, - заторопился он вдруг, глотая слоги и целые слова: - всякий прорицатель, ворожея, ч-чародей, обаятель, волшебник и вопрошающий мертвых равно мерзок пред Г-господом, изгоняет их Господь от лица своего. - Второзаконие? Не самая цитируемая книга Писания, - пожал плечами Грейвс: точно они беседовали о погоде. - А как же пророк Исайя? “Оставайся же с твоими волшебствами и со множеством чародейств твоих: может быть, пособишь себе, может быть, устоишь”. Они сами путались по поводу колдовства. А еще - колдовства не существует. Ты здесь работаешь? Сперва Грейвсу показалось, что у юноши явно не все дома, как у многих тут: тяжелые металлы в воздухе и воде, пьющие, нюхающие или колющиеся родители, тоскливый быт предместья… Родовая травма, умственная отсталость или аутизм, судя по тому, как бессмысленно он барабанил библейские стихи, да что угодно. По мнению Грейвса, в семнадцать или сколько там ему, выглядеть настолько забитым и неуверенным в себе, так напряженно прятать глаза и чуть ли не капать слюной можно было, только если ты болен. Но после фразы про колдовство парень вдруг метнул на Грейвса один единственный быстрый взгляд - и считать его слабоумным сразу же расхотелось. Это был блестящий, испытывающий взгляд, умный и настороженный. А глаза были обжигающе-черные, как у птицы. - Работаю, сэр. И живу. Миссис Бэрбоун - моя приемная мать. - И как тебе у нее живется? Снова этот взгляд. - Великолепно, сэр. Мы ни в чем не нуждаемся. Вы из комиссии? - Нет. Я не из комиссии. Грейвс похлопал его по руке, все еще придерживающей створку. Мол: не переживай, паренек, кто бы ни приходил закрывать твою церковь, это случится еще нескоро и явно не по моей вине. Ну или не только по моей. Обычный жест. Ведь правда же, обычный. Грейвс и подумать не мог, какой эффект это произведет. Юноша сперва чуть было не выпустил дверную ручку, точно его ударили, вздрогнул всем телом. Но потом его потянуло навстречу Грейвсу - чуть ли не против его воли - и он едва не столкнулся с ним плечом. Тот, удивленный такой реакцией, почти отскочил. Но что-то удержало его: должно быть, он представил, как юноша продолжает свое движение вслед ускользающей ласке и в итоге роняет его со ступеней: большая, удивленная, опасно дружелюбная собака, которую давно никто никто не гладил. Или в данном случае - не гладил никогда. Они замерли на секунду, стараясь пережить острый приступ неловкости, липкой, как горячая, только что из стирки, простыня. Грейвс отмер первым, успокаивающе погладил парня по сгибу локтя, а потом убрал руку в карман. - Как тебя зовут? - спросил зачем-то. - Криденс, сэр. “Ну какой же ты Криденс? - подумал Грейвс, рассматривая скрюченную фигуру и видавший виды черный ученический блейзер. - Ты не тянешь на Криденса, у тебя должно быть звучное креольское или каджунское имя. А может, вовсе индейское, если судить по твоим скулам и глазам. О чем только думала женщина, назвавшая тебя так?” Но чувствовать неуместное расположение, почти жалость вместо чуть не зародившегося в нем омерзения к душевнобольному, было не время. - А меня зовут Персиваль, - представился он (и мысленно спросил себя “Что за Персиваль?”). - Скажи мне, Криденс, ты знаешь Лэнгдона Шоу? Это молодой мужчина из Батон-Руж, русый, среднего роста, светлые глаза, беспокойный. Он мог приезжать сюда на службы, - Грейвс все же мимодумно делал предложения короткими, простыми, чтобы понять их не составляло труда. - У него хорошая машина. - Детектив Шоу? Да, я его знаю. Грейвс впился в парня взглядом, но тот по-прежнему не поднимал глаза. - Он часто тут бывает? - Очень часто, он верующий человек. Но вчера и сегодня он не появлялся. Ему нужно справиться с потерей, - процитировал он кого-то, должно быть, мать. А потом спросил с обычной подозрительной интонацией уличного подростка: - Так вы полицейский? Лгать в ответ на прямой вопрос было бы глупо. Да и какую еще информацию несчастный мальчик смог бы ему дать? - В некотором роде. - Грейвс откинул полу плаща и показал маршальский значок. - И часто тут бывают полицейские, кроме Шоу? Юноша отмолчался. Он поправил плакат на двери, плотно прижав отошедший уголок. На Грейвса он старался не смотреть. На доске для объявлений, приколоченной к церковной стене, висели еще плакаты и листовки. Одна из них, ядовито-розовая, сообщала, что “Произошло страшное! Ведьмы среди нас, ведьмы убили секретаря штата, уважаемого гражданина и христианина Генри Шоу, сплотимся, братья и сестры!” Ах, если бы все объяснялось так просто. Зато теперь не было сомнения, что об убийстве Шоу прихожане, организовавшие шествие протеста, узнали от Лэнгдона. Листовка призывала выйти на улицы в десять утра. А ведь такие штуки еще нужно заказать в типографии, и вряд ли хорошая типография есть в ближайших Ибервилле с Вознесением. То есть желающий созвать крестный ход сразу после убийства, должен был озаботиться печатью еще ни свет ни заря. Кто слил бы чокнутой проповеднице такую информацию прямо по горячим следам, да еще в деталях - не важно, намеренно или нет? Только двуличная тварь и верующий, мать его, человек Лэнгдон Шоу. - Мне нужно поговорить с миссис Бэрбоун, - сообщил он Криденсу, ткнув пальцем в листовку. - Насчет всего этого. Могу я это сделать? Я звонил по поводу визита. - Откуда у вас… - Оттуда, - Грейвс вытащил из нагрудного кармана пиджака сложенный вчетверо лист, который захватил с собой еще во вторник, показал, как пропуск. - Меня, можно сказать, официально пригласили. Криденс опомнился, когда бумажка во второй раз промелькнула перед его носом. - Конечно, можете, сэр. Он пошел вперед, чтобы проводить посетителя, и Грейвс подумал с той же безотчетной и ни к чему не приложимой тоской, что накатывала на него в собственном доме: “А он похож на горбуна из Нотр-Дама. На горбуна из Нотр-Дама в костюме Фролло”. Эта мысль, наверное, посетила его потому, что Криденс практически не шевелил руками при ходьбе, они висели у него вдоль тела, безвольные. Как в недавней экранизации романа. Решение пришло как раз в этот момент, простое и естественное. Что бы ни навешала ему Мэри Лу, Грейвс будет делить это на Криденса, на сутулую спину, на живой пока еще взгляд. Потому, что сожжения достойны Исход, Второзаконие и Книга Исайи, а не ворожеи. Потому что у Грейвса есть дом. А в доме есть сад, а в саду… в саду… “Прекрати, - сказал он себе. - Невозможно растрачивать себя на всех мальчишек того же возраста”. Церковные своды серого дерева поплыли над Грейвсом, а мимо поплыли отполированные задами прихожан скамейки, и он, чуть брезгливым жестом поддернув манжеты рубашки, последовал за своим горбуном. - Разрешите задать вам несколько вопросов? Грейвс по какой-то неясной ему самому причине не мог обращаться к Мэри Лу Бэрбоун “преподобная”. Словечки же “мэм” и “миссис” не соответствовали ей, вызывали отторжение - даже сквозь ее нынешний строгий облик Грейвс видел маленькую хористку, которой так шли ее белая мантия и нотная папка в руках. Теперь Мэри Лу носила короткое каре, волосы выглядели как шлем великомученицы-воина. А раньше у нее была коса - пышная, темно-русая. Мэри Лу-тогда-еще-Деммильблаунт, светлоглазая французская креолка, гордость прихода, перекидывала ее через плечо, и кончик касался кушака праздничного платья. В цветочек. На фото из газеты на ней было платье в цветочек, все баптистки такие носили. - Я слушаю вас, маршал. - Называть его “сын мой” она тоже, кажется, не могла. Отсутствие привычных обращений стало молчаливым соглашением между ними. Мэри Лу сидела на скамье в первом ряду, прямая, расслабленная. Для Грейвса же Криденс, поймав его взгляд (“Я хотел бы видеть ее лицо, а не пялиться в скулу”), принес деревянный табурет. Женщина чуть повернулась к приемному сыну с нечитаемым выражением, и тот сразу же ушел. Теперь он с еще несколькими девочками возился на хорах, расставляя свечи и смахивая пыль с распятий и венков. Выше всех этих подростков, уже не мальчик даже, а молодой мужчина… И при этом - слабоумный ребенок на вид. Грейвс достал блокнот. - Во вторник вы и ваши прихожане провели стихийное шествие, начавшееся у моста Лонга и закончившееся митингом у старого Капитолия. - Да, - ответила Мэри Лу, все так же свободно и без особого труда удерживая спину прямой, а руки - ладонями вниз на коленях. - Мы вышли на улицы, потому что не смогли больше терпеть беззакония. - О беззаконии мы еще поговорим. Откуда вам стало известно о случившемся? Да еще так рано утром? - Люди. Люди болтают… - прошептала она, ее руки все так же расслабленно лежали на коленях. Она не волновалась, точно ей было нечего скрывать. Или хорошо себя контролировала. - Особенно - когда очень боятся. А там было чему испугаться. Вам наверняка известно об этом лучше, чем кому либо другому, маршал. Но Грейвс не дал сбить себя с мысли. - Ни вас, ни других активистов не арестовали, - продолжил он чуть агрессивнее, чем нужно, - несмотря на то, что вы не санкционировали протест - и центр три часа был перегружен из-за пешего движения. Вам и здесь помогли те “люди”? - Есть вещи, о которых нужно говорить, маршал. Говорить, несмотря на то, что закон это запрещает. Законы ведь написаны людьми. Но есть тот, что превыше. Мы вышли к Капитолию, потому что не могли молчать, когда пролилась кровь. - Ваши мотивы я понял. Но отсутствие арестов, приводов в участок или хотя бы внушений, показывает, что вас… - ...поддерживает полиция и муниципалитет? А чего вы ждали, маршал? Ведь я говорю не от своего имени. За моей спиной - город. Не только эти бедные женщины, дети, старики, но и люди, облеченные властью. Они тоже из Батон-Руж, как и мы все. И тоже наблюдают, как все окутывает тьма. - Тьма? Вы говорите об этой тьме? Он снова достал листовку и показал Мэри Лу. Та посмотрела отстраненно, потрогала краешек, как будто не узнавала. Грейвс замечал такой взгляд и прежде, у других людей, он говорил: меня уже не интересует мирское, я вижу свет предвечный. - Об этой. О тьме колдовства и невежества, о том, что люди отвернулись от Бога. Вы прочли воззвание? - Не нашел времени, - фыркнул Грейвс, с трудом маскируя в голосе нотки сарказма. - Но с удовольствием послушаю его с ваших слов. Мэри Лу прикрыла глаза, точно прислушивалась к себе. Веки у нее были тонкие, голубоватые, с извивающимися алыми капиллярами. - Я родилась в Батон-Руж, но я не всегда жила здесь. Дела плоти известны: мне сделали предложение, я вышла замуж и уехала подальше от городской суеты. Джайлс Бэрбоун стал для меня всем: боголюбивый, заботливый, настоящий подвижник. С ним я узнала, что такое любовь и что такое мир в душе, - она едва шевелила губами, но слова звучали четко и веско: наверняка не единожды повторенные. - Два года назад я вернулась в родные места. И не узнала свой город. Все заполнила тьма. Кликуши на улицах, сатанинские и пифагорейские звезды по кирпичной кладке, объявления от “королев вуду” всех мастей в телефонных кабинках. Смерть, секс, насилие, наркотики как образ жизни, - ее голос стал звонче, резче. Она не боялась произносить “мерзкие” слова типа “секс” или “наркотики”, они выкатывались из ее рта, будто жемчужины: никак не задевая сознания. - Но хуже всего было не это, маршал. А то, что люди, сами того не ведая, навлекли на себя гнев Божий. Люди слабые. Их легко искусить. Но никто, слышите вы, никто не заслуживает гибели только потому что он слаб. - Вы подводите меня к этой вашей страшилке? О том, что ведьмы среди нас? - Колдовство - не страшилка и не выдумка, мистер Грейвс. - Мэри Лу впервые назвала его по имени, и на мгновение на ее лице мелькнуло нечто такое, отчего Грейвс внезапно задумался, помнит ли она его. Вряд ли, конечно, та история случилась давно, но тень узнавания в ее выцветших глазах точно ему не мерещилась. - Оно реально. Как и наказание за него. Как и козни дьявола, который подталкивает маловерных на этот путь. Батон-Руж весь опутан дьявольскими сетями… - Ваши прихожанки в этот момент наверняка жутко пугаются? - скривился Грейвс. - У вас оригинальные представления о магии, миссис Бэрбоун. Обычно Писание толкуют с той точки зрения, что нет чудес не от Бога. - Вы верите? - Я из католической ирландской семьи. - Вы поняли вопрос. - Мне куда интереснее узнать, на чем основан ваш авторитет, да такой, что полиция закрывает глаза на митинги. Не на страшилках же о ведьмах и колдовстве. - Как давно вы в городе? Вы не озаботились узнать, что тут происходило и продолжает происходить? Люди боятся. А я поддерживаю их и даю им надежду на спасение. Грейвс положил раскрытый блокнот на колени и, придерживая листки одной рукой, провел большим пальцем под носом и по губе. Жест был скептический и символизировал раздумье. - А теперь от проповедей перейдем к настоящим вопросам, - сказал он медленно, с легким оттенком торжества. - Помните точно, когда вернулись в город? - В сентябре восемьдесят первого. Вы уверены, что имеете право меня допрашивать? - поинтересовалась Мэри Лу, склонив голову набок. - Я согласилась на беседу, потому что вы занимаетесь чудовищным преступлением и потому что я могу помочь… Но для допроса меня следует вызвать в участок и хоть что-то мне предъявить. Она смотрела на Грейвса все так же безразлично, и слова выкатывались жемчугом, не трогая ее души. Ни гнева, ни страха, только легкая усталость жены праведной, обращающей безбожника. - А мы все еще беседуем, миссис Бэрбоун, - улыбнулся он краем рта. - Я собираю о вас информацию, потому что стихийный митинг в утро смерти секретаря штата - не самое обычное явление, поверьте мне на слово. Где вы жили с мужем? Чем он занимался? - Сразу после свадьбы мы уехали в Лакор, поселок неподалеку от Бей-Лейк, там был небольшой сахарный завод семьи Джайлса, его наследство. Тростниковый сахар и патока. Наш дом стоял у кромки полей, поля тянулись до самого озера, а вокруг так тихо - ни единой живой души. Только белые птицы. Белые птицы и детский смех. - У вас с Джайлсом были дети? - Приемные. Бог не дал мне собственного ребенка, но я люблю всех этих сироток как своих. Сперва мы взяли Криденса, его мать… Нет, лучше не вспоминать, через что мальчику пришлось пройти. Это была воля мужа, я еще надеялась родить. Когда поняла, что не смогу, мы удочерили Частити, сейчас ей пятнадцать. И Модести - совсем недавно, чуть больше трех лет назад. Все мои дети работают в церкви, вы можете поговорить и с ними, если захотите. - Возможно, мне понадобится задать старшим пару вопросов, - согласно кивнул Грейвс, продолжая делать пометки в блокноте. - Что стало с мистером Бэрбоуном? - Он умер, - сказала Мэри Лу, и голос на мгновение дрогнул. - Погиб во время наводнения. Из-за урагана “Айзек” вода в реке поднялась, мы спаслись в доме, а Джайлс, он обходил поля… - Я соболезную. Грейвс поймал взгляд Мэри Лу. Это было несложно, она все время смотрела прямо. Но только сейчас, исключая ту промелькнувшую тень узнавания, она выдала хоть какую-то реакцию. Попыталась спрятать что-то за ресницами. Боголюбивый, заботливый… Грейвсу захотелось спросить: “Он вас бил? Шантажировал деньгами? Удерживал вас и детей в глуши насильно?” Но он знал: на прямой вопрос Мэри Лу ему не ответит. К тому же, к расследованию это отношения не имело. Джайлс Бэрбоун упокоился с миром. Стоило ли ворошить кости? - Это все? - чуть нетерпеливо спросила Мэри Лу. - Или вы хотите спросить, заинтересовалась ли полиция округа его смертью? Нет. К тому же, это не ваше дело, маршал. Вода темна, - уронила она загадочно. - Темна и глубока. Ее дети и добровольные помощники закончили уборку и смотрели из углов, как совята. - Прошу еще немного вашего времени, - Грейвс постучал ручкой по кромке блокнота. - Вы упомянули, что мистер Бэрбоун был обеспечен… - Вас интересует, как я распорядилась деньгами? - Мэри Лу чуть улыбнулась: губы у нее были сухие и тонкие. - Джайлс до самого конца оставался истинным христианином. Он любил детей и хотел, чтобы мы с ним открыли приют. Я исполнила его посмертную волю, переехав в Батон-Руж. Большая часть моих прихожан - воспитанники этого приюта или приходящие сироты при живых родителях. Вы должны знать, как тяжело приходится в наших краях этим брошенным пташкам. - О приюте я не слышал… - Вы чужак в здешних краях, мистер Грейвс. Даже если вы думаете, что что-то о нас знаете… вы ничего не знаете. Она начала было приподниматься, оправила платье. - Постойте. Это не все, - тянуть дальше не имело смысла. - Сегодня ночью полицейские и дорожная служба обследовали место убийства секретаря Шоу. Был найден след, ведущий к вашей церкви… След из перекрученных ветвей, поваленных деревьев… - Грейвс чуть подался к Мэри Лу, наблюдая за тем, как изламываются брови на гладком, без морщин, лице, как напрягаются мускулы под кожей. - Можете дать комментарий? - Смилуйся, Господи, - прошептала она, рывком подняла руки к щекам, прижалась губами к пальцам. - Смилуйся и защити. Я всеми силами пыталась отвратить это. Но если встаешь на защиту слабых, когда-нибудь придется отвечать… - Мама! - рыжая девушка, кажется та самая, что на Чиппива-стрит сунула листовку под дворник, бросилась к Мэри Лу, обняла за плечи. - Ничего, Частити, ничего. Мы ведь знали, что это случится. Остается молиться и уповать. - Да о чем вы? - едва не взорвался Грейвс. - Вы знаете, что это? Можете объяснить? - Это сила, - сказала Мэри Лу неожиданно веско, так что ее голос вдруг раскатился под сводами - будто она говорила с кафедры в микрофон. - Дьявольская сила, убившая Генри Шоу. Сила, что ненавидит и мстит. Принеси мне воды, милая. Девушка, которую назвали Частити, тут же отошла в сторону, прочие дети тоже закопошились, сгрудились за большой колонкой “Маршал” у стены, точно эта глупая маскировка могла спасти их от взгляда гостя… или от взгляда Мэри Лу. Грейвс впервые заметил, как темно в церкви, как неуютно. Он с шумом захлопнул блокнот. - Что ж… Если все, что вы можете сказать, это “ведьмы среди нас”, беседа себя исчерпала. - Они среди нас. Поверьте. Пока не стало поздно. Вас мне уже не защитить. Частити, низко наклонив голову, вдвинула в руку матери стакан с водой, но Мэри Лу не сделала ни глотка. Ее губы едва заметно дрожали - а Грейвс затылком ощущал устремленные на него взгляды детей. - Последний вопрос, миссис Бэрбоун, - он встал, спрятал блокнот на груди, запахнул полы плаща. - Вам все равно его зададут. Вы были последней, кто говорил с Генри Шоу. Что он сказал вам, когда остановил на лестнице? Мэри Лу задумалась - и вдруг заморгала, совсем как должна была наверное удивляться та прелестная девчонка-хористочка. - Я… Я могу пересказать вам весь наш разговор в кабинете мистера Шоу-старшего. Вы, наверное, уже знаете, нас привел туда мой прихожанин, Лэнгдон Шоу. Я рассчитывала сделать заявление, но мне не удалось. - Да, насчет этого я в курсе. Вы близки с Лэнгдоном? - Грейвс чуть не спросил “Вы любовники?”, но не решился при детях. К тому же, тут он мог даже поверить в духовную связь: неприкаянный Лэнгдон помчался бы за любым, кто сказал ему ласковое слово, особенно за женщиной, олицетворяющей потерянную мать. - Я хорошо его знаю. Ему часто требуется помощь, - подтвердила это предположение Мэри Лу. - К тому же, он щедро жертвует. - Что ж… Это довольно честно с вашей стороны. Но ответьте на мой вопрос. - Не могу, маршал, - Мэри Лу покачала головой. - Не могу, потому что Генри Шоу не догонял меня на лестнице. Я ушла, растоптанная, смятенная, перед глазами было темно, и я не видела, что он… - А я видела! Видела! - зазвенел вдруг детский голосок. - Я была у той красивой стеклянной двери и я все видела, как в зеркале! Грейвс обернулся, чтобы посмотреть на девочку лет восьми, лучащуюся готовностью помочь, едва не дергающую его за рукав... и не заметил, как Мэри Лу выпустила стакан. Он разлетелся со стеклянным звоном, и на деревянном полу начало расплываться темное пятно. - Модести. Голос у Мэри Лу был как у умирающей. Девочка вздрогнула. Доброе простоватое личико с глазами навыкате вдруг стало строгим: не ребенок - фигурка из воска. - Модести, я ведь просила тебя не вмешиваться, когда говорят взрослые. - Нет, подожди, малышка, что ты видела? - Грейвс сел на корточки подле девочки, но та стиснула руки на животе, будто пыталась защититься, втянула голову в плечи и потупила взгляд. - Ответь мне, пожалуйста, это очень важно. - Отвечай, Модести, - ласково сказала Мэри Лу. Рядом со скамьей уже стояла на коленях Частити, подбирала осколки стекла. - Что же ты увидела? Едва слышно хлопнула церковная дверь, но прежде чем она закрылась за ушедшим (или сбежавшим), Грейвс поймал взгляд Криденса, блестящий, точно у пантеры. Модести повторила движение Грейвса, глянув ему вслед. А вот Мэри Лу даже не повела головой. - Ну? Говори, - уже чуть настойчивей попросила она. - Я видела секретаря Шоу, упокой Господи его душу, - еле слышно сказала Модести, мучая и сжимая руки. - И с кем же он говорил? - Он… Он ни с кем не говорил. - Ты уверена, Модести? Ты ведь помнишь, что Бог наказывает нас за ложь, - Мэри Лу постучала ногтями по подлокотнику скамьи. - Он ни с кем не говорил, - упрямо повторила девочка. Она кусала губы и старалась не заплакать. От злости, ненависти или страха - Грейвс не знал точно. А еще он не знал, как ей помочь. Ему казалось, что если он положит ладонь ей на голову, чтобы погладить по волосам, Модести отпрыгнет, как маленький полудикий зверек. - Видите, маршал. Ребенок искренне пытается вам помочь. Но что она может знать? Если вы захотите задать еще какие-то вопросы, я с радостью окажу вам содействие. А пока, - Мэри Лу вздохнула и наконец встала со своей скамьи (Частити еще возилась у ее ног, коленопреклонная), - прошу вас, покиньте церковь. Вы смущаете моих дочерей. У этого бара было только два достоинства (одно из которых владелец, если он еще не совсем пропил свои мозги, должен был считать недостатком): старый музыкальный автомат с запыленной светящейся аркой - и крюк, который Хайленд-Роуд сделала после какого-то из наводнений. Из-за петли, огибающей теперь Бербэнк, шумные дальнобойщики потеряли к бару интерес. Если кто и заглядывал в его сумрачное нутро, то разве что местные - работники алюминиевого завода, рыболовы, ловцы раков. Утро не было их временем, поэтому в баре Грейвс сидел один. Гипнотизировал взглядом стакан с пивом, раскачивал его из стороны в сторону, не думал и не писал. Невзрачный бар на авеню Генерала Адамса обладал и еще одним достоинством: в нем имелся телефон, который бармен поставил на стол перед Грейвсом, а сам ушел в подсобку - отгружать алкоголь. Но сам Грейвс склонен был считать телефон скорее необходимым злом, чем благом. Была бы его воля, он никому не звонил бы и ни с кем не разговаривал. Его настиг тот нечасто, но регулярно повторяющийся приступ мизантропии, когда люди доставляли одни лишь неудобства. Грейвс подозревал, что дело не в нелюбви, а в страхе. Он хорошо притворялся, прятал себя как мог, но он все равно испытывал страх. Очень своеобразный, как ему казалось. Не страх перед людьми как таковыми, а страх быть беспомощным. Не суметь ничего противопоставить тупой силе людских инстинктов и силе их уверенности в собственном праве. Чем он мог, например, помочь девочке с косичками по имени Модести? Девочке, которую заставили солгать ему, а потом наверняка - да не наверняка, а точно, он был уверен - наказали за ложь! И какое право он имел делать ее жизнь еще хуже? Однако он не уезжал. По бару кружила обалделая зимняя муха. Пиво теплело, приобретая едва ощутимый привкус мыла и пота. Музыкальный автомат давно перестал наигрывать песенки, потому что Грейвс больше ему не платил. Расследование, как сообщали из центрального управления, почти не продвигалось. Полицейские округа с подкреплением из нескольких маршалов ездили по населенным пунктам на всем протяжении Ривер-Роуд, искали возможных свидетелей. Дорожники обшаривали пойму. Добровольцы обходили дома. Однако никто так и не выяснил, куда перед своей смертью ездил Генри Шоу и откуда возвращался. - А как ваши дела, маршал, сэр? - спросили у него. Грейвс буркнул, что не обязан отчитываться в своих действиях перед низшими по званию - и нажил среди копов еще одного врага. Он и правда не был обязан отчитываться, но следовало говорить помягче… Только Грейвсу было плевать. Он подумывал позвонить еще и Пиквери: госпожа прокурор ясно дала понять, что ждет отчета. Но отчитаться все еще было не в чем. Не расскажешь же ей, что у тебя очередная заусенца на контактной линзе - след из сломанных веток, пролегший по болотам и торфяникам от шоссе и почти до самой церкви. До самой церкви… Грейвс вспоминал беленькие стены, высокий шпиль, сероватый пол с расплывающимся пятном пролитой воды - и его тянуло наблевать прямо в проклятый пивной стакан. Он знал в себе эту ненависть к религии, не к вере. Он изо всех сил старался до поры до времени ей не поддаваться. По дороге в бар Грейвс специально съехал с трассы и добрался до приюта - маленького и уютного двухэтажного дома с уголком для барбекю, тентами от москитов, баскетбольными кольцами и приветливым крыльцом. За кустами бузины позади дома был вкопан бассейн, но там из-за дождливого сезона никто не купался. Дети были в школе, так что Грейвс увидел только персонал: двух строго одетых, недобрых негритянок. Их серые платья и платки живо напомнили ему шествие в утро убийства. Табличка около ворот из сетки Рабица сообщала, что приют основан в память о добросердечном и чадолюбивом Джайлсе М. Бэрбоуне - и на его средства. Названия у приюта не было. Грейвс задумался тогда, каким могло быть второе имя мистера Бэрбоуна. Неужто, Модест? Мейсон? Тихое, сонное, спокойное место, которым казался приют, не убедило его в том, что семейство Мэри Лу и саму проповедницу стоит оставить в покое. Сейчас он верил в это еще меньше. С кем бы из Бэрбоунов Генри Шоу не говорил на лестнице отцовской редакции, это был последний человек в Батон-Руж, который видел Генри живым, общался с ним. Вариантов, в общем-то, было два: Криденс и Мэри Лу. О том, чтобы повторно допрашивать вторую, тошно было даже думать. К тому же она все равно ему солжет. Первый… Грейвсу казалось, что тот побег из церкви многое объяснял: Криденс боялся. А страх - это всегда спусковой крючок для любого дознания. Из Криденса можно было вытрясти информацию, забрав его в участок; он, вероятно, даже был совершеннолетним, и тогда Грейвс имел право вообще на все… Но поступать с ним так было низко. Нет, если бы пришлось, Грейвс и на худшее мог пойти, раскручивать молодежь на признания - нехитрое занятие. Но пока была возможность не пугать, не волновать, не ломать этого мальчика, Грейвс не хотел бы его пугать. Дело было вот еще в чем. Криденс, как и его уродливый двойник из Нотр-Дама, выглядел довольно сильным. Он точно был выше и слегка крупнее Грейвса. Что будет, если ты испугаешь его - и если ты не его властная мать - Грейвс не знал. И ему не очень-то хотелось проверять, не свернет ли Криденс своему обидчику шею. А по настороженному блеску черных индейских глаз Грейвс понял, что где-то в глубине души такую возможность парень для себя допускал. Оставалась только одна зацепка - Модести. И Грейвсу требовалось время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Он поднялся с поднадоевшего уже табурета у стойки, когда стрелки наддверных часов доползли до трех. Оставил плату за пиво и чаевые, взял свой плащ и вышел из бара. Поправил воротник, точно этот простой жест мог придать ему уверенности. И, пока возвращался обратно к беленому зданию “Второй смерти”, размышлял о том, как сильно будет смахивать на педофила, высматривая Модести из кустов. И сколько ему впаяют, если о разговоре узнает Мэри Лу. С нее ведь станется призвать на помощь своих летучих обезьян из полиции и муниципалитета. Представив вслед за этим Мэри Лу в образе Злой ведьмы Запада, Грейвс неожиданно развеселился. Он собирался провернуть абсолютно идиотский номер, руководствуясь только своей интуицией, он совершенно не был уверен в успехе, он вообще не понимал, что пытается раскопать… Но он хихикал, как четырехлетка, воображая проповедницу в зеленом гриме, в остроконечном колпаке. И чувствовал, что напряженное ожидание катастрофы, которое преследовало его с самого приезда в Луизиану, отпускает - пусть и ненадолго. Девочку он увидел раньше, чем ожидал. В двух кварталах от церкви. Она, Частити и еще несколько подростков обходили дома. Попарно поднимались на ступеньки, звонили в двери и вручали хозяевам, если те открывали, свежие, только что из типографии, цветные листовки. Грейвс не сомневался, что в них: воззвание сплотиться против колдовства, прийти на службу, не дать восторжествовать тьме, убившей секретаря Шоу. А еще - пожертвовать на церковь и поддержать Мэри Лу, когда та вновь начнет проповедовать со ступеней Капитолия. Каким бы глупым анахронизмом ни была история про ведьм среди нас, Грейвс не мог не признать, что она работала. Особенно здесь, в Луизиане, с ее столетней традицией искать спасения в магии, если жизнь слишком чудовищна, а Бог наблюдает молча. Остановившись у края дороги так, чтобы не привлекать внимания, и чтобы ветки миндаля скрывали часть машины, но не загораживали обзор, Грейвс наблюдал за детьми. Он был уверен, что девочек не отпустили бы одних, соответственно, где-то здесь Мэри Лу, Криденс или кто-то из взрослых прихожан. Однако никто не показывался. Частити держала сестренку за руку слишком крепко, та каждый раз дергалась, когда они покидали очередной дворик. Но ее не отпускали, не позволяли идти одной. Лицо у Частити было каменное. Наконец терпению Модести пришел конец. Грейвс увидел, как она со злостью вырвала руку из ладони сестры, что-то ей крикнула - Частити, собиравшаяся, похоже, дать ей подзатыльник, отшатнулась. Назревал конфликт, в который другие дети, судя по настороженному виду, вовсе не собиралсиь лезть. Грейвс положил было руку на дверцу, чтобы выйти и вмешаться. Но тут Модести бросила кипу своих листовок прямо в лицо сестре и побежала в сторону зеленеющего ниже по холму пустыря. Частити сперва бросилась за ней, но быстро вернулась, села на землю и с плачем начала подбирать смятые бумажки. Остальные девочки не утешали ее, держались на расстоянии - точно неудача сделала Частити заразной. Во время дневного кружения по Бербэнку и окрестностям Грейвс пару раз проезжал пустырь в низине. Так что он представлял, куда может направиться маленькая девочка, только что сильно рассердившая маму и сестру - и, что важнее, рассердившаяся на них сама. Уж точно не к церкви, вот что. Он задом выехал с тихой одноэтажной улицы, стараясь быть как можно незаметнее. И отправился к пустырю в объезд. На какой-то миг ему показалось, что, приотствав, за ним движется чья-то машина, слишком приличная для Бербэнка и Оак-Хилл Плейс. Но уже в следующий момент он потерял “хвост” из виду и решил, что это просто нервы. Пустырь оказался обширнее, чем он думал поначалу. Остатки некогда ухоженной дубовой аллеи сливались с бедной, заболоченной рощей, затем сменялись подлеском, и наконец превращались в топкую низину, заросшую тростником и копьевидным просом. В тростнике пряталось озерцо или рукав реки, там с криками кружились чайки и пеликаны. Место было неуютное, серое. Входить под кроны дубов не хотелось. - Модести! - позвал Грейвс, выйдя из машины. - Я из полиции, Модести! Ты меня уже видела. Я хочу тебе помочь! Он долго не получал ответа. Но, бродя среди деревьев, находил все больше примет того, что пустырь обитаем: то ленточка, повязанная на ветку, то исчерченный мелом ствол… то - и это заставляло напрячься - ствол, изрезанный ножом. Наконец он заметил среди травы и ветвей что-то голубое: платье Модести. А подойдя, разглядел ее лучше. Девочка сидела на корточках, обхватив себя руками, и раскачивалась из стороны в сторону. Кажется, развлекала себя каким-то стишком или считалкой. Глаза у нее были сухие. При виде Грейвса она вскочила, оступилась неловко: - Не подходите! - Я не причиню тебе вреда, Модести! - он выставил руки ладонями вперед, показывая, что ничего с собой не притащил, но она все равно отступала все дальше к кустам. - Я сяду - вот так и не буду больше двигаться, - он опустился на корточки, посмотрел на нее просяще. - Только и ты не убегай. Стой там, если хочешь. Мне просто нужно задать тебе вопрос. - Задавайте. - Она скрестила руки на груди. Все еще не верила, но и не сбегала. Его тон и поза, кажется, убедили ее: он не злодей. Не сделает ничего плохого. - В церкви ты хотела рассказать мне, что видела. Но нам помешали. Ты можешь сказать сейчас? С кем говорил мистер Шоу? Может быть, ты даже слышала, о чем? - Он ни с кем не говорил… - Модести принялась раскидывать листву носком туфельки. В образовавшихся выемках тут же собиралась вода. - Здесь нет твоей мамы. Никто не узнает, если ты скажешь. - Он ни с кем не говорил. Губы у Модести дрожали: она злилась. Она была напугана. Она хотела заговорить. И не могла заговорить, потому что что-то для себя поняла. Взвесила. Приняла решение. Она кого-то выгораживала. - Это был Криденс, так? Генри Шоу нагнал на лестнице Криденса, а не твою маму? Девочка вскинула глаза - и Грейвс понял, что не ошибся. Он постарался улыбнуться ей как можно мягче, хотя знал, что мягкие улыбки у него не выходят, да и по детям он не специалист. Поставил руки ладонями на землю, чтобы поменять позу. И в этот момент из подлеска на него выскочило что-то черное. Выкатилось, бросилось было к нему, но замерло, отступило, дрожа, и загородило собой Модести. - Не смейте ее трогать! - запинаясь на каждом слоге, прорычал Криденс, отталкивая девочку своим телом все дальше от Грейвса. - Никакое отродье вроде вас больше не посмеет ее тронуть! Грейвс перевел дыхание. Ему просто повезло. Если бы Криденс не решил, что главное - защитить Модести а не отомстить ее обидчику, он мог бы легко разбить Грейвсу челюсть, ударив коленом в подбородок. И если бы брат с сестрой не вызвали помощь, а оставили его лежать тут, Грейвс за какие-то полчаса захлебнулся бы собственной кровью. Убить стоящего на коленях человека вообще проще простого. Легче только с лежащими плашмя. - Я к ней не приближался, Криденс, - медленно проговорил он, не пытаясь, однако, подняться. - Я лишь хочу понять, что такого произошло в редакции Шоу. - Модести, он правду говорит? Криденса трясло. Не так, как девочку: она выглядела ребенком, который вот-вот заплачет - то есть выглядела обычно. А вот у него, кажется, непроизвольно сокращались все мышцы, он не мог совладать с лицом: дергались губы, веки, дрожала жилка на скуле под глазом, - и руки, прямо по заветам Писания не ведая о том, что творит товарка, стискивали друг дружку. Смотреть на него было страшно - и Грейвс чуть было не опустил взгляд. - Правду, он ничего плохого не хотел, - сипло ответила Модести из-за спины брата. Криденса начало отпускать. Он снова ссутулился, наклонил голову, а руки, которые только что скребли по предплечьям, безвольно, бессильно повисли. - Ну зачем вы ввязались в это, мистер Грейвс? - пробормотал он глухо. - Зачем вы нас мучаете? - Я никого не мучаю, Криденс. Я пытаюсь узнать правду, это моя работа. И я просил называть меня Персивалем. Криденс жалко всхлипнул, но это было не рыдание, а смешок. Попытка рассмеяться. Очень неудачная. - Я вам просто расскажу - и вы уйдете. - Конечно. Сразу же. Только провожу вас с девочкой домой. - Не надо, мистер Грейвс. Не надо нас провожать. - Хорошо. Я просто уйду. А сейчас - могу я подняться? Ответом ему был странный взгляд из-под челки - как будто Криденс недоумевал, что кто-то способен просить у него разрешения сделать такую малость. Грейвс встал, отряхнул колени и полы плаща. А когда поднял голову - на него уже не смотрели. Только под ноги. - Я, Модести и Час… Мы сопровождали маму, - на слове “мама” Криденс икнул, перебарывая спазм, словно что-то в горле мешало ему его произносить, - чтобы она поговорила с мистером Робертом Шоу и напечатала в его газете свое обращение. Она была очень радостная. Думала, что в этот раз все получится. Но ничего не получилось. У мистера Шоу сидел его сын… убитый… или как правильно? Пострадавший? - Убитый. Продолжай. - У мистера Шоу сидел тот… Генри… Он нервничал все время, что мы были в кабинете. Ходил. Складывал руки вот так, - Криденс вложил кисти рук под мышки, обхватив себя крест-накрест. - И он смотрел на меня. Он все время смотрел на меня: быстро, тайком. - Как будто узнал его, - подала голос Модести. Она держалась за пояс брата, почти висела на нем. - Ну, как знакомого. Только… страшного знакомого. Плохого. Узнал - и очень испугался. Криденс побледнел при этих ее словах. И продолжил скомкано, торопливо, явно выкинув часть истории: - Все это продолжалось недолго. Нам отказали - и Лэнгдон, это наш прихожанин, брат мистера Генри Шоу, пошел проводить маму и девочек. Я, наверное, сильно разволновался из-за того, что на нас так кричали… Уронил пару листов из папки с нашей статьей. На лестнице. Стал подбирать. Тут вышел мистер Генри Шоу. Взял с пола один листок. Сунул мне. И начал говорить… гадости. Что мы - психи. Безумцы. Что ведем город к гибели. Что… ох, нет. Не могу это повторять. Грязно. - И это все? - спросил Грейвс без выражения. - Все. Больше ничего не было. - У Криденса прыгала челюсть, и губы казались еще краснее из-за бледности - как будто его ударили в лицо. - Мама слышала, но не стала вмешиваться, - сказала Модести жестко. - Не помогла ему. А я была внизу. Видела все от двери. Но не успела. А я бы могла. Я бы выложила этому Шоу все, что думаю, если бы не мама. - Так ты считаешь, малышка, что Генри Шоу оскорблял Криденса от испуга? Верно я понял? - Она сама не знает, что болтает! - выплюнул вдруг Криденс. Модести вздрогнула, как от удара. Подняла голову, чтобы посмотреть на брата. Замерла так, шумно дыша. И Грейвс увидел, как ее лицо озаряет что-то вроде понимания. Она не стала вырываться, обиженно убегать, как от Частити. Она взяла Криденса за руку и сжала его ладонь в своей, точно большая. Ему это, кажется, было нужно: колотило его уже как в ознобе. - Мы пойдем, мистер Грейвс, - сказала Модести с этой новой, несвойственной восьмилетнему ребенку интонацией взрослой. - Вы же все узнали? Что на это было ответить? Он отправился их проводить, но шел на пару шагов позади, уважая личное пространство этих потерянных детей. Смотреть на сутулую спину Криденса и на ведущую его за руку Модести в заношенном голубом платьице было тяжело. Так что он бросал взгляды по сторонам. И лишь поэтому заметил скрученные, перекореженные, частично обломанные ветви дубов, прячущихся в многолетней сырой тени. Это напоминало последствие торнадо. Только очень избирательного: повреждены были всего два дерева, тогда как остальные остались целыми. След, ведущий к Бербэнку от Ривер-Роуд, не обрывался в двух милях от поселка. Он продолжался на этом пустыре, в этой дубовой аллее. Он был реален и не хотел исчезать, сколько ни моргай и ни тряси головой. Грейвс усилием воли заставил себя отвернуться и постарался нагнать Криденса и Модести, от которых сильно отстал. На дороге их поджидал около своей “Хонды Аккорд” взвинченный Лэнгдон Шоу. - Пришлось немного проследить за вами, маршал, уж простите. Такая работа, - отсалютовал он Грейвсу двумя пальцами, как солдат Конфедерации. - Криденс, Модести, вы поедете со мной. Мама волнуется. Надо же было ему вмешаться именно сейчас! Когда о нем почти позабыли, а его участие в запутанной истории Мэри Лу и ее церкви стало несущественным, неважным. “Ну-ка притормози, - велел Грейвс сам себе. - В этом чертовом деле нет неважных деталей!” - Вас отстранили, - напомнил он Лэнгдону желчно: сдерживаться было выше его сил. - Я вас заметил, детектив, плохо ведете слежку. У вас ко мне дело? - Дело. Нужно поговорить. Он бросил на Грейвса злой и какой-то беспомощный, затравленный взгляд, пока Модести и Криденс покорно забирались в машину и прижимались друг к дружке на заднем сидении. - Будьте здесь. Я сейчас вернусь, только отвезу их домой. В бардачке своего автомобиля Грейвс отыскал карту и начертил маркером длинную красную линию там, где по данным полиции пронесся в ночь убийства загадочный торнадо. Поставил точку в районе Бербэнка. И соединил их в одно. Лэнгдон Шоу выглядел так, словно он что-то принял. Вернее, принял еще вчерашней ночью, его уже отпустило, но дурнотное наркотическое похмелье продолжает накатывать волнами, ноют суставы, болят глаза и хочется выблевать желудок или выбросить мозг в мусорное ведро. Он ни секунды не мог провести спокойно: то сгибался пополам, то вертелся на стуле, то обхватывал себя руками. А разок даже начал барабанить по зубам, но тут же бросил. Грейвса так и подмывало в открытую спросить его, на чем он сидит, и как это сочетается с его ревностной верой. Но он не задавал вопросов. Вся его воля уходила на то, чтобы заглушить в себе темное беспокойство о детях Мэри Лу. Их судьба должна была волновать его в последнюю очередь. Но она его волновала. Пытаясь отогнать тягостные мысли, он снова взял себе пива, заказал еду. Но снова не пил - и даже не потому, что нужно было за руль: предстояло возвращение в Батон-Руж, где проверки на дорогах не были такой уж редкостью. Просто пива совершенно не хотелось, как и любого другого алкоголя. Хорошо, что за прошедшее с утреннего визита время бармен успел смениться, иначе Грейвс стал бы для парня причиной неприятного дежавю. Еще следовало порадоваться, что в баре наконец-то появились официантки. За них хоть изредка можно было зацепиться взглядом, когда Лэнгдон начинал слишком сильно бесить. Пожалуй, для важного разговора стоило бы выбрать другой бар. Но это место было тихое, удобно расположенное - и с телефоном, если понадобится. Размышлять, впрочем, особо и не приходилось: Лэнгдон явно откопал что-то интересное, а Грейвс не хотел, чтобы тот передумал делиться информацией. Так что дожимать его нужно было сейчас, сию секунду. Хотя уже через некоторое время Грейвс начал опасаться, что парня не раскручивать придется, а притормаживать. Лэнгдон не стал размениваться. Он сразу начал с мольбы. Судя по красным глазам и дергающимся пальцам, у него выдалась бессонная ночка. И это если не считать наркоты. - Пожалуйста, оставьте их в покое, - попросил он Грейвса проникновенно. - Вы ведь даже не понимаете, что для нас всех делает Мэри Лу… Что она для нас значит… - Для “нас” или для тебя? - И для меня в том числе. Я пришел к ней в тяжелое время - и она дала мне покой. “Что же с тобой случилось, если отдаться на волю безумной фанатички с манихейским бредом стало для тебя выходом?” - мысленно спросил его Грейвс. Он подозревал, что никогда не узнает точный ответ. Но последив в течение вечера за отношениями в семье Шоу, мог сказать наверняка, что без отца тут не обошлось. Без отцов в историях слабых мужчин не обходилось никогда. - Она больной человек, - сказал он, смягчив, как мог, “сумасшедшая сука”, рвавшееся с языка. - Не вам судить. Вы уехали отсюда… двадцать лет назад? Больше? Вы просто не представляете себе, что такое Батон-Руж сейчас. - Парень, ты говоришь с ее слов, - Грейвс слишком сильно наклонил стакан, и немного пива пролилось на подставку. - А у тебя должны быть свои. Вот и переходи к ним, ты ведь ради этого поехал за мной. - Я хочу предложить вам сделку. - Но прежде скажи: твоя драгоценная Мэри Лу бьет своих детей? - Она… - Лэнгдон шумно сглотнул и уставился прямо в лицо Грейвсу. Страшно было видеть, насколько он выжат: из-за покрасневших век и лопнувших капилляров голубые глаза казались еще светлее и безумнее. - Она иногда делает это. Но никогда попусту. Наказание - способ исправиться. Страдание возвышает. - Кого возвышает? Маленьких беспомощных девочек? Парней, которые могут уже в армию документы подавать, но слишком для этого забиты? Девушек, мечтающих, наверное, о свиданиях, а не разносить листовки? Ладно, - Грейвс хлопнул ладонью по столу. - Если бы страдания возвышали, ты бы уже вознесся, как Иисус. Какую сделку ты хочешь мне предложить? - Я прошу… - Лэнгдон подвинулся к нему близко-близко, безумные глаза были в нескольких дюймах от лица. - Я прошу оставить церковь “Второй смерти” в покое. Не приходить к ним, не спрашивать ни о чем, обходить это в ваших отчетах… - Эти глупости я даже обсуждать не буду. Счет, пожа… - Я знаю, куда он ездил. - Что? К их столику подошла официантка, но Грейвс отослал ее небрежным движением руки. Подпер подбородок кулаками и стал смотреть на Лэнгдона. Тот улыбался - сущий съехавший с катушек наркоман. - Я знаю, где Генри был в ночь своей смерти. Вчера я пролез к нему в дом. Там, конечно, уже был обыск, все документы забрали, здание оцепили, но я же не зря работаю в полиции. И я не зря его брат… То есть, был его братом. - Дальше. - Вывезли они не все, вот что я вам скажу. Я покопался кое в каких бумагах, которые посчитали несущественными, перерыл его книги, пластинки, журналы. И нашел записную книжку. Думаю, он не особенно старался ее спрятать, швырнул, куда пришлось. Именно поэтому ее никто не заметил. Ищут ведь то, что человек прячет с умыслом. - Покажешь мне ее? - спросил Грейвс, не делая ни единого движения навстречу, не пытаясь выразить заинтересованность. - Да. А как же. Смотрите. Ха! Ха-а! - Лэнгдон вытащил из-под куртки и потряс перед носом Грейвса дорогим и представительным планировщиком с шелковой закладкой. Почти все страницы были пустыми. Кое-где записаны номера телефонов и даты встреч. А еще один лист был заполнен каракулями, похожими на детские рисунки. - Что, съели? Это наш с ним шифр, в детстве мы записками обменивались. Бутылочная воздушная почта. Из окна спальни прямо в дом на дереве. Никаких ключей и описаний не осталось. Расшифровать не сможете. Ну то есть сможете, если подключите графологов ФБР, но сколько же времени на это уйдет… - Я тебя понял, Лэнгдон, - сухо сказал Грейвс и вновь подозвал официантку. А расплатившись за них обоих, велел: - Идем в мою машину. Поговорим там. - Сперва дайте обещание, маршал. Я вам рассказываю, что искал Генри. А вы никогда больше не трогаете Мэри Лу. Она тут не при чем. Вы ищите не там. И вы это поймете, как только я переведу вам записку. - Пойдем, парень. Грейвс крепко взял его за плечо и повел за собой к выходу из бара. Но у облепленных байкерской символикой дверей остановился и сказал почти с отвращением: - Даю тебе слово, Лэнгдон. Слово Грейвса из Батон-Руж. - Спасибо! - Лэнгдон запихнул свою записную книжку в карман на груди - и почти выбежал за ним в обезумевшие от заката сумерки. По небу словно полоснули опасной бритвой и выпустили всю кровь. Грейвс успел забыть, какие краски для себя отхватила природа низовий Миссисипи. И как ими распоряжается. Поразительно. Он настолько старался выбросить все это из памяти - что действительно смог. И стоял теперь, точно громом пораженный. Голова раскалывалась - что-то, похожее на мигрень, нагнало еще на пустыре, - в ушах начинало шуметь. Линзы. Когда слишком долго ходишь в линзах, такое бывает. Несколько раз с силой закрыв и открыв глаза, он отпер машину для напряженного ждущего Лэнгдона. Они отъехали от бара, остановились подальше от основной трассы. Грейвс опустил стекло, чтобы немного подышать. - В записях Генри, которые он делал шифром, говорится о книге, - начал Лэнгдон ровно. Трудно было ожидать от него такой связной и спокойной речи. - Он называет ее просто “Книга”, но есть несколько примет: она черная (он это подчеркивает), у нее - фальшивая обложка, прикрепленная в шестидесятых, когда книгу выкрали у коллекционера. У вора книга пробыла недолго. Он разорился из-за карт и наркотиков, его имущество продали с аукциона, а книга попала в библиотеку штата, отдел специальной литературы. Ее не стали реставрировать - обложка осталась фальшивой. “Письма Телеоса де Лорки”. На самом деле она не имеет отношения к средневековому испанскому мистицизму. Просто под такую обложку не каждый захочет заглянуть. Книгу написала Санит Деде, знаменитая королева вуду, предшественница первой Мари Лаво. Я не знаю, насколько книга ценная. Но Генри она была чертовски нужна. - Что? Повтори, что? - опомнился Грейвс, ударил костяшками по стеклу, к которому до этого прижимался виском. - Какая, к дьяволу, книга? Зачем она ему? - Этого он нигде не упоминает, - пожал плечами Лэнгдон. - Записи сделаны в разное время, где-то в течение пары недель или, может, одной. Я проверил: он ездил по архивам и библиотекам, собирал информацию для своей речи… А выходит, искал эту книгу. И делал записи нашим шифром, - он крепко зажмурился на несколько секунд, а потом продолжил так же размеренно, точно собрал всю свою волю для этого разговора: - Там нет никаких призывов о помощи, ничего, что говорило бы о шантаже, о событиях, которые побудили его к поискам. Просто наш сраный шифр. Думаю, он попросту не мог не оставлять записей. Всегда был чертовым педантом. - Та книга… - Генри ее нашел. Судя по его последней записи, он узнал, куда делась книга, когда ураган Ли разнес библиотеку. Ей завладела “Старуха с болот”, как он пишет, по имени Тереза Лакруа. Ведьма. - О нет. Не говори мне, что и здесь речь пойдет о колдовстве! - А что вы хотели, маршал? - бесцветно спросил Лэнгдон. - От этого никуда не денешься. И вам тоже от него никуда не деться. - Тереза Лакруа. Ее нужно проверить. Есть что-то о ней? - Да. Это последняя запись. Генри пишет, что старая хрычовка живет где-то на болотах Байю, между Сорренто и Бриттани, добраться туда можно по Фонтено-Роуд, но это только часть пути, потом - какие-то лесные тропы и топь. - Вот поэтому полиция на нее еще не вышла! Нужно позвонить… - Погодите, маршал. Я ведь не зря не спал всю эту чертову ночь. Перед рассветом, закончив с шифром, я поехал к Лакруа. И я нашел ее. - Генри к ней приходил? Она что-нибудь рассказала? Лэнгдон помолчал, бесцельно перелистывая записную книжку брата. - Нет, она ничего не сказала. Потому что она мертва. У нее в хибаре был пожар. Использовали жидкость для розжига костров, наверное, ее же собственную, и бензин. Домик вспыхнул, как спичка. Вместе с хозяйкой, если это она, конечно, труп было не узнать. Я сообщил о происшествии шерифу из телефона-автомата в Бриттани. Не назвался, разумеется. Сейчас там уже начали следствие. Вряд ли что-то накопают. Бабка курила в постели, мертвецки пьяная, и сгорела. У нас такое часто случается. Но самое главное знаете, что? Грейвс знал. Но не хотел это слышать. - У нас тут дождливый сезон, сэр, муссоны. Если хоть три дня будет лить, размоет все к чертовой матери. В ночь убийства, однако, небо было чистое. Дождь шел на следующий день. Но когда я приехал, головешки хижины этой Трейси Лакруа, упокой ее Боже, выглядели прилично… - То есть по твоему мнению, Генри ее и убил? - Он. Или тот, кто пришел позже. - Культист со спицами? - Я не знаю, маршал. Важно, что кто-то хотел замести следы. Старуха что-то знала о книге. И о Генри. О его делах с ней. Видите, я честен. Даже если мой брат окажется убийцей, я не буду ничего скрывать. Но поймите, вы напрасно сунулись в церковь. Это ложный след. Дело в книге, не в Мэри Лу. Грейвс кивнул. Мигрень разыгрывалась все сильней. Словно кто-то копался в черепе пальцами в хирургической резине. Словно искал там что-то. - Я дал слово, Лэнгдон. Я не сунусь к Мэри Лу. Сделаешь мне перевод записки и пару копий с подстрочником? - Получите по факсу. У вас ведь есть факс? Они помолчали. В полной тишине над стоянкой мотеля неподалеку зажглись фонари, и высокий указатель с цифрой шесть начал подмигивать алыми и синими лампочками. Часть из них не работала или была разбита. - Вот что, Лэнгдон, - сказал Грейвс, оторвавшись от сидения. Он положил руки на руль и почувствовал, как сильно хочется уронить на них голову, чтобы хоть немного облегчить боль живым теплом. - Тебе теперь нужно быть осторожнее. Тот второй… Он может захотеть, чтобы ты молчал о книге, понимаешь? Если она так важна. - Найдите его, - пробормотал Лэнгдон жалко, самообладание его оставило, отхлынуло, как прибой. - Кто бы не заставил моего брата все это проделать, найдите тварь. В его глазах отражались красные и синие огоньки. - Ты же сказал, никаких просьб о помощи… - Иногда это просто чувствуешь. Лэнгдон махнул рукой и вышел из машины. После долгих раздумий и езды по городу (Ист-Батон-Руж - Вест-Батон-Руж, один мост, другой мост, третий: через реку, от забвения к воскресению и обратно) он все же решил заглянуть в департамент. Это было по дороге - на перекрестке Сент-Джозеф и Мейфлауэр-стрит. Нужно было просмотреть рапорты, отчитаться перед Пиквери и - пока он отгонял эту мысль, но скоро она должна была полностью им завладеть - поискать координаты полицейского участка в Лакоре, приход Конкордия. Название городка предусмотрительно было вписано в его блокнот вместе с для чего-то подчеркнутыми дважды “белыми птицами”. Да, он обещал Лэнгдону больше не копать под Мэри Лу. Но следовало кое-что уточнить. Одну маленькую деталь. Возможно, он ошибался. Возможно, никто в полиции не вспомнит Джайлса Бэрбоуна, а материалы, как это водится в Луизиане, уничтожены то ли наводнением, то ли ураганом. Но попробовать стоило. Грейвс привык прислушиваться к своей интуиции. А та говорила ему: “Только не домой. Сделай что угодно, только не возвращайся в тот дом, где у тебя нет и не будет сна, где пахнет пылью и где кипарисы перешептываются в саду за окном”. Обычно он отгонял такого рода панику. Презирал все эти суеверия, типа “не проезжать дважды одним и тем же путем”, “не ложиться на закате”, “уронишь расческу - расстанешься с любимой, уронишь бритву - любимая заболеет”. Но сегодня он согласен был считать себя суеверным. В департаменте царило всегдашнее оживление конца смены; кто-то уже украсил к Рождеству двери и стойку при входе. Массивный темнокожий лейтенант, которого Грейвс смутно помнил по своему первому утру в Батон-Руж, провел его в комнату для специальных переговоров. Туда же Грейвсу принесли документы, кофе и сэндвич из вендингового автомата. Он позвонил госпоже прокурору, рассказал ей о ходе расследования. Она, разумеется, осталась им недовольна. Но уронила под конец, что и не ожидала мгновенных результатов. “Дело сложное, Персиваль, мы оба это понимали. Но вы отлично справляетесь”. У Грейвса осталось ощущение, что его почесали за ушами, как умную собаку. С этим сложно было смириться, переварить, но он успокоил себя тем, что скоро закончит с убийством Шоу, вернется к руководству отделом спецопераций и будет сам себе хозяин. Кофе оказался приличным, он попросил еще чашку, а заодно - справочник с номерами участков окружной полиции. До Лакора удалось дозвониться довольно быстро, но выяснилось, что областью при Бей-Лейк занимается отдельный офис. - Запишите номер шерифа Абернати, но он вам вряд ли ответит, уже вечер, - сообщили Грейвсу. - Если дело срочное, попробуйте еще позвонить его помощнице, Гольдштейн. Грейвс решил, что будет ждать ответа, пока не кончится кофе. Так и сидел с трубкой около уха и кружкой под рукой. Он уже собирался нажать на рычажки, когда на том конце провода щелкнуло, зашуршало, и приятный женский голос поприветствовал его: “Здравствуйте, это помощник шерифа Порпентина Гольдштейн, что у вас произошло?” Ее полуофициальный речетатив олицетворял весь провинциальный юг с его зимней апатией, с его ожиданием Рождества, убийственным количеством сладостей по выходным и сигарет в будни. - Федеральный маршал Персиваль Грейвс, - он решил не уточнять, насколько он маршал. - Номер удостоверения два… - Вы думаете, у меня есть какая-нибудь машинка от Айбиэм или вообще Коммодор-64, чтобы пробить ваш номер по базе, сэр? - спросили его лукаво. - И... что за Персиваль? Грейвс фыркнул в свою опустевшую чашку. Жизнь возвращалась в привычное русло. - Хочу попросить у вас кое-какую информацию для моего расследования, мадам помощник шерифа. Или… Как вас называют друзья? - Тина. Вы хотите, чтобы я осталась после смены и лазала по архивам? А иначе разве пытались бы подружиться? - С меня бутылка сотерна, ну или что вы пьете. И, - продолжил он, услышав легкое хмыканье, - билеты на любой матч сезона. Ну же, помогите мне, Тина. - Ладно, - покладисто сказала она. - Я вас слушаю. А уже через некоторое время рассказывала ему, одновременно, судя по звукам, листая папки и жуя пончик: - Ну конечно, мы тут все помним про Джайлса Бэбоуна.Он был чем-то вроде местной знаменитости. Семья - сплошь бывшие плантаторы, не из аристократов, но очень зажиточные. Связи с пиратами по легендам. Разумеется, уже в тридцатые все это великолепие пришло в упадок, дом продали с молотка, но сахарный заводик и поля у реки остались за Бэрбоунами. Вас интересуют родители Джайлса? Его отец, Модест... А может, не пончик. Может, это было яблоко. - Нет, не интересуют. Только если есть что-то любопытное. Когда он женился? - Секунду… Январь шестьдесят шестого. Поздний брак, мистеру Бэрбоуну к тому времени было… сейчас… сорок девять лет. Супруга - некая Мэри Лу Деммильблаунт из Батон-Руж. Его нынешняя вдова, я так понимаю. Потом процесс усыновления… Это шестьдесят девятый… Документы оформили стремительно для таких дел. Позже удочерили еще двух девочек. Вам нужны даты? - Не думаю. Давайте вы расскажете мне по-дружески, не для протокола, что вам известно о мистере Бэрбоуне? Возможно, что-то болтали на фермах? - А в чем, собственно, заключается ваше дело? Ничего такого не болтали. - Тина. - Я серьезно. Бэрбоун был знаменит. Но - как подвижник. Даже святой, в какой-то мере. У него не было сана, но он на добровольных началах занимался благотворительностью, просвещением. Проповедовал для местных - там, куда не добирались даже священники из миссий Татла. Тратил на это свои деньги, время. Поддерживал приюты. Я сама росла в приюте, так что знаю, о чем говорю. Без помощи мистера Бэрбоуна нам бы пришлось непросто, а так у нас были даже нарядные платья. Он словно сам себя забывал в этом служении людям, детям. Как будто… - Ну же, договаривайте. - ...искупал свою вину. Но это мне только что в голову пришло. Я ничего подобного не слышала. - Последний вопрос, Тина, и я вас отпущу. Как он умер? Об этом есть какие-то сведения? - О… Об этом я могу вам рассказать порядочно. Я тогда была еще в отряде добровольной помощи полиции. Мы спасали людей после урагана и наводнения. Приехали на вызов. Долго искали мистера Бэрбоуна и мальчика… - Мальчика? - Да, старший усыновленный ребенок, я вам о нем говорила. Его мы нашли, он был сам не свой, дрожащий, мокрый… Не плакал, но был словно в… как это называется, каталепсия? - Кататония? - Возможно. Сильный шок. Лицо, руки в крови - поволокло течением по камням. Я старалась о нем позаботиться, как могла, дала одеяло, поила чаем. Куда пропал отец, он не знал, они разминулись, когда он вышел на поиски. Вышел перед самой бурей, представляете! - Смелый поступок. Он что-то… - Он просил не возвращать его матери. Но как я могла так поступить? Я же была добровольцем, даже без значка. Правда, я предложила написать в комиссию по опеке от моего имени. Но он вряд ли меня понял. Сказал, что тогда девочку… такое смешное имя… - Модести? - Да! Что Модести заберут в приют, а так нельзя. В общем, я не стала писать. Я много знаю про приюты, и решила, что с матерью им все равно будет лучше, что бы у них там ни произошло. Вернее, что ему семнадцать - и скоро она будет ему не указ… Зря я этого не сделала, да? - Я не знаю, Тина, - проговорил Грейвс медленно. - Я себе тот же вопрос задаю. Спасибо, вы мне очень помогли. С меня билеты на матч. - Мистер Грейвс… - Тина, кажется, приблизила трубку так близко к лицу, что касалась ее губами. - Мистер Грейвс, иногда меня из-за тех событий сильно мучает совесть. Глупо, но я вспоминаю тот день. Он был стального цвета из-за дождя и ветра. Как будто первый день потопа и последний - нашего мира. Вспоминаю лодку, потоки воды и грязи, этого мальчика, всего в крови. И мне кажется, что до того, как мы его нашли, я видела кое-что… - Договаривайте, Тина, - властно велел ей Грейвс. Ему показалось, что рука, держащая трубку, каменеет до самого плеча, а голос помощницы шерифа уходит, отдаляется, становится тише, глуше. Видимо, из-за того же проклятого шума в ушах. - Я видела столб кромешной тьмы, - сказала Тина едва слышно, - примерно там же, где мы потом обнаружили тело Джайлса Бэрбоуна… он упал в воду, ему сломало позвоночник и отнесло ниже по течению. Полицейские отчеты у меня где-то есть, никакого насилия, разбирательство даже не начинали: травмы у него не были похожи на те, что может нанести человек. Но смысл не в этом. Не знаю, что там было - его отлетевшая душа. Или сам Сатана, который его забрал. Но мне показалось, что это лезвием в зазубринах распилили небо, и в разрез видно космическую черноту, без света, без тепла, без любви. Наполненную одной только ненавистью и холодом. Это было страшно, мистер Грейвс. Потом оно исчезло, как мираж, как дух, но в те секунды я чувствовала такой сильный, такой ледяной, такой абсолютный страх. - Тина, простите, что заставляю вас вспоминать, - он кашлянул в кулак. - Но скажите, потом… после наводнения… не находили ли в том месте следы… сломанные ветки деревьев, может быть, вроде как перекрученные ураганом? - Так ведь то и был ураган. Мы находили следы и похуже. - Еще раз простите. Глупый вопрос. - Знаете что, мистер Грейвс, - вдруг быстро-быстро проговорила она, - я ведь вспомнила, что болтали в приюте “Конкордия” о Джайлсе Бэрбоуне. Но я всегда думала, что это детские россказни, вроде как про Кровавую Мэри или “Барон Суббота придет, твое сердце заберет”. Говорили, что он любит смотреть за детьми. Выбирает любимчиков, приходит к ним в банный день или во время тихого часа - и смотрит. Иногда трогает. Он больше любил мальчиков, мы, девчонки, почти не боялись. Но… иногда… - Тина, идите домой, хорошо? Выпейте и поспите, - попросил ее Грейвс. Следовало еще добавить: “И найдите себе хорошего психоаналитика”, Грейвс-до-Батон-Руж так бы и поступил. Но теперь что-то мешало ему закончить разговор этим дежурным, отдающим безразличием советом, который не спас еще ни одного рассудка. - Вы очень мне помогли. - Правда? - всхлипнули где-то далеко-далеко, у черного озера, над которым кружат белые птицы. Вода, как верно заметила Мэри Лу Бэрбоун, была чертовски глубока. - Конечно, правда. Отдыхайте. Хорошая работа, офицер. Он медленно, осторожно, точно не вполне владел своим телом, положил трубку на нежно звякнувшие рычажки. В комнате за стеклянной дверью переговорки никого уже не было. Верхний свет погасили. А электронные часы на шкафу показывали три минуты двенадцатого. Грейвс не стал задерживаться в департаменте: тишина там, где недавно шумели люди, всегда его угнетала. Он коротко попрощался с дежурными, вышел на стоянку - и холодный ночной ветер сразу же набросился на полы его плаща, дергая и взметывая их, словно дурной, но не злобный пес. Грейвсу захотелось курить - неукротимо, на уровне голода или даже асфиксии, хотя он никогда в своей жизни толком не выкурил ни одной сигареты. Он похлопал блокнотом по бедру, медля садиться в машину. Надеялся проветриться и успокоиться. Сейчас он знал про себя одно, но знал это точно: дом отца на тихой Беннингтон-авеню, который он по ошибке или в силу фамильной гордости (глупости?) начал считать своим, его в эту ночь не дождется. Он не хотел туда ехать. Он готов был придумать себе любое дело, лишь бы не ехать туда. Повернув ключ в замке багажника, он подумал с кривой усмешкой, что любой здравомыслящий мужчина на его месте выбрал бы клуб с девочками, раз уж брезгует вновь ложиться в отцовскую постель. И только Персиваль “Спонтанность - мое второе имя” Грейвс собирается сделать то, что он собирается сделать. Нет, он мог, разумеется, снова подключить полицейских. Но след был ненадежен, путался, терялся: Грейвс и сам не знал, куда он приведет. Стоило ли портить кровь местным ребятам, опять отправляя их в рейд? Нет. Рейд мог потерпеть до утра. К тому же - и Грейвс не позволял себе об этом забыть - он дал обещание Лэнгдону. Нарушать свое слово - прерогатива торгашей с побережья Атлантики. А южанин с родословной длинней, чем борода Ратефорда Хейса, обязан его держать. Машина Грейвса была служебной. Но еще вчера он озаботился положить в багажник автомобильный фонарь из гаража отца, монтировку, пакет со шмотками на случай экстренного ремонта в какой-нибудь луизианской глуши. А под сидением у него, как у какого-то гангстера, лежал сейчас личный пистолет. Боекомплект Грейвс проверил, уже выехав за город, чтобы не привлекать лишнего внимания. Не то, чтобы он всерьез собирался стрелять. Но осторожность не бывает напрасной или пустой, когда ты в полночь одиноко бродишь по лесам. Переодевшись в джинсы, кроссовки и фланелевую рубашку, он поставил пистолет на предохранитель и сунул его за пояс. Потом достал из бардачка карту и посветил на нее, чтобы получше запомнить отмеченный красным маршрут. Он не должен был заблудиться, даже если карта промокнет или ее кто-то… что-то вырвет у него из рук. Ветер, например. Или случайная ветка. Машину Грейвс оставил у пустыря. Вытащил и сунул в карман ключи, зажег габаритные огни. Они мигали тускло, едва заметно, свет рассеивался в подступающем с реки тумане. Увидеть их среди ветвей будет невозможно. А по его бойскаутскому плану машина должна была стать ночным ориентиром. Чертыхнувшись, Грейвс рассоединил и снял обе половинки кожуха с рулевой колонки, покопался в замке зажигания, подсвечивая себе фонариком. Двигатель заработал. Он включил ближний свет - и увидел, как мельтешит в желтых лучах водяная взвесь. Теперь автомобиль был хорошо виден из дубовой аллеи. И с дороги - тоже, но Грейвс надеялся, местные не успеют расколотить стекла, разблокировать руль и угнать его. Тачка представительского класса с номерами полиции штата… Нет, на этот счет пару часов можно было не беспокоиться. Тянуть с походом не имело смысла. Он взял фонарь, проверил пистолет - и вошел под сень дубравы. Сень дубравы… Это явно было что-то из Йейтса. Йейтса любил преподаватель английской литературы в христианском колледже. Цитировал, заставлял заучивать наизусть и особенно сильно доставал этим Грейвса, потому что знаменитый полутезка того, Альфред Персиваль Грейвс, автор многочисленных книжек про поэзию, изучал в том числе ирландские предания и фей. Это был пятьдесят восьмой год - и не прогрессивный Йель, а задыхающаяся от алюминиевой крошки религиозная Луизиана. Преподавателя уволили. Его имени и лица Грейвс не помнил, а вот стихи отчего-то задержались в голове. Он напряг память, чтобы добраться до заваленных прочим поэтическим сором “Фаз Луны”: “Что там за звук? Камышница плеснулась, а может, выдра прыгнула в ручей. Мы на мосту, а тень пред нами - башня; там свет горит…” Но свет не горел. Машина с работающим без ключа двигателем осталась где-то за спиной, а впереди была сплошная чернота. Луч фонаря выхватил из мрака исполосованный ножом ствол. Что, если владелец ножа где-то рядом? Но это не Криденс, нет. Представить его калечащим дерево Грейвс не мог, как не пытался. Скорее уж он направляет свою боль вовнутрь. Кормит своих тигров, как говорили в каком-то китайском боевике - их Грейвс иногда брал в прокате по дороге домой. Нет, по дереву резал либо кто-то чужой, либо Частити, раны в коре были как раз на уровне ее роста. Чтобы выдержать, чтобы остаться хорошей девочкой дома, иногда приходится быть плохой в другом месте. Например, на этом пустыре. Поводя лучом по сторонам, Грейвс продвигался по аллее. И наконец нашел, что искал. Выкрученные, вывернутые нутром наружу ветки в свете фонаря были белыми как кости. Грейвс осмотрел сломы, посветил под ноги, на листья и куски коры. Потом вперед - на поваленные, словно сильным ветром, деревья. И решил, что будет идти по следу столько, сколько сможет идти. Если его предположение верно, его путь закончится где-то у Ривер-Роуд. Строчки Йейтса, будто брошенный камень, всколыхнули омут его памяти, и Грейвс не мог от них избавиться. Вздыхал, борясь с головной болью, которая от запаха заболоченной земли не проходила, а напротив, делалась все сильней, и цитировал сам себе проклятые “Фазы”: “Пой песню, пой. Горбун, святой и шут - последние пред полной тьмой”. Горбун, святой и шут заставили его вспомнить сутулую спину Криденса, его неподвижные руки. “Что ж, - решил он, - в этой истории явно недостает святого, но ничего, мы как-нибудь справимся”. Из кустов молча выпорхнула большая птица, захлопала белыми крыльями. Безобидная, поднятая с лежки, с бессмысленными, полузакрытыми пленкой глазами. И для нее у Йейтса нашлась пара слов: “Насколько трудной кажется загадка - и как проста разгадка. Нетопырь из зарослей орешника взметнулся и закружил над ними, вереща. И свет погас в окне высокой башни”. Встреча с птицей Грейвса не остановила. Он перешагивал валежник, вытаскивал ноги в разбитых кроссовках из грязи, он дважды едва не потерял след, обманувшись другим буреломом. Но каждый раз где-то поблизости блестели в свете фонаря недавно обломанные свежие ветки - и он возвращался на свою звериную тропу. Карта почти не помогала ориентироваться в темноте, но когда деревья поредели, он понял, что обогнул слева Хайленд-Роуд Парк и вышел к полям. Мечущийся свет фонарика тонул в тумане. Грейвс представил, как это выглядит для случайного свидетеля: в тиши и тьме у кромки рощи пляшет белая точка… Призрак, болотный огонь, просьба о помощи? Но случайных свидетелей не было и не предполагалось. Когда поле осталось позади, ему вновь пришлось искать след из переломанных веток. Теперь это удалось быстрее: тут побывали полицейские, оставили заполненные водой колеи, вымесили грязь. Грейвс довольно быстро нашел нужную тропу. И шел теперь по ней, не плутая. Что бы не неслось по низкому, чахлому и больному лесу, оно металось - именно как метался бы зверь, раненый или напуганный. Оно ломало все на своем пути, оно бросалось на столетние деревья - и тем не менее, оно знало свой пункт назначения. И неумолимо двигалось от места смерти Генри Шоу - к пустырю в заштатном Бербэнке. Если размышлять о нем, как о животном (а Грейвс мог пока думать о нем только так, чтобы спасти свой рассудок), то оно спешило в безопасное место. Грейвс чуть было не повернул назад, потому что узнал, кажется, все, что ему было нужно. Но так тошно было снова пересекать бескрайнее из-за туманной мглы поле, где прикорнули чайки и пеликаны. К тому же, он услышал дорогу. Это значило, что его могут подбросить в Батон-Руж. А служебная тачка… Что ж, она ведь застрахована, верно? И все же он обманулся. Вернее, сперва он подумал, пораженный неожиданным открытием: “Боже, я сделал круг и вернулся в Бербэнк. Я облажался с выводами. Я все интерпретировал неверно. Почему я решил, что из меня выйдет хороший следопыт? Идиот несчастный!”. А потом его облило осознанием - будто холодным потом. У дороги, к которой он выбрел, действительно шумела его машина. Высвечивала фарами топкий подлесок. Машина определенно была его, хотя он, ослепший после слабого света фонаря, едва ее различал. А вот дорога… дорога оказалась другой. Пустынная, широкая, гладкая, закутавшаяся в туман, как в фату. Туман все полз и полз с реки, и в воздухе стоял этот запах. Мерзкий речной запах, который Грейвс забывал еще тщательнее, чем здешние закаты. И который забыть так и не сумел. Он все-таки вышел к Ривер-Роуд, он был не таким уж плохим бойскаутом. И его догадка тоже оказалась верной. След оставило что-то, что жило на пустыре подле церкви “Второй смерти”. Оно же, судя по чудовищной силе, остановило автомобиль Генри, вытащило его через люк и сломало ему все кости. Только… кто же все-таки пришел следом и зачем ему были спицы? “Это все нервы и взбудораженный бессонницей и головной болью мозг, - успокоил себя Грейвс. - А головная боль - от линз. Ты мог снять их в департаменте Батон-Руж, дурачок Перси. Почему ты об этом забыл? Ладно. Поздно корить себя за несделанное. Лучше сесть в машину и убраться отсюда, а потом уже подумать, как она здесь очутилась…” Дверь металлически хлопнула - глуше, чем Грейвс привык, потому что туман скрадывал звуки, прятал их в свою мерзко пахнущую вату, как прячут рождественские подарки. Навстречу Грейвсу из машины вышел человек. Он не остановился, чтобы посмотреть, кто это стоит у обочины с фонарем, такой заметный, такой беззащитный, и ничего не спросил. Только подобрал полы плаща, похожего на плащ Грейвса, который остался лежать в багажнике, и соступил с насыпи в мокрую траву. Грейвс видел только черный силуэт в звездчатом свете фар. Человека окружало подобие солнечной короны, как бывает во время полного затмения. А сам он был - одна сплошная дыра в материи вселенной. И он шел Грейвсу навстречу. - Стоять! - крикнул Грейвс, вытащил пистолет. - Ни с места. Назовите себя, иначе стреляю. Человек приближался - стремительно, неумолимо. Он опустил руку в карман, а потом зачем-то вытянул вперед, и Грейвс, забыв про предупредительный выстрел в воздух, нажал на спусковой крючок. Пальцы так сильно вспотели, что соскользнули в последний момент, но это было уже не важно. Грохнуло. Грейвс оступился и свалился на колени, но свет фар был слишком яркий, выбивал из глаз слезу, мешал прицелиться второй раз. А человек все шел - точно для него не существовало пуль. - Можешь звать меня Великий Белый колдун, раз тебе так хочется, чтобы я назвался, - сказал он напевно, ласково, с легким, едва уловимым акцентом. А потом обхватил стоящего на коленях Грейвса за голову, прижал ладонь к его носу и рту - и заставил вдохнуть с нее порошок. Весь, до последней крупинки. Порошок пах старой костью, свернувшейся кровью, ржавчиной, темной водой и немного - жидкостью для розжига костров, но этот запах, возможно, впитала кожа самого колдуна. Небо и гортань от порошка онемели, точно от анестезии. А потом онемели все чувства, отяжелели мысли, притупилась головная боль - и Грейвс понял, что падает прямо в топь. - Это значит, что мне придется тебя тащить? - с неудовольствием спросил его Белый колдун. - Нет уж, милый, давай-ка сам. Глазки открывай, спину расправляй и ша-гай. Раз-два. Левой. К своему удивлению, Грейвс покорно выполнил все, что ему приказали. Оперся на руки, встал на колени, поднялся, выпрямил спину. - Вот и хорошо, - улыбнулся Колдун. - Вот и славно. Лицо у него было белое, как мука; волосы, ресницы, усы - все белое, нет, белесое, будто его породил, выплюнул этот туман. Левый глаз казался неживым. Светлее другого. Неподвижный. С точкой-зрачком. Как точка в конце предложения. Как точка на карте. В конце пути. Грейвс попытался закричать. Но ему велели: - Закрой рот. И он послушно закрыл.