Сон в запертой комнате

С допросом было покончено. Он занял четыре часа, а казалось - целую вечность. За это время Грейвс понял, что все, что он слышал о полицейских, раскалывающих задержанных, все, что проделывал сам, - смешные детские игры: как возня в песочнице, как угрозы перерезать горло пластиковым ножом. Сперва Грейвс просто говорил. Это напоминало откровенность под наркотиком или скополаминовое опьянение, каким его показывают в драмах о Второй мировой. В его голове убрали привычный блок между действием и сознанием - и слова теперь лились из Грейвса неостановимо. Он честно отвечал на все вопросы, от “Какую сделку вы заключили с Лэнгдоном Шоу?” и “Как долго прокурор Пиквери сможет обходиться без подозреваемого, а, соответственно, терпеть твое участие в этом деле?” до “Что ты ел на завтрак” (сэндвич с оливками) и “Трахался ли ты с Пиквери? А хотел бы?” (Нет. Но хотел. Не знаю никого, кто не хотел бы, если он не импотент). Предельная откровенность даже приносила удовольствие. Признания щекотали горло, переполняли восторгом, делали голову - и жизнь - радостнее, невесомее. Как, оказывается, хорошо ничего не скрывать. Как легко, как правильно, как уютно. Но другая часть него не была обманута этой пузырящейся радостью, не хотела играть в “Скажи маме всю правду - и получишь конфетку”. В глубине души он ощущал себя грязным. Нет, хуже, гаже: использованным, используемым прямо сейчас, беспомощным, изнасилованным. Как женщина. Как подросток, который не может сопротивляться, не может прекратить это и не в состоянии убить себя. Грейвсу не запретили думать, хотя Колдун сделал что-то такое, отчего он перестал чувствовать себя собой. Но у него не отобрали разум, и нужно было этим воспользоваться. Грейвс напряг всю свою волю, постаравшись сосредоточиться. Колдун сидел на пятках чуть позади него. Грейвс не чувствовал от него тепла, хотя должен был на таком расстоянии. Только почти физическое давление его взгляда. Чуть в стороне, на консольном столе красного дерева тикали часы. Грейвс начал следить за стрелками, заставляя себя отсчитывать секунды. Сперва это казалось практически невозможным - как работать веслом против сильного течения. Но когда секундная стрелка сделала три или четыре оборота, Грейвс почувствовал, что способен удерживать некоторые факты при себе - потому что его мозг наконец-то работал не вхолостую. Он даже начал успокаиваться. Ну, насколько вообще может успокоиться человек, который привел в свой дом Великого Белого колдуна, потому что Великий Белый колдун дал ему вдохнуть отнимающий волю и жизнь порошок. Провел сквозь сад, чтобы Колдуна не увидели с Беннингтон-авеню, открыл перед ним дверь, как вышколенный швейцар, да еще и сказал что-то вроде “Располагайся и чувствуй себя как дома” - у Колдуна было своеобразное чувство юмора. “Да пусть хоть сплясать заставит, - решил Грейвс с веселой злостью: и секундная стрелка бежала по кругу, как послушная лошадка, согласная с ним, а минутная дергалась эпилиптически. - Я спляшу ему, но я буду знать, что могу с ним справиться. Я сберегу силы, а потом… потом…” - Неужели ты решил перехитрить меня, Перси? - спросил Колдун беззлобно. И тут же ударил Грейвса в скулу такой силой, что тот опрокинулся набок. С трудом повернув голову, он увидел, как на пол полетели часы. Разбились, тревожно хрустнув стеклом, зазвенели раскатившимися пружинами. Вкусу крови ненадолго удалось перебить вкус колдовского порошка. - Перси, Перси… - Колдун прохаживался по гостиной Грейвса, разминая запястье. Присел около разбитых часов, покрутил, точно волчок, выпавшее на ковер колесико, брезгливо отшвырнул острую стекляшку. - Ты простец, Перси. Простец Персиваль, знаешь эту знаменитую историю о рыцарях и поисках Грааля? Вот зачем ты меня разозлил? Я собирался быть к тебе добрым, а теперь не стану. Сейчас ты встанешь, приберешься тут хорошенько, а потом мы продолжим по-настоящему. И они продолжили по-настоящему. В какой-то момент Колдун, усмехнувшись в свои белесые усы, чуть желтоватые около губ от дыхания или сигарет, вытащил что-то из кармана. Расправил на ладони и положил на подлокотник перед Грейвсом. Грейвс теперь сидел в старом виндзорском кресле отца, и без того похожем на пыточный инструмент: чтобы, по выражению Колдуна, он сам себе не навредил. Ноги у него дрожали, руки ослабли так, что он не в силах больше был сжимать резные балясины. Под окровавленными ногтями остались занозы - он ухитрился содрать лак и дальше уже царапал дерево. Рубашка у воротника была мокра от слез - Грейвс не представлял раньше, что взрослый человек может столько плакать. От слез же выпали линзы - и в это он тоже никогда бы не поверил. Но, когда он скосил глаза на то, что оставил на подлокотнике Колдун, оказалось, видит он четко. Это были часы. Старые наручные часы на кожаном ремешке. Вот так он и узнал, что прошло четыре часа. - Заметь, как я доверяю тебе теперь, ведь ты так хорошо себя показал. Можешь смотреть на стрелку сколько вздумается. Ты же больше не станешь со мной хитрить? Грейвс кивнул, потому что уже усвоил: вопросы Колдуна, даже несущественные, даже кажущиеся риторическими, требуют ответа. - Скажи мне это вслух, - потребовал Колдун. - Я не стану больше с тобой хитрить, - просипел Грейвс, едва разлепив спекшиеся губы. - Чудесно, - Колдун погладил его по волосам. Наклонил его голову вперед, поцеловал в макушку. - Понимаешь, я довольно много для тебя сделал, мне не хотелось бы разочароваться. Посмотри, например на это… - он приподнял руку Грейвса за запястье, чтобы тот увидел: покалеченные пальцы постепенно заживают, царапины затягиваются. - Да и видишь ты намного лучше, ведь так? Это все последствия заклятия, которому я тебя подверг. Когда мы завершим ритуал, ты перестанешь нуждаться в еде и сне, не сможешь плакать, а то я ужасно не люблю нытиков. Приобретешь невероятную выносливость и будешь абсолютно мне предан. Обычно то, чем ты стал, в этих краях называют зомби. Но не надо думать о грязных, гниющих трупах. Это зомби-кадавры, у них нет души. Ты же - другое, твой дух все еще не покинул тело, ты сможешь вести себя естественно, думать, говорить. Понимаешь, какое благодеяние я оказываю тебе? Грейвс снова кивнул. И для верности сказал “Понимаю”. Ему не хотелось бы вновь испытать то, что Колдун делал с ним, когда был недоволен ответом. - Мне проще было бы превратить тебя в кадавра: вытянуть из тебя душу через тростниковую трубочку, провести тебя на веревке мимо дома, чтобы ты навсегда его забыл. Но я этого не делаю. Знаешь, почему? - Уж не потому, что ты меня жалеешь. - Как он успел понять, Колдуну иногда нравилось немного строптивости в его голосе. Он не любил простые задачки. - В точку, Перси. Просто тогда мне будет трудно тебя использовать. А после того, как убили Генри Шоу, мне требуется новый помощник. Генри был славный. Такой аккуратный, педантичный. Все делал по списку, даже мои приказы записывал иногда, хотя забыть их или не выполнить у него просто не было шансов. А дом! Твой, конечно, тоже приличный и респектабельный. Но особняк Генри Шоу не идет с ним ни в какое сравнение. О, этот плантаторский стиль, немного вычурный, но такой изящный - в нем есть дух подлинной аристократии, который позабыли в Старом Свете! Жилище настоящего джентльмена. Если бы Генри прошел в сенат, ему пришлось бы ужаться, он же демократ, а не какой-то там республиканец. Но жил она на широкую ногу, ничего не скажешь. Любил комфорт с той же силой, что и я. Мне у него было очень хорошо, жаль, что дом пришлось оставить... Следователи, коронеры, безумный братец Генри, этот Лэнгдон… Никакого покоя, чтобы собраться с мыслями. Он немного походил по гостиной, заложив руки за спину. На нем была рубашка Грейвса из тех, что он привез из Арлингтона, его галстук, жилет, брюки, туфли. Колдун оказался с Грейвсом одного роста и комплекции, разве что был чуть плотнее, и обрадовался дорогим вещам. При этом он относился к ним совсем не с той щепетильностью, что Грейвс. Он уже запачкал кровью манжет рубашки и капнул воском себе на брюки. “Если он заметит, что рубашка испорчена, возможно, просто заставит меня принести запасную… И помоги мне Боже, помоги мне, чтобы я ее захватил. А может, разозлится без пауз и преамбул, - подумал Грейвс обреченно. - И тогда мне не поможет никто”. - Ты, наверное, хочешь узнать, что у нас было с Генри? - обратился Колдун к неподвижному Грейвсу. Иногда у него появлялись замашки школьного учителя старых времен, не хватало только пэддла или широкой линейки в руках. - Отвечу, если тебе интересно: я сделал из него то же, что из тебя. Он, как и ты, очень мне подходил. Вы оба замкнутые, скрытные, без близких друзей, жен, даже без собаки или кота, которые бы меня учуяли. Ты - еще и чужак здесь, просто идеально. Никто вас не хватится, никто не заметит, что что-то не так. Ты сиротка, а отец Генри руку себе откусит, только бы не признавать, что с его драгоценным первенцем творятся плохие вещи. Ну и разумеется, главное. Генри был вхож в самые разнообразные архивы, от муниципальных до приходских, мог спокойно поехать в Новый Орлеан или целый день сидеть в библиотеке - все списывали на подготовку к речи. И - та-дам, ты прав! - он разыскивал для меня книгу. Ту самую черную книгу Санит Деде. И он ее нашел. Колдун помрачнел, сжал руки под грудью, постоял немного посреди гостиной, вспоминая, должно быть, что собирался делать с Грейвсом. Потом встряхнулся, отошел в угол комнаты и принялся деловито скатывать ковер. - Пока я готовлю ритуал, можешь отдохнуть, - сказал он заботливо. - Только встань с кресла, будь добр. Отнеси эту рухлядь к окну и ложись вот тут по центру. Отлично. И слушай. Ты до многого докопался сам, но чтобы у тебя сложилась полная картина, слушай внимательно. Только сейчас Грейвс понял, что воском Колдун обляпался не случайно. Свечи были нужны ему для ритуала, и он, пока находился вне поля зрения своего пленника, их методично поджигал. Он соорудил из старинного секретера Грейвсов что-то вроде алтаря, утыкал его свечками в бутылках из-под виски и рома, украсил дешевенькими бумажными цветами, выложил на полочки старое серебро. Грейвсу показалось, что созданием алтаря Колдун занимался от нечего делать и от любви к театральности. На самом деле тот вовсе не был ему нужен. Проследив за его взглядом, Колдун кивнул: - Я ведь ждал тебя дома, Перси. Ждал здесь, готовился, даже забежал за свертком церковных свечек, хотя я стараюсь вообще не показываться на людях. Прикупил еще кое-что, всякую ритуальную мелочевку. Конечно, на твои деньги - непредусмотрительно оставлять чековую книжку в чемодане, чеки могут и обналичить. Итак, я ждал, а ты не появился. И мне пришлось тебя разыскивать. Гадко с твоей стороны. Тебе бы досталось гораздо меньше, если бы так меня не злил. Он постучал носком туфли по голым паркетным доскам. - Ну все, ложись. После всего, что ты уже испытал, будет совсем не больно. Ты, наверное, хочешь спросить, обратимо ли заклятье? Обрадую тебя - я достаточно силен, чтобы его снять. Но есть маленькая неувязочка - чем дольше действуют чары, тем сильнее страдает твое тело. Все-таки гаитянская магия рассчитана на мертвецов и тех, кто почти ими стал. Мой порошок парализовал тебя на всех уровнях: тело, душу, дух, - но не умертвил. Поэтому после ритуала ты начнешь разрушаться. О, не бойся, и это не смертельно! Чем быстрее ты принесешь мне книгу, тем скорее освободишься. Возможно, твоя жизнь сократится лет на пять-десять, ты иногда станешь кашлять кровью и кости будет ломить на погоду, но ты совершенно точно не умрешь. Не как несчастный Генри! Грейвс лег на спину, и Колдун принялся ползать рядом на коленях, вычерчивая вокруг него пятиконечную звезду обычным детским мелом. - Слышу, ты хочешь узнать, что стало с Генри. Почем я знаю, что стало с Генри?! Мне нужна книга, остальное меня совершенно не волнует. Я уберусь из города, как только ее получу. Поднявшись, Колдун осмотрел пентакль, поправил ногой руку Грейвса, чтобы она лежала точно в центре нарисованного луча, и отошел к алтарю за свечами. - Все это, - сказал он оттуда печально, - произошло совершенно для меня неожиданно. Генри узнал, что книга хранится у старой болотной ведьмы Лакруа - это не ее настоящая фамилия, она назвалась так в честь лоа Гуэде, одного из детей барона Субботы, чтобы ей больше платили за предсказания. Ведьмы всегда так меркантильны! Оставалось только добраться до ее хижины, выкупить или выкрасть книгу - и я получил бы наконец свое, а Генри оставил в покое. Он отправился за книгой сразу после беседы с отцом. И он забрал ее! Она, - внезапно закричал Колдун, сбив что-то с алтаря, - была у него в руках! Он почти ее довез! После этого всплеска ярости он надолго замолчал. Кажется, вышел за дверь и какое-то время бродил по дому, что-то разыскивая. Наконец Грейвс услышал рядом с собой его тихие шаги. На пол капнуло - раз или два. Грейвс попытался закрыть глаза. Он не хотел знать, что принес Колдун. Тело слушалось с трудом - вышло только смежить веки. Сквозь ресницы он по-прежнему видел свет пылающих на ребрах пентакля свечей, видел потолок с запыленной хрустальной люстрой. А потом над его лицом поплыла белая рука Колдуна, сжимающая отрубленную голову черной курицы. Манжет рубашки, закрепленный любимой запонкой Грейвса, намок от крови. Блестели перстни. - Пришлось резать ее у тебя на кухне, - сказал Колдун без особого раскаяния. - Хорошо, что я позаботился обо всем заранее. Открой рот. Он окропил кровью губы и язык Грейвса, тщательно размазал капли по его лицу. Затем втолкнул ему в рот бумажку с заклинанием и велел проглотить. Мышцы горла почти не подчинялись Грейвсу, и Колдун с брезгливой гримасой на лице пропихнул бумажный квадратик поглубже и подержал так, пока не набралось достаточно слюны. - Ну вот и все. Я погашу свечи, а ты приберешься здесь, когда отлежишься, - голову курицы он пинком отбросил к выходу. - Видишь, совсем не больно. Грейвс вновь закрыл глаза - настолько, насколько смог. Слушать Колдуна и смотреть на него было почти невыносимо. Он хотел проснуться. Или умереть. Но только не лежать тут, едва чувствуя одеревеневшие конечности, и знать, что не только его дом, но и его собственное тело никогда больше не будет безопасным. Что даже это - даже это! - могут у него забрать. Выбора не было. Все, что ему оставалось, - внимать Колдуну. Тот, наслаждаясь полной властью над своим единственным слушателем, уселся на диван со стаканом рома (хоть какую-то бутылку он не извел на алтарь), скрестил ноги и продолжил говорить. - Проклятый Генри Шоу, дружочек Перси, оказался слабаком. Неосторожным идиотом. Он не только не заставил замолчать Терезу Лакруа, но и вляпался в дерьмо на обратном пути ко мне. Вляпался с книгой в руках… Сперва я подумал, что это старая Трейси наслала на него проклятье. Но когда я побывал у нее и предложил побегать и порезвиться, она рассказал мне все - ну вот как ты. И нет, она была не при чем. Ничего не знала о том, кто украл мою вещь. А ее украли, Перси. Машину Шоу на полном ходу остановила какая-то тварь, - он выплюнул слово “тварь” с таким омерзением, что Грейвсу показалось - вместо с ним вылетел сгусток мокроты или окровавленный зуб. - Вытащила бедного парня, растерзала, а потом схватила книжку и была такова. Почему я говорю “она”? О, тут все просто. Ты слышал, должно быть… ты же луизианец, конечно же слышал!.. что могущественная ведьма не может умереть, не передав наследнице свою силу. Или не отрекшись от нее, но тут должны быть соблюдены некоторые условия, вроде разобранной крыши ее дома, ритуальных песен, курений, жертвенного животного, которое исторгнутая сила с аппетитом пожрет. Весь этот примитивный спектакль нужен потому, что сила ведьмы - нечто вроде отдельной духовной сущности своей владелицы. У мужчин-колдунов все иначе, мы - редкое явление, и обычно гораздо сильнее от природы. Во всех аспектах, если ты меня понимаешь. Над нами не довлеет плоть, мораль, все эти глупости вроде религии и поиска безопасного пути. Мы планомерно исследуем свой дар, а не пытаемся отречься от него или - ха-ха! - заменить поиск философского камня сбором лечебных трав. Как думаешь, почему в средневековье мужчин почти не жгли на кострах? Мы этого не позволяли! Старый маразматик Жиль де Ре не в счет, пытки и чувство вины сделали свое дело. Но прочие, прочие - были чистые образчики чистого таланта… Я, если так можно выразиться, чистейший даже среди них. Подобных мне в мире почти не осталось. Я одарен и образован, и я един со своей силой. Поэтому именно я, а не кто-либо другой, есть Великий Белый колдун. Не знаю, родится ли еще мужчина с настолько мощным даром… - Квисац Хадерак, - прошептал Грейвс, стараясь не прерывать самовлюбленного монолога Колдуна, но тот все же услышал. - Это иврит, - сказал он без оттенка вопроса, скорее с легким пренебрежением. - На заклинание не похоже. Что это за формула, Перси? - Не формула. Понятие из одного фантастического романа. - А, - отмахнулся Колдун. - Ерунда. Но если тебе так легче понять мою суть... Он прошелся от стены до стены, почти неслышный, будто мелкий хищный зверь. А потом вернулся к прерванной мысли: - Женщины же - ниже на ступень даже обычных колдунов, они в принципе - другое. Поэтому, если ведьму не обучать, та может извергнуть из себя Тварь. Это существо из кошмаров. Порождение ее ненависти, продолжение ее плоти. Вроде бы призванное защищать хозяйку, ее близких, любимых, но в итоге сводящее ее в могилу, прямо в объятия Сатаны, или во что они там верят. Причем, в достаточно юном возрасте. Носить в себе такого паразита попросту разрушительно, ведьмы, отрицающие дар, не заживаются на свете. Сгорают к пятнадцати. Раньше это списывали на чахотку. Теперь на то, что рак, будь он неладен, молодеет. Но вообще это, скорее, нечто вроде одержимости, только твой демон приходит не извне, а существует внутри тебя. Ты замечал, что одержимы бывают в основном женщины? Все связано, дружок. Все - одной природы. Когда я не дождался Генри и помчался ему навстречу, мучимый дурными предчувствиями, я сразу почувствовал близость такой Твари. Она, увы, уже успела унестись далеко, в панике и в гневе ломая деревья, я бы не мог угнаться за ней при всем моем желании. Да и не имел права. Вот-вот должна была прибыть полиция, а несчастный мой зомби еще был в сознании, еще смотрел - с отчаянием, как смотрит преданная собака, которую парализовало. У него не было ни одной целой кости. Его уже обглодали аллигаторы, а он жил… Жил - и мог выдать меня. Так что я прекратил его мучения. Упокоить зомби навсегда, подарить ему, скажем так, вторую смерть можно, повредив его мозг. Что я и сделал, пробив ему глазницы. Хорошо, что у меня всегда с собой хирургический орбитокласт. Это прибор для лоботомии. Стащил в психушке. - Грейвс не хотел смотреть, но Колдун наклонился с дивана - и показал ему наполовину скрытый в рукаве стальной стержень, похожий на тонкий нож для колки льда. - Ты хочешь спросить, чувствовал ли он это? Ну конечно, Перси! Он был как ты, он все это чувствовал. До самого конца. Зато теперь он покоится с миром, оплаканный отцом и братом. Глядишь, и памятник поставят - как этому вашему Хьюи Лонгу. Он спустил ноги с дивана; мягкими вращениями размял щиколотки, потом протянул лениво, точно выдохся: - Кстати, сделай мне кофе. И приберись уже наконец. А позже объявил Грейвсу свой план: - Раз Генри нет, то его заменишь ты. Говоришь, след Твари ведет к пустырю - и рядом церковь сумасшедшей Мэри Лу Бэрбоун? Это все проясняет. Наверняка какая-то из ее соплюх - ведьма, которую так застращала полоумная мамаша, что она отказалась от дара и породила Тварь. Я бы подумал на воспитанниц приюта, но раз девчонка-полицейская из Бей-Лейк сказала, что видела черный столб, то есть Тварь, вариантов у нас только два: Модести или Частити. Хотя приютских проверь все равно, может, к кому-то из них старый сластолюбец Бэрбоун еще в Лакоре залезал под юбку. Учти, мне плевать, кто все это сделал и почему, я даже мстить за Генри им не хочу. Просто пошарь в приюте, в церкви, на пустыре и найди мне книгу. Жаль, ты настроил девок против себя, сунуть конфетку уже не выйдет. Но ты же хороший коп, да, Перси? Ты меня не подведешь. Грейвс послушно кивнул. На кухне зашипела и зафыркала старая, еще мамина, гейзерная кофеварка, и он отправился за кофе для Колдуна. Из-под кисейных занавесок на посеревшую от времени каменную столешницу просачивались первые розовые тени - пока не рассвет, но уже не утренние сумерки. Грейвс вспомнил маму. Она хлопотала по утрам в этой самой кухне, потому что никакая служанка не смогла бы сделать шоколада для ее Перси лучше, чем она сама… Он постоял у плиты, старательно переливая кофе в тонкую фарфоровую чашечку. Отнес кофеварку в раковину, залил водой. Вода, перелившись через край, сразу же порозовела. В ней, как заметил Грейвс, плавали куриные перья. Ему хотелось прижаться лбом к стене и замереть так хотя бы ненадолго, но и этого он не мог. - Ну что ты там копаешься? - крикнул из гостиной Белый колдун. - Я уже иду. Когда чашка опустилась на пюпитр виндзорского кресла, Колдун усмехнулся, прикрыв глаза - ему понравились покорная поза, запах зерен и то, что Грейвс варил напиток на собственной кухне, как варил бы для себя. Вытирая идеально белым платком запачквавшиеся усы, он промурлыкал сыто: - Отличный кофе, ты такой молодец! И с весельем посмотрел на Грейвса - тот никак не мог привыкнуть, что глаза у него разные - но каждый по-своему неживой. Сказал извиняющимся тоном, будто только что вспомнил что-то важное и старается исправиться, дополнить рассказ: - Ах, да. Лэнгдон. Он ведь знает про книгу. Это плохо. Он непредсказуемый и может нам навредить. Давай-ка ты займешься им под вечер. Самоубийство. Бедный потерянный мальчик, не перенесший смерти брата. Когда я тебя отпущу, сможешь повесить Генри на него. Хочешь, приплети и Лакруа. Мертвым все равно, а тебе не впервой раскрывать таким образом бесперспективные дела, верно? О, Перси, - он вздохнул, отставил чашку, потер белые холеные руки. - Какой же ты плохой, неуживчивый, одинокий человек. То, что мне нужно! И рассмеялся надсадно. Никто не заметил, что Грейвс изменился. Ни один прохожий не посмотрел на него с удивлением. Никого из водителей, остановившихся рядом на светофоре, не заинтересовала болотная грязь на боках его машины. Полисмены у входа улыбались ему все-так же дежурно, хорошенькая архивистка поздоровалась и подмигнула, чернокожий лейтенант по фамилии Дювалье (теперь Грейвс видел бирку на его форме отчетливо до последней буквы) передал присланные по факсу документы - и среди них подстрочник от Лэнгдона, помеченный “Лично шефу ОРС Грейвсу”. Никто не замечал, что Грейвс снаружи и Грейвс внутри - теперь два разных Грейвса. И тот, внутри, мог сколько угодно звать, умолять, уговаривать хоть кого-то взглянуть на него попристальнее, заметить неладное. Мог беззвучно кричать, просить о помощи, хотеть умереть или хотеть выжить любой ценой. Снаружи все выглядело вполне благопристойно: приезжий федеральный маршал, несколько бледноватый, но одетый в идеально отглаженную рубашку и пижонский жилет, разбирал бумаги в отданной под его нужды переговорке. На его лице можно было разглядеть следы бессонной ночи, ну а кому сейчас легко? Маршал, конечно, не докладывал местному начальству о ходе своего расследования, и это раздражало, но никому в департаменте даже в голову не приходило вломиться к Грейвсу, схватить его за галстук и закричать: “Самозванец! Посмотрите-ка, да он же под наркотой или под псилоцибами, он не такой, как вчера, в камеру его!” Все дело было в том, что Грейвс был именно таким же, как вчера. И позавчера. Он ни у кого не вызывал подозрений. Колдун отлично все рассчитал. Создавать видимость работы с документами не требовалось: Грейвсу и без того нужно было сверить имена воспитанниц приюта Мэри Лу с именами девочек, имевших отношения к миссии Джайлса Бэрбоуна в Бей-Лейк. Он вновь позвонил в офис шерифа, втайне надеясь, что там окажется Тина Гольдштейн. И она поймет… Она чуткая девушка, она сможет… Но в трубке зазвучал скучный голос шерифа Абернати. Пообщавшись с ним меньше четверти часа, Грейвс едва не заработал мигрень, хотя одним из даров Колдуна вроде бы было ослабление физической боли. Просто от зануд вроде Абернати никакие заклинания не спасали. Зато он узнал, что ни одна из восемнадцати девушек, живущих в приюте, не приехала из Бей-Лейк, Лакора или окрестностей. Дело об украденной книге выглядело все проще, если похитительница, конечно, не выбросила ее в Хайленд-Роуд Парке, как только осознала, что натворила. Или до книги не добралась вездесущая Мэри Лу. Раскрыв блокнот, Грейвс пожалел, что у него не было брата, с которым они изобрели бы собственный шифр. Очень хотелось выписать в столбик все, что он понял о природе Твари и наставить знаков вопросов. Остается ли в ней что-то человеческое, инстинкты, сознание, или это только гнев и боль отрицающей свою природу маленькой девочки? Что могло побудить ее не просто убить, но и забрать книгу? Убивала ли она прежде? Он вызвал архив по внутренней связи и спросил, могут ли там собрать для него информацию о разрушениях неизвестной природы, которые происходили в городе и окрестностях последние (он сверился с блокнотом и накинул немного ради чистоты эксперимента) три года. “Мы можем попытаться, - ответил ему звонкий женский голосок. - Но к нам поступают не все данные, только о тех происшествиях, где были жертвы и которые можно отнести к криминогенным. Вам лучше обратиться в муниципальные службы. К пожарным, дорожникам, в независимые агентства. Я могу прислать вам список”. Грейвс ответил, что, разумеется, отправится со своими вопросами к пожарным и дорожникам, прямо по списку. Но девушка из архива, очевидно, уловила в его голосе тоску и боль (“У меня так мало времени, милая, у меня его слишком мало, чтобы ездить по городу и сидеть над старыми сводками, отделяя зерна от плевел и взрывы баллонного газа от проделок Твари”). - Знаете, если вам это поможет, - сказала она с сомнением, - я могу рассказать о том, что однажды видела сама. Полтора года назад. Друг, с которым я гуляла в тот вечер, уверял меня, что я все придумала. Слишком много выпила - и мне померещилось. Но я уверена, что видела… Нет, Мадлен, это не глупости! - отмахнулась она от кого-то, кто, должно быть, велел ей не болтать о глупостях с приезжим федералом. - Дело было около церкви Бельфэйр на Фэйрфилд-авеню. Это Ист-Батон-Руж, спальный район, одноэтажная застройка. Церковь - самое высокое здание. Светила луна, так что я все отчетливо различала. Время… около двенадцати или первый час. Мы с другом сидели в машине. Не стоило делать этого рядом с церковью, знаю, но там была такая удобная тень. И так тихо, пустынно. Внезапно что-то заслонило свет, и не облако, небо было ясное. Весна. Мне стало страшно и холодно. Я потянулась за кофтой, чтобы укрыться. Кофта была сзади, за сидением. Я обернулась. И увидела черный вихрь. Черный вихрь с огненными всполохами. Он обвил церковный шпиль, как огромная змея. Начала падать черепица, а крест согнулся, будто из проволоки был сделан, а не из стали. А потом… погасли все фонари. Знаете, будто в кино: с треском взорвались разом все лампы. И стало темно, как в новолуние, потому что луну заслонило это черное облако. Я, кажется, закричала. Друг прижал меня к себе, накрыл мне голову курткой, чтобы я ничего не видела. Он сам был испуган. А потом все закончилось - и я быстренько уехала домой. Если бы мне было шестнадцать, точно решила бы, что так Бог наказывает прелюбодеев. Я, в общем-то, так и решила. Но я же взрослая девочка. А Бог не может быть таким жестоким, верно? - Все верно, мисс, - ровно и успокаивающе сказал ей Грейвс. - Спасибо за историю, это то, что мне нужно. Попробуете собрать сведения по другим таким случаям? - Не могу обещать многого. Но постараюсь. Как бы мне хотелось, чтобы вы разобрались с этим. Нет, Мадлен, я серьезно! Если местные ничего не делают, на федеральном уровне вполне могут... Грейвс отключился. Посидел неподвижно минуту-другую - и начал методично выписывать из справочников телефоны и адреса муниципальных служб и их архивов. Это хоть немного помогало не думать о собственной судьбе. У Грейвса к горлу подступала горькая, с металлическим привкусом слюна, когда он начинал представлять, что будет, если книга не найдется. Что сделает в этом случае Колдун. Просто отпустит своего зомби и покинет город? Нет уж, Грейвс не так уж много работал со специалистами по изучению личности преступника из Бюро, но точно знал: маньяки типа Колдуна не исчезают без фанфар. Возможно, он просто выместит свою злобу на Грейвсе. А может, придет с парой канистр жидкости для розжига костров под окна приюта и запрет все двери снаружи. С церковью он, должно быть, поступит так же, а при церкви живут девочки, живет Криденс… Грейвсу стало тяжело дышать. Он мысленно досчитал до десяти и заставил себя собраться. Проверил кондиционер. Тот работал исправно, но Грейвс все же решил, что лучше будет выйти и немного постоять под ветром на парковке. Тот, что был внутри, с ужасом и тоской подумал, что Колдун не солгал: тело действительно разрушается. Даже захотел приложить руку к губам, проверить, нет ли крови. А тот, что был снаружи, вместо этого одернул манжеты и прошествовал к выходу с высокомерным видом (“Как будто ты только что от дантиста - и не чувствуешь щеку”, - так о нем отзывался Генри Шоу времен Брауна). И, едва переступив порог комнаты для переговоров, оказался среди странного оживления. Сотрудники департамента переговаривались громче, чем обычно, выглядели возбужденными и немного напуганными, подходили к окнам, что-то обсуждали. - Что здесь происходит? - спросил Грейвс у ближайшего к нему сержанта. Тот глянул недовольно: сочетание чопорности, начальственного тона и прямых вопросов всегда всех раздражало. - Завтра похороны секретаря Шоу, сэр, сегодня прощание в Капитолии, - ответил он торопливо, стремясь поскорее отделаться от Грейвса и пойти к центральному входу - смотреть бесплатное шоу. - Активисты какой-то баптистской церкви или секты устроили по этому поводу пикет. Пойдите, взгляните сами: растяжки, листовки, раздача бесплатной еды… Как будто выборы досрочно - и агитируют самыми шумными методами. - Да не в этом даже дело! - проносящаяся мимо красивая мулатка с двумя стаканчиками кофе затормозила рядом с Грейвсом и сержантом. - Не важно, как проходит пикет. Важно, почему он вообще начался. Они всерьез говорят, что Шоу убило колдовство. Кричат об этом в мегафоны и пишут на плакатах. Такого старушка-Луизиана еще не видела! - А сами вы что думаете? - спросил Грейвс у девушки. Она понравилась ему - чем-то напомнила Пиквери. - По поводу всей этой шумихи вокруг колдовства? - Ну… - Сперва она смутилась, а потом посмотрела на Грейвса прямо и без труда выдержала его взгляд: - Я знаю, что ведьмы существуют. Одна такая вылечила меня в детстве - передала мою болезнь двухмесячному козленку, тот сразу умер. А если вы спрашиваете, как я к этому отношусь, то… Знаете, если кто-то может вылечить, убив при этом козленка, то и жизнь отнять сможет. Так что… напишите на меня рапорт, если захотите. О том, что я высказываюсь в подобном духе. Пойдем, Стэнли, - сказала она сержанту. А Грейвсу отсалютовала стаканчиком: - Сэр. “Одна из летучих обезьянок Мэри Лу, - вздохнул про себя Грейвс. - Почему ты не хочешь посмотреть повнимательнее? Заколдованное создание прямо у тебя под носом”. Он вышел на лужайку перед департаментом вместе с группкой полицейских, в основном, в черной форме младшего персонала, но мелькали кое-где и белые рубашки лейтенантов. Какой-то отчаянный коп даже взобрался на постамент памятника погибшим героям и смотрел на дорогу из-под руки. Пикетчики как раз двигались в сторону набережной: довольно большая и удивительно организованная толпа. Куда больше мужчин, чем в прошлый раз, но детей по-прежнему слишком много для такой акции. Транспаранты с библейскими изречениями. Неуклонное, размеренное течение - вперед, только вперед. На бытийном уровне - к убранному для прощания Капитолию с приспущенным там, на двухсотярдовой высоте, государственным флагом. На уровне идей - к спасению. “Мы умерли для греха”, - вспомнилось Грейвсу. Он никогда не понимал эту фразу. Если ты мертв, то с твоими грехами уж как-нибудь разберутся. Если жив - ты вряд ли удержишься от соблазна. В католической школе его учили, что человек слаб. У него не было поводов в этом сомневаться. И вот теперь он был не жив - и не мертв. Он был марионеткой Колдуна, пленником силы, в которую прежде не верил. И разыскивал другую пленницу. Что по этому поводу говорило Писание? Дайте-ка угадать: ничего. Не зная точно, зачем так поступает (может быть, чтобы сделать хоть что-то, не приказанное Колдуном), Грейвс дошагал до конца газона, разграничивающего территорию департамента и мощеный плиткой тротуар, вдохнул поглубже и вклинился в толпу. Ему дали место, и он поневоле начал двигаться в едином ритме густого людского потока. Рядом с ним шли пожилые женщины с внучками, шли выглядящие, как бездомные, подростки с крестами на голых шеях, респектабельные негритянки в воскресных шляпках, мамаши будто только что с фермы и такие же старики. Никто из них не смотрел на Грейвса. Никто не видел, что с ним что-то не так, что он - то, с чем они призывают бороться, что его следует сжечь на костре, как и одну из дочерей Мэри Лу. Люди шли с открытыми глазами - и все-таки были слепы. Потолкавшись в толпе, Грейвс заметил Лэнгдона Шоу: тот мелькнул перед ним на пару секунд, одетый в слишком сильно выделяющийся в толпе черный костюм. Лэнгдон выглядел одновременно потерянным и торжествующим. Он обжег Грейвса больным, полубезумным взглядом, полным какого-то нездешнего вдохновения, и растворился среди своих единоверцев. Чуть поодаль Грейвс разглядел шляпку Мэри Лу Бэрбоун и ее пышное каре. Фанатичка двигалась не впереди, не во главе организованного ей шествия, а в центре толпы. Рядом раздавала брошюрки Частити, дергались в такт шагам рыжие кудряшки. Девочка выглядела спокойной, даже радостной: она занималась полезным делом, помогала обожаемой маме. Если бы Грейвс не знал, насколько ее мама безумна, то решил бы, что Колдун ошибается - эта хорошая дочь не может прятать от себя самой никаких страшных тайн. Но - спасибо тебе, Мэри Лу, за удобное определение - вода глубока. Вода глубока, а Тварь убивает свою хозяйку, и что с этим делать, Грейвс не знает. У него, к сожалению, другое задание. И другая цель - по возможности, выжить самому. Решив, что вдоволь насмотрелся на пикет, Грейвс начал отступать с проезжей части, стараясь никого не задеть плечом и ни на кого не налететь спиной. Он выбрался из толпы, прижался лопатками к уличному фонарю и перевел дух. Мимо него проходили группами и парами последние сектанты, дальше следовали зеваки. А за ними оживленная Мейфлауэр вновь возвращала себе прежний облик - улицы для прогулок и ланчей в открытых кафе, а не для религиозных шествий. Что ж, пока они тут заняты прокладыванием путей в царствие небесное и раздачей бесплатных хотдогов, - решил Грейвс, - он найдет себе другое занятие. Ненадолго вернувшись в департамент, он забрал пиджак и плащ, попросил сообщить ему, когда будет готов отчет из архива, и торопливо направился к своему автомобилю. Болотная грязь была на месте. И никто все еще не задал ему ни одного вопроса. Розовая листовка формата “Леттер” по-прежнему гласила: “Случилось страшное! Ведьмы убили секретаря штата!” Уголок отстал от доски, и листовку трепал декабрьский ветер. Вместо “Ворожеи не оставляй в живых!” на дверях теперь висел рождественский венок, довольно бедный и жалкий, сплетенный из тонких черных веток и украшенный дешевыми лентами. А в остальном церковь “Второй смерти” осталась такой же, какой он видел ее вчера. Только вчера. А казалось, целую бесконечность назад. Грейвс оставил машину подальше от дороги, чтобы не привлекать внимания: в тихом переулке между двумя длинными одноэтажными домами, стены которых были наглухо забиты плющом, виноградом и плетущейся глицинией. К церкви он приблизился с осмотрительностью неопытного воришки: проверил, нет ли рядом случайных прохожих или припозднившихся прихожан, и только потом быстро прошел к дверям по каменной дорожке, аккуратной и ухоженной, пусть и совсем не из желтого кирпича. Он был почти уверен, что сейчас в церкви никого нет. И взрослые, и дети ушли на пикет, вряд ли кто-то из верных летучих обезьянок Мэри Лу сумел остаться в стороне. Церковное крыльцо хорошо просматривалось, но только в одном направлении - если водитель двигался со станции Бербэнк, во всех остальных обзор перекрывали кипарисы и глициния. Оставалось молиться, чтобы никто внезапно не сошел с поезда или не решил сократить дорогу через переезд. Грейвс настороженно слушал церковную тишину, шелест деревьев, отдаленный шум автомобилей и железной дороги. Еще утром ему хотелось, чтобы его взяли под стражу, допросили, выяснили, что он под мощным седативным, под гипнозом, да чем угодно, и наконец остановили его. Сейчас, чувствуя, что книга близко, он перестал мечтать о свободе и бессмысленно жалеть себя. Возможно, это тоже заложил в его программу Белый колдун. А может, Грейвса, как обычно, подстегнула четкость поставленной задачи. “Как-нибудь спастись” и “ограбить церковь, пока хозяев нет дома” заметно различались степенью конкретики. Более конкретные задания было куда проще и приятней выполнять. Проходя мимо доски с объявлениями, Грейвс мимодумно сорвал и смял розовую листовку. Теперь он знал, кто убил Генри, и не то чтобы ему стало от этого легче. К тому же, правоту Мэри Лу признавать было до отчаянья тошно. Тот, вчерашний Грейвс, так бодро наскакивавший на Криденса с цитатами из Писания вот на этом самом беленом крылечке, так свысока слушавший бывшую хористку, был дремучим дурнем, простецом; он ни мгновения не верил в колдунов и ведьм - и был счастлив в этом своем неведении. А нынешний, аккуратно вскрывая церковный замок, желал только одного - проснуться в своей холостяцкой квартире в графстве Арлингтон и решить, что все это лишь затянувшийся ночной кошмар. Больше всего на свете Грейвс боялся оказаться беспомощным. И вот он беспомощен - и никогда уже ни с кем не будет в безопасности. Если это наказание, то грех его, должно быть, поистине чудовищен. А если нет, остается признать, как советуют в группах для пострадавших от насилия: нечто плохое может случиться с кем угодно - даже с ним. При этом верит он в колдовство или нет - дело десятое. Проблема не в колдовстве. Не в вере. Проблема вообще в другом. Под давлением складного армейского ножа Грейвса примитивный замок тихо щелкнул, задвижка ушла в косяк. Он осторожно потянул створку двери на себя, как вчера делал Криденс, прислушался к тишине под сумрачными сводами. “Сумрачные своды” тоже были из Йейтса, но сейчас ему не хотелось вспоминать стихов. Можно было попытаться войти с черного хода, можно было влезть в окно, не рискуя попасться на глаза соседям или проезжающему мимо автомобилисту. Но если в церкви все-таки окажется сторож, лучше будет свалить все на незапертую дверь. Грейвсу вовсе не хотелось убивать случайного свидетеля. Хватит и того, что предстояло сделать ночью. Ступив в полумрак, он вдруг осознал, что все еще держит в кулаке смятую листовку. Слишком много листовок для пары дней в Батон-Руж… Он бросил ее на пол. Тут же подумал, что зря, но нагибаться, пытаясь поднять ее, не стал. Его немного вело. И вкус крови во рту уже не мерещился, становился все явственнее, будто кровоточила десна. “Не рановато ли умирать, старина?” - с печальной иронией спросил себя Грейвс. Ему всего-то нужно было поставить себя на место маленькой девочки и решить, куда она могла спрятать страшную и наверняка богопротивную книжку. Если она не забросила в какое-нибудь дупло на пустыре, то, конечно, принесла в церковь. Обмирая от ужаса, пугаясь собственной решимости, она протащила ее в святая святых, потому что слишком рано поняла - наиболее ценное лучше прятать у мамы под самым носом. Мама вынюхает все, что ты скрываешь, но мысль о подобном святотатстве ей даже в голову не придет. Грейвс опустился на корточки перед скамьей, на которой во время вчерашней беседы сидела Мэри Лу, осмотрел и ощупал лакированное дерево, попытался определить, нет ли тайника. Тайник, разумеется, был. Не в скамье, а под ней - одна из половиц немного разболталась, при простукивании звучала глуше остальных. Грейвс вынул ее с помощью ножа - и вздохнул. Зеркальце, простенький пластиковый ободок, серьги, тушь для ресниц. Милая Частити, которой так хотелось быть красивее, чем она есть, поддалась бесовским соблазнам или уговорам подружек и спрятала нечто очень дорогое так близко к матери, как смогла. Тайник выглядел слишком неглубоким и узким, чтобы хранить в нем книгу, но Грейвс все же внимательно его осмотрел. Половица, служившая крышкой, изнутри была зверски исцарапана ножом. Частити, судя по глубине надрезов, сперва написала свое имя - и чье-то еще, может, любимого мальчика. А может, это было оскорбление для самой себя. Уродливый оксюморон вроде “Частити - шлюха”, который она хотела бы вырезать с изнанки век, чтобы никогда не забывать, насколько грешна. Но метить своим именем тайник, который может найти мать, показалось ей опасным, и она с остервенением наносила все новые и новые царапины, пока вырезанный текст не скрылся под ними. Грейвс провел кончиками пальцев по этим рубцам, пытаясь получше понять, что писала девочка. Потом вернул тонкую дощечку на место. Когда она с легким щелчком встала в пазы, он крупно вздрогнул. Почему-то показалось, что за спиной кто-то стоит, сверлит взглядом затылок. Может быть, Частити со своим сточенным о дерево перочинным ножом? Или сама Мэри Лу? Но, когда он медленно повернулся, в церкви по-прежнему не было ни единой живой души. Встать оказалось труднее, чем он предполагал. Подкашивались ноги, в висках колотилась кровь. Во рту стоял омерзительно-горький привкус, словно вот-вот стошнит. Он оперся на спинку скамьи и постоял так какое-то время, пытаясь отдышаться. Перед ним, точно граница, лежал белый луч - свет, падающий из высокого церковного окна, по замыслу строителя, разделяющего зал для служб, наполненный простецами, и кафедральную часть. А из мира простецов в мир посвященных Грейвсу не было хода. Что за чушь? Конечно, был! Он заставил себя разжать пальцы и, шатаясь, двинулся к стеллажам, притаившимся у стены, за кафедрой и колонками “Маршал”. Там, кажется, была куцая коллекция церковной литературы, и “Письма Телеоса де Лорки” могли оказаться среди прочих религиозных книг. “Ну же, Перси, еще шажок, - уговаривал он себя. - Еще совсем немного! Крошечное усилие - и ты у цели!” В этот момент его внутренний, пленный Грейвс, и внешний, полностью подчиненный Колдуну, были друг с другом солидарны. Они оба хотели только одного: дойти. Плохо понимая, зачем преодолевать тошноту, усталость, боль, он все же продвигался к стеллажам, хоть и чертовски медленно. Впадину у ключицы что-то защекотало. Грейвс накрыл ладонью это что-то, сперва показавшееся ему назойливым насекомым, и понял, что на коже кровь. Кровь текла у него из правого уха, она запачкала пальцы, шею, бусинкой скатилась под воротник рубашки. Он бездумно растер каплю, даже лизнул. Скривился, потому что этот пряный, слегка мясной вкус ни с чем было не перепутать. Итак, он изнашивался катастрофически быстро - и собирался умереть прямо здесь, под большим черным распятием в церкви “Вторая смерть”. Как... идиотски символично. Стеллаж с церковными книгами и коробкой кассет оказался прямо перед ним, когда Грейвс совсем этого не ожидал, выплыл из предобморочного тумана. Радуясь, что куда лучше видит теперь в темноте и нет необходимости светить фонариком на корешки, Грейвс принялся медленно изучать книгу за книгой. Среди них было несколько черных и объемистых, одна такая стояла внизу у самого пола. Легкая для здорового человека, для Грейвса эта задача показалась непомерно трудной. Он начал было наклоняться, чтобы взять книгу с полки, но в этот момент тело окончательно его подвело. Голова закружилась, ноги стали ватными и подогнулись вбок, как будто на шарнирах. Кровь во рту собралась в слизистый сгусток. Грейвс попытался выплюнуть его, но не смог - губы почти не слушались. Он взялся за полку, чтобы не упасть, но в результате потащил за собой весь стеллаж. “Сейчас, - решил он, - я окажусь на полу, и меня засыплет этими мудреными книжками, среди которых, возможно, окажется та самая - последняя ухмылка судьбы”. Качнувшись, стеллаж все же остался на месте, а вот Грейвса внезапно подхватили под грудью чьи-то сильные руки. Если бы кровь так не билась в ушах, он, возможно, услышал бы этого кого-то раньше. Тихий шорох на хорах, вверху; одинокий звук, напоминающий тщательно сдерживаемый кашель; грохот шагов, когда кто-то, привлеченный стуком падающих книг, побежал вниз. Из Грейвса все-таки вышел очень плохой бойскаут, а церковный вор и вовсе никудышный: он даже не смог понять, что не один в этом доме Божьем. Впрочем, сторож из Криденса Бэрбоуна был не лучше. Все те двадцать минут, что Грейвс осматривал церковь и тайник, он ничего не замечал и ничего не предпринимал. А вот теперь тащил тяжелого, как любой обморочный, Грейвса к выходу, на воздух. Не спрашивал ни о чем, не уточнял, откуда он тут взялся. Только когда принес сидящему на церковном крылечке незваному гостю воды, пробормотал, глядя себе под ноги: - Вам лучше, мистер Грейвс, сэр? Если нет, я вызову врача, но вам тогда придется посидеть тут одному - у нас нет телефона. Вы сможете подождать, пока я дойду до соседей? - Мне лучше, - ответил Грейвс задыхающимся шепотом. Отпил глоток из стакана, но не проглотил, а выплюнул в траву. Колдун говорил, что пищи его организм не примет, с водой, возможно, было то же самое. На стакане, когда Грейвс отнял его от губ, остался красный отпечаток. Криденс угрюмо промолчал в ответ на это “Мне лучше”, и Грейвс счел разумным добавить: - Это правда. - Это действительно было правдой: покинув церковь, он сразу смог дышать, и мутило его гораздо меньше. - Пожалуйста, Криденс, не нависай. Присядь. И ты обещал называть меня по имени. - Что вы здесь делаете? - Криденсу не так-то легко было заговорить зубы. Дыхание у него было сбивчивое, хриплое: он очень испугался, что кто-то умрет в его церкви и прямо у него на руках, перенапрягся, пока выволакивал Грейвса на крыльцо. Но теперь успокаивался - и наверняка начинал подумывать, не обратиться ли ему в полицию, а не к медикам. Впрочем, усмехнулся про себя Грейвс, ему и для этого пришлось бы оставить нарушителя тут одного. Патовая ситуация. - Ты же не поверишь, что я зашел помолиться? Криденс качнул головой. Подумал немного - и сел на крыльцо рядом с Грейвсом, сложив руки на коленях, как делала это Мэри Лу: покойно, со смирением, с полной покорностью судьбе. И в его, и в ее случае это был обман. Только Мэри Лу обманывала других, а Криденс - самого себя. Грейвс запоздало подумал, что, возможно, вот так отдыхать прямо под церковной дверью тому было строжайше запрещено. Но что поделать, раз они оба теперь нарушали неписаные правила и святость этого места (если она была, та святость), причем Грейвс нарушал одним своим существованием. - Правильно, что не веришь. - Вы взломали дверь. - Было откры… Проклятье, ладно, я только вскрыл ее. Замок не поврежден, ты можешь проверить. Я не хотел, чтобы у кого-либо были неприятности. Тем более у тебя. Вторая попытка тоже провалилась. Криденс бросил на него быстрый взгляд и вновь наклонился над коленями. Он не знал, что делать теперь - а Грейвс не мог ему подсказать. “Ударь меня чем-нибудь тяжелым и вызови копов”, - эти слова застряли бы у него в горле не только из-за Колдуна. Еще и потому, что без признания в грабеже для Криденса это был бы прямой путь в тюрьму. А сознаваться Грейвсу было нельзя. - Это… связано с вашим делом? - подсказал ему Криденс безучастно, даже без любопытства в голосе. - Да, с Генри Шоу, точнее, с его братом, - Грейвс ухватился за соломинку, как утопающий. - Лэнгдон часто посещал церковь, а твоя мама так старательно меня выпроваживала, что я решил, они могут прятать здесь какую-то улику. Криденс чуть повернул голову, прислушиваясь к его голосу, но сам казался при этом вынырнувшим из долгого забытья. Сутулые плечи были напряжены, и Грейвс впервые подумал, что он держит руки ладонями вниз не для того, чтобы продемонстрировать смирение, а чтобы спрятать… что? - И я нашел ее, - громче чем нужно, сказал Грейвс. А когда Криденс обернулся к нему всем корпусом, вытащил из нагрудного кармана записную книжку Генри Шоу. Та, с ее загадочными каракулями, вполне могла сойти за находку. К тому же, даже если церковные книги регулярно перебирали, во что Грейвс не верил, Лэнгдон вполне мог “сунуть” записную книжку куда-нибудь в кассеты. - Вот, посмотри. Это почерк Генри. Рефлекс и любопытство сработали: Криденс потянулся за уликой, лицо стало застывшим, неживым, будто маска. А Грейвс, воспользовавшись этим движением, перехватил его за запястье и перевернул руку ладонью вверх. Да, он ожидал чего-то подобного. Все мужчины его возраста из католических и любых других закрытых школ с таким сталкивались. Но все-таки увидеть на длинной, красивой ладони Криденса свежие ссадины от линейки или ремня было… больно. Как будто это Грейвса, вновь, как в детстве, избили за стыдный грешок. Руку из его пальцев вырвали с осипшим, едва слышным “Не надо!” - Нет, погоди, - властно потребовал Грейвс. - Покажи мне. Ты поэтому не пошел с остальными? Чтобы они не увидели - и не начали задавать вопросы? Он заставил Криденса показать обе руки: новые раны поверх застарелых и только-только заживающих, похожих из-за растрескавшихся корочек на следы от протектора. - Святые угодники… За что? - Оставил девочек одних. Пошел в аллею за Модести. Мы опоздали. Заставили себя ждать. - Он произнес это “заставили” с таким раскаянием, словно действительно считал себя виноватым. Впрочем, он ведь правда так считал. - Ее тоже? - спросил Грейвс, физически ощутив, как над переносицей прорезается злая морщина. Виноваты были не мальчик и не девочка. Вовсе не они. Неуверенный кивок: - Но меньше. - Господи, Криденс… Упоминать имя Бога в положении Грейвса было, наверное, более чем странно, но привычку не вытравишь, даже если ты больше ничего уже не вкладываешь в это слово. Он удерживал Криденса за запястья, точно мог вылечить шрамы взглядом, а тот уже не пытался вырваться, отстраниться. Только прятал нос в воротник своего вечного блейзера, отчаянно пытаясь не смотреть в глаза. Он был в смятении. Руки дрожали. - Не сообщайте никому, прошу, - наконец жалобно попросил он. - Нам не нужны проверки. - То есть отвезти тебя в пункт первой помощи я не смогу? - Это вам нужно в пункт первой помощи, - сказал Криденс с неловким смешком. - Вы… плохо выглядели. - Мне уже лучше. - Тогда пустите. Грейвс запоздало сообразил, что продолжает удерживать его за руки. Неловко встряхнулся и разжал пальцы. Давешняя сцена почти повторилась: Криденс потянулся было к нему за новым прикосновением, за теплом, но тут же с озлобленной решимостью выпрямил на коленях напряженные кисти. Это было больно. И он, похоже, хотел, чтобы так было. Грейвс укусил себя за губу изнутри. Проклятый Колдун подарил ему возможность исцелять такие вот шрамы и раны на себе. А способность помогать другим - нет. Поэтому неловкий мальчик, избитый за то, что Грейвс его задержал, будет продолжать страдать от боли. И считать, что он ее заслужил. Заслужил, черти бы вас всех побрали! - Ты, надеюсь, сказал, что это я… Криденс отчаянно замотал головой, и Грейвсу захотелось вслух сказать “Дурак”, потом сказать “Дерьмо”, потом немного побогохульствовать, но он сдержался. Тем более Криденс добавил: - Модести сказала. “Вот поэтому тебе и досталось больше, - застонал Грейвс про себя. - Что же я делаю? Что я творю?!” Но поступить иначе он не мог: - Послушай, Криденс, - он подвинулся так, чтобы касаться бедром его ноги, положил руку на плечо. - О том, что было сейчас, тебе тоже нужно будет промолчать. Это важно для моего расследования. Нас, скорее всего, не видели, так что тебе даже не придется лгать. Просто промолчи. Так надо, понимаешь? Он похлопал юношу у основания шеи, точно лошадь перед скачкой, и тот вздрогнул - именно как недоверчивое животное, желающее ласки и при этом из последних сил отвергающее ее. - Мы договорились? Он мог сказать еще, что скрепит их маленькую сделку, не обратившись в комиссию по опеке и не натравив на Мэри Лу правозащитников. Но не стал. Потому что есть предел всякому лицемерию, даже такому, на которое толкал его Колдун. - Дого… Послушайте, - воскликнул он вдруг, резко вскочив на ноги. - Мама не при чем! Мы ничего тут не прячем! Это ошибка! - Ну конечно, - успокаивающе сказал Грейвс - и напоследок снова тронул его плечо. - Я думаю, детектив Шоу просто нашел самое безопасное место, чтобы припрятать записную книжку брата. Уверен, твоя мама ничего не знала. Я позабочусь, чтобы она была вне подозрений. - Спасибо, сэр! Я так вам благодарен. Криденс в горячке схватил его руку обеими ладонями, точно порывался поцеловать, но тут же выпустил, сжавшись от боли. И просто повторил еще раз, уже без радостного собачьего восторга, но отчего-то еще более проникновенно: - Спасибо. Проворачивая ключ в замке зажигания, Грейвс подумал, что сейчас мог бы, не дрогнув, вылить себе в рот ковш раскаленного свинца - только бы никогда не повторять этой сцены и этой лжи. А еще - разбить машину о дерево или забыть затормозить над обрывом, чтобы не ехать к Лэнгдону. Но где-то на краю сознания тихонько смеялся Белый колдун. Ни одной из этих поблажек Грейвсу позволено не было. Миловидная девушка из архива, которую, судя по записке с приглашением на кофе, звали Моника Чилкот, оказалась очень толковой. Она собрала и рассортировала по разным стопкам копии отчетов о происшествиях неуточненного характера, слишком странных, чтобы быть списанными на газ, халатность муниципальных служб или природный аномалии. Каждую - обернула согнутым пополам листком цветной бумаги. Зеленый - для “Нет, это несерьезно”, синий - “Возможно, пригодится”, розовый - “Близко, но нет” и красный - для “Точно ваш случай”. Грейвс отложил записку в сторону и начал с “Вашего случая”. Пальцы мелко дрожали, пока он перебирал документы: с нажимом отпечатанные на машинке полицейские сводки, депеши, которые едва можно было разобрать из-за выцветшей краски принтера, газетные вырезки, доклады от руки. Чтобы как-то классифицировать их, Грейвсу пришлось усилием воли заставить себя собраться. Он посидел какое-то время над бумагами, массируя виски, потом взял автомобильный атлас и принялся отмечать места происшествий на карте Батон-Руж. Оставив на карте пять или шесть пометок, он бросил ручку. Это слишком напоминало его самоуверенную попытку проследить путь твари от места смерти Шоу до пустыря в Бербэнке. Те же точки, те же линии, та же глупая уверенность: в любом безумии есть система. А системы не было. Вот разрушенная церковь. Вот вспоротая, как перина, мостовая в историческом квартале - обнажились коммуникации, но трубы, проложенные еще в девятнадцатом веке, остались целыми. Вот выбитые среди ночи окна двух новостроек: уровень третьего и четвертого этажей, высота церковного шпиля. Вот рассказы туристов о тени над болотами, принятой ими за ругару. Часть этих событий сопровождалась непогодой и бурей, как в день гибели Джайлса Бэрбоуна. Часть - происходила в полнолуние, что в своем рассказе отметила Моника Чилкот. А часть была абсолютно лишена зловещего сопровождения. Окна высоток вылетали в ясную, безветренную погоду. Генри Шоу убили при полном штиле и без грозы. Ничего общего, ничего. Грейвс перевел взгляд на часы - и к горлу подкатил ком. Мерное движение стрелок, похоже, еще долго будет вызывать у него паническую атаку. Успев только подумать, что для визита к Лэнгдону слишком рано - что-то около двадцати минут девятого, он снова уткнулся в бумажки. По привычке поднес поближе к глазам сразу два листка из “красной” стопки. Нахмурился. Пододвинул к себе остальные. Быстро пролистал, мимодумно подчеркивая ногтем каждую дату в рапорте или статье. Потом чертыхнулся и взял блокнот. Кажется, он не зря вспоминал того преподавателя из христианского колледжа, с полутезкой, феями и Йейтсом. Скорее, благодаря ему, чем из-за предков-ирландцев, Грейвс отлично помнил, когда следует праздновать четыре великих дня Зеленого острова - Самхейн, Мабон, Бельтан, Имболк. И оттуда же знал, что у профанов и простецов эти праздники считаются не иначе как сатанинскими, что Бельтан - это Вальпургиева ночь, Самхейн - Хэллоуин, забавно приходящийся на канун христианского Дня всех святых, Имболк - Кэндлмас. Еще значимы дни солнцестояний и равноденствий. Обычная языческая мишура, жуткая только для тех, кто не закончил даже колледжа, а все знания о мире получил из негритянских поверий и “Ридерз дайджеста”. Настоящие сатанисты, вроде Антона Лавея и Питера Гилмора, а также последователи викки, больше философы, чем оккультисты. И, как правильно заметил Роберт Шоу, не совершили еще ни одного страшного преступления из тех, что им приписывают. То, что полиция и ФБР называют “сатанинским ритуальным насилием” - по большей части тоже мишура. Насильники обычно - психи и садисты, которые используют элементы культов, чтобы запугивать жертв и добиваться молчания. Но ничто не заставит Грейвса поверить, что маленький ребенок, какой бы жуткой Тварью он ни был в тайне от самого себя, начнет сгибать кресты, выбивать стекла и носиться над болотами точно по расписанию: в Вальпургиеву ночь, в день летнего солнцестояния, на Имболк. Это противоречит не только словам Колдуна про страх и гнев, но и тому, что Грейвс вообще знает о забитых, сломанных детях. В безумии системы не было и быть не могло. А вот в событиях, подчиненных злому умыслу, она при внимательном изучении обнаруживалась без труда. И нет, взаимосвязи Грейвсу не мерещились. Управлять можно кем угодно. И не обязательно для этого быть Белым колдуном. Он поднялся, прошелся по переговорке и не нашел ничего лучше, чем запустить ручку в стену, как будто это был дротик для дартс. Та, конечно, упала, но Грейвс не стал ее подбирать. Он и так уже прекрасно знал, до чего докопался. Абсолютно не нужная для поисков книги, но очень важная для самого Грейвса подробность. Кто-то не слишком умный, немного почитав ходящие по всему югу брошюрки “Как распознать сатаниста”, решил манипулировать Тварью в своих целях. Он очень хотел нагнать побольше страха на таких же читателей “Ридерз дайджеста” и брошюрок с лавеевскими пентаклями на обложках, и поэтому провоцировал “приступы”, или как там выглядит обращение маленькой колдуньи в чудовищное черное нечто, во время сатанинских праздников. Но при этом он достаточно хорошо разбирался в праздниках христианских, чтобы Тварь не появлялась во время Марди Гра или в дни обходного обряда. “Кто-то” имел над Тварью достаточно большую власть: обезумевшее существо, разрушительный след которого Грейвс видел своими глазами, долгое время, от Джайлса Бэрбоуна и до Генри Шоу, ухитрялось почти никому не вредить. Хотя, если Грейвс правильно угадал этого “кого-то”, жертвы ее вообще не особенно волновали. Все ведь делалось по воле Божьей и с Его соизволения. Мэри Лу Деммильблаунт, нынешняя Мэри Лу Бэрбоун, очень мало думала о последствиях для других людей, когда что-то делала или говорила. Однажды Грейвс проверил это на себе. И за двадцать лет ни черта, совершенно ни черта не изменилось. Собрав все документы, Грейвс сложил их в коробку и отправился в архив. Моника Чилкот заслужила и кофе, и ужин. Но в пятницу в департаменте, оказывается, была короткая смена. На посту осталась только громадная чернокожая Мадлен, а Моника уехала домой. Грейвс отдал Мадлен документы и попросил поблагодарить Монику от его имени. Он не знал, что с ним будет в понедельник. Все так изменилось. Два года в звании шефа отдела сделали из него уверенного в своем будущем человека: он точно мог сказать, что его не ранят в перестрелке, не ударит ножом наркоторговец, из всех случайностей его мог ожидать только рак, да и тот - к пятидесяти, не раньше - он верил в современную медицину и своевременные обследования. А теперь будущего, ни стабильного, ни какого-либо вообще, для него просто не существовало. До понедельника он мог и не дожить. Или дожить - но не собой. Так что пусть уж благодарности милой Монике передаст кто-нибудь другой. Щербинка на контактной линзе никуда не делась. Он ощущал ее, сдавая архивные документы, расписываясь на бланках, желая Мадлен приятного вечера, прикрывая за собой скрипучую дверь. Теперь она была связана с датами появления Твари. И с тем, что Тварью кто-то манипулировал. Отличие от предыдущих догадок Грейвса состояло в том, что сейчас ему не хотелось, чтобы щербинка исчезала. Можно было раскрутить эту мысль. Сказать себе: рука, направившая Тварь, способна толкнуть ее и на убийство Генри Шоу. Человек, обиженный политиком и газетчиком, жестокий со своими детьми и со всем миром, который недостаточно для него хорош, мог захотеть чьей-то смерти. Мог воспользоваться моментом, чтобы укрепить свою власть. Вызвать возмущение и страх, чтобы на следующий день прийти к старому Капитолию и провозгласить с его ступеней: “Ведьмы среди нас. Случилось страшное!” Но если пойти этим путем, сделать этот вывод, Колдун на своем допросе непременно о нем услышит. Ему доставляет удовольствие откровенность Грейвса. Он получит всю историю на блюдечке - Грейвс просто не сможет ничего от него скрыть. И пусть сейчас ему все равно, кто и зачем уничтожил его марионетку, запах селитры на коже забыть не так-то легко. Мэри Лу заслужила все кары небесные. Но пострадает не только Мэри Лу. Пока Грейвс шел к выходу из длинного архивного крыла, повесив на руку плащ и сделав то самое высокомерное лицо “только что от дантиста”, позади него гасили свет. Детективы, работники фотолабораторий, спецы по баллистике запирали свои каморки, жали друг другу руки и желали приятных выходных. На него они не смотрели, только скользили глазами - он был чужак, не пил ни с кем из них, не ездил в боулинг, не звал на барбекю. Его маленькая личная история, какой бы сложной она ни была, никого не заботила. Грейвс загадал, как в детстве, что если он успеет добраться до выхода раньше, чем погаснет последняя люминесцентная лампа, с ним все будет хорошо. Он не успел. Однако тот плафон, что висел прямо над выходом, оказался с сюрпризом: несмотря на то, что клавишу выключателя нажали, он продолжал тускло и неверно светиться, иногда вспыхивая ярко-белым. Грейвс не знал, что это означает - и постарался не задумываться. Дожидаясь, пока город погасит огни, он еще час-полтора колесил по окрестностям, стараясь прокладывать маршруты как можно дальше от своего дома. Дом больше не был его. Там не горел свет, не раздавалось ни звука, но за неподвижными занавесками там в молчании, в тиши ждал Белый колдун, и меньше всего Грейвс хотел оказаться рядом с ним. Он припарковался рядом с церковью, в которую когда-то ходил с мамой - очень-очень давно. Это был маленький храм с органом, исповедальней и зальчиком для проповедей, украшенным фигурами святых. Больше там ничего не помещалось. Грейвсу внезапно захотелось проверить одну свою безумную идею. Церковь еще не заперли. Тяжелая, окованная металлом дверь приоткрылась с трудом. Внутри было сумрачно и тихо, горели свечи, стекла витражей с наивными сценками, в детстве казавшимися ему такими красивыми, такими значительными, блестели тепло и живо. Грейвс прошелся между скамьями - от входа и до самой кафедры. Развернулся - и прогулялся в обратном направлении, четко печатая шаги. Священник, гасивший свечи в тени фигуры Девы Марии, спросил с чуть заметным итальянским акцентом, может ли ему помочь. Грейвс ответил, что все в порядке. Он немного помолится в одиночестве. Сев на скамью, он сделал несколько глубоких вдохов. У него ничего не болело, не кружилась голова, и рот не наполнялся кровью, как в Бербэнке. То есть дело было не в святости места, совсем не в ней. И не в распятии. И даже не в границе, разделяющей мир посвященных и мир простецов. Церковь Мэри Лу Бэрбоун защищала какая-то сила, должно быть, совсем не благая. Защищала от таких, как он. - Ворожеи не оставляй в живых? - спросил Грейвс сам у себя чуть громче, чем было нужно. И добавил с недобрым, хриплым смешком: - Вот же сука. - Вы что-то хотели, сэр? - окликнул его священник. - Да, падре. Скажите, есть у вас телефон? Телефон в этой маленькой и очень старой церкви, к его удивлению, был. Святой отец отвел его в притвор, вручил адресную книгу и ушел завершать свои дневные труды. А Грейвсу не осталось ничего, кроме как позвонить Лэнгдону. Слушать гудки и думать словами своего внутреннего пленного: “Не подходи к аппарату, не принимай звонок, садись в свою сраную “Хонду” и уезжай из города. Беги как можно дальше, а если хочешь, даже забери к чертям эту трахнутую Мэри Лу Бэрбоун. Ты же ее любишь. Вы же подходите друг другу как никто: лицемеры и фанатики, считающие, что мир вам что-то должен за все ваши несчастья”. Но Лэнгдон был дома. Он поднял трубку и долго молчал, ожидая, что звонящий заговорит первым, а потом пьяно, агрессивно спросил: “Эй! Какого черта?” - Привет, Лэнгдон, это Грейвс. У меня есть кое-что интересное для тебя. Насчет той книги. Ты должен услышать это как можно скорее. Могу я приехать? - Что ты нашел? Лэнгдон сразу же сбросил алкогольное оцепенение, голос стал четким и хищным. - Не по телефону. Разговор не пишут, я надеюсь? - Я бы знал. - Отлично. Полчаса - и я у тебя. Мелодично звякнули рычажки. Грейвс поправил воротник, одернул манжеты - и вышел на улицу, даже не взглянув на удивительно красивое, искусно вылепленное распятье на стене, где по лицу умирающего Иисуса текли почти настоящие гипсовые слезы. Лэнгдон Шоу жил в коттеджном поселке под названием “Авалон” - очередная насмешка судьбы. Добираться туда нужно было по безрадостной федеральной трассе 12, гудящей под колесами тяжелых фур. Металлические заклепки залатанного бетонного покрытия блестели под фонарями, погнутые стальные щиты оповещали водителей о близости очередной заправки “Тексако”, и глазу не на чем было отдохнуть, потому что живая растительность и мало мальски симпатичные строения прятались за высоким ограждением. Грузовики ревели, как адские твари, припозднившиеся водители легковых автомобилей тщетно перестраивались из полосы в полосу, чтобы поскорей добраться домой, затертая среди всего этого бедлама пустая бетономешалка в какой-то момент начала свое гипнотическое вращение - наверное, чтобы сделать пробку еще невыносимей. Притормозив перед знаком развязки, Грейвс почувствовал, что проезжает по чему-то мягкому, точнее - переползает через него из-за своей черепашьей скорости. Сбитая кошка, псина или водяная крыса. Примета пресловутого южного гостеприимства. За развязкой Грейвс свернул налево и съехал с магистрали. Строящийся участок Миллервилл-роуд сменился спокойной городской четырехполосной дорогой, приветливо замигала огоньками закусочная, проплыл мимо окон типичный луизианский гриль-бар, где уже яблоку негде было упасть. До Грейвса долетел обрывок песенки в стиле зайдеко - и снова стало тихо. Он хотел было включить радио, но не стал. Не стоило менять привычки только из-за того, что все катилось в тартарары. Найти нужный домик оказалось непросто - все они выглядели абсолютно одинаково: типичные райские гнездышки шестидесятых, уже порядком поистрепавшиеся от далеко не райской жизни. Различались они только высотой телевизионных антенн, да наличием или отсутствием сохнущих детских вещей на заднем дворе. Выходило, что Лэнгдон порвал с семьей куда основательнее, чем думал Грейвс. Несмотря на всю нелюбовь к младшему сыну, Роберт вряд ли позволил бы ему поселиться в такой дыре как “Авалон”. Значит, Лэнгдон вылетел или был выброшен из гнезда - возможно, когда выбрал полицию вместо политики. Возможно, раньше. И даже тачку, быть может, купил себе сам. И сам оплачивал страховку. Его коттедж был расположен крайне неудобно для любого здравомыслящего молодого человека, выбирающего себе жилье, и удачно - для Грейвса: стоял почти на границе поселка. За домом - заваленная битым кирпичом детская площадка, на которой наверняка никто никогда не играл. Черные лохмотья кустарника. Автостоянка и мотель чуть поодаль. Антенны на крыше не было. Веревок с бельем на пятачке перед домом - тоже. Во всех окнах, пробиваясь из-под плотных штор, горел свет. Грейвс заглушил мотор, вытащил из-под сиденья свой пистолет (он не мог вспомнить, вернул его на место сам - или это сделал Белый колдун), сунул его за пояс. Выйдя из машины, мельком глянул на номера. Они предусмотрительно были забрызганы грязью. Не стоило идти к Лэнгдону пешком или брать другую тачку - это его бы насторожило. Но Грейвс постарался хотя бы создать проблемы случайным свидетелям. В этом он был, кажется, солидарен с управляющей “Авалоном” фирмой - уличное освещение работало из рук вон плохо, часть ламп не светилась вообще, только в конце улицы сиял белым дорожный фонарь - как путеводная звезда. Но следовать за ней Грейвсу было нельзя. Он дошел до двери и постучал, надеясь, что Лэнгдону не пришло в голову привести девушку или пуститься в алкогольный загул, заглушая свою боль, тоску и дурные предчувствия. Лэнгдон был один. Он выглядел взвинченным, когда открывал дверь и откидывал старомодную цепочку. Взвинченным, но не пьяным, хотя алкоголем от него разило отчетливо. Он не переоделся в домашнее, просто сменил костюм, в котором был на церемонии, на джинсы и темно-синюю рубашку, типичный наряд средней руки детектива. Видимо, ожидал, что они с Грейвсом поедут куда-то. Траурной ленты на рукаве не было. Никаких бросающихся в глаза деталей. На диване позади него, среди обычного холостяцкого бардака, валялась пустая кобура. - Здравствуй, Лэнгдон, - сказал Грейвс, прикрыв за собой дверь. - Ты попрощался с братом? - Маршал. Кивнув, Лэнгдон слегка задержался взглядом на лице Грейвса, что-то его, должно быть, насторожило. Однако он не придал этому значения. Махнул рукой в сторону гостиной: - Располагайтесь. Пиво? Что вы нашли? - Сейчас я покажу тебе… - Грейвс отвел в сторону полу плаща, положил ладонь, на рукоять пистолета. - Невероятно, что твой брат… Нет, тебе лучше посмотреть. - В самом деле? Интуиция у Лэнгдона работала отменно. Вместо того, чтобы подойти к Грейвсу ближе, он отступил за диван, вроде бы, чтобы отправиться на кухню. Но ни на секунду не выпускал его из поля зрения. Он еще не паниковал, но уже почувствовал неладное - на уровне инстинктов. Грейвс убрал руку с пистолета и достал из заднего кармана брюк записную книжку Генри. - Твой брат пишет, нашел книгу у болотной ведьмы Лакруа, так вот она… - Второй раз фокус “Взгляни-ка сюда” у Грейвса бы не прошел, поэтому он не стал размениваться на убедительную ложь. Просто, продолжая говорить, швырнул записную книжку Лэнгдону в грудь. Тот рефлекторно попытался ее отбить - и тогда Грейвс кинулся вперед. Он всем весом сшиб диван: накренившаяся спинка толкнула Лэнгдона в живот и отбросила к стене. На мгновение тот потерял ориентацию в пространстве, ударившись лопатками. Грейвс перемахнул через диванные подушки, сшиб Лэнгдона с ног, с размаху впечатал кулак в висок. Ему хотелось сейчас выместить на нем всю свою злость: взять за плечи, бить затылком об пол, хлестать по щекам, увидеть, как потечет кровь. Но он остановил себя, заставил готовую ударить руку сжаться у Лэнгдона на сгибе локтя. Тот с диким видом рванулся из его объятий, ухитрился на несколько мгновений освободить прижатые к телу предплечья. Ослабевшей хватки оказалось достаточно: он ударил Грейвса головой в подбородок, а потом поймал что-то пальцами в щели под диваном. Похоже, чуть раньше он разглядел там предмет, способный спасти ему жизнь. Лезвие от безопасной бритвы, ну конечно. Время растянулось до бесконечности, пока тонкая, почти невидимая полоска стали приближалась к лицу. И Грейвс отстраненно прикидывал, как лезвие оказалось там, где оказалось. Нелепая рассеянность? Последствия вечеринки, где им разделяли просыпанный на зеркало кокаин? Подарок бывших хозяев этого райского коттеджа на последнем берегу? Еще он подумал, что Лэнгдон скорее порежет пальцы себе, чем повредит ему, и в этом его главная ошибка. Так и вышло. Колдун не солгал: Грейвс отлично почувствовал, как лезвие рассекает кожу на скуле. Вот только боль так и не пришла. Кровь выступила несколькими каплями, а потом побежала щекочущей струйкой, Грейвс мимодумно слизнул ее с губ. И тут же увидел, как лицо Лэнгдона сереет, выцветает от суеверного ужаса. Ощутил, что тот начинает крупно дрожать, даже не так - биться, но уже не старается высвободиться. Это были бессмысленные конвульсии обезумевшего человеческого существа. Лезвие выскользнуло, упало с коротким, в три четверти ноты, звоном. На нем кровь Лэнгдона (он, конечно, порезался) смешалась с кровью Грейвса, связав их языческим ритуалом побратимства. Грейвс убрал руку с его предплечья, чтобы на секунду прижать пальцы к ране. Но раны больше не было. Глубокий разрез зажил в мгновение ока, оставив что-то вроде едва ощутимого шрама. Сверхъестественный дар хоть на что-то да пригодился. - Маршал… - пролепетал Лэнгдон. - Что… вы… Однако растерянность все же отпустила его, а желание жить - подстегнуло: он напрягся, пытаясь снова сбросить Грейвса с себя, выдернуть окровавленную руку из его руки. Поздно. Момент был упущен - и Грейвс, ни минуты не колеблясь, приставил дуло пистолета к его животу, там, где рубашка выбилась из-под пояса, обнажив бледную кожу с золотистыми волосками. - Не дергайся, Лэнгдон. Пуля в кишках - это мучительно. - Господи, кто вы?! Я ничего не… - Знаю, - кивнул Грейвс. - Сейчас я отойду - и ты очень медленно встанешь. Ты не будешь приближаться к окнам, не станешь рваться к телефону. Тогда больно не будет. - Кто вам платит? Мой отец, он может… - Не может. - Грейвс начал подниматься, освобождая его. Держал парня на мушке и смотрел внимательно, прямо в глаза. Тот, кажется, понял все - его взгляд затуманился, поплыл, стал одновременно злым, испуганным и беспомощным. Он встал на колени, оперся о диван. - Маршал, прошу вас! Я ведь помог. Я же помог вам. - Это уже не важно. Тебя все равно убьют. Ты влез туда, куда лезть не следовало, - Грейвс не мог не смотреть на Лэнгдона, потому что тот в любой момент мог кинуться на него или в окно, и не мог спрятать жалость в голосе и во взгляде, что, наверное, выглядело особенно жутко. - И тот, кто придет вместо меня, тебя не пощадит. Так что давай, скажи мне, где у тебя хранится личное оружие. - Персиваль! Не надо этого делать! Вы же не… - Я именно то, что ты хочешь сказать. Ну, где твой пистолет? - он качнул дулом в сторону. - Дай угадаю. В ящике письменного стола, так ведь? - Господи… - Лэнгдон вместо ответа сунул дрожащие, изрезанные лезвием пальцы в рот, как ребенок, и начал исступленно грызть костяшки. - Господи, нет. - Ладно, я сам проверю. Удерживая Лэнгдона на мушке, Грейвс подошел к рабочему столу, стоящему в гостиной, потому что места под кабинет в небольшом коттедже предусмотрено не было. Переступил через провода примостившейся у стены электрогитары, открыл ящик, выбросил бумаги на пол - и действительно обнаружил под ними номерной Зигзауэр, коробку патронов к нему, пенал с инструментами для чистки. - Он заряжен? Что-то не выдержало - то ли губы, то ли пальцы Лэнгдона, - его рот был весь в крови и слюне. Он смотрел безучастно, ресницы намокли, и Грейвс кивнул своим мыслям: - Нет, не заряжен. Ты не успел. Ты ждал опасности. Но о том, что она подстережет тебя дома, и подумать не мог. Как, - он издал горлом звук, похожий на сухой смешок, - самонадеянно. Иди в ванную. Грейвс опустил в карман несколько патронов, взял пистолет своим платком. Зарядить его, удерживая Лэнгдона на прицеле, он, конечно, не сможет. Но если хорошенько напугать или хорошенько зафиксировать парня, найдется какое-нибудь решение. В крайнем случае, оставит пушку рядом с телом. Баллистам все равно понадобится время, чтобы разобраться с пулей. Да и свой ствол Грейвс нигде не светил, подозрений избежать будет проще простого. На выходе из гостиной Лэнгдон вцепился окровавленными, мокрыми руками в дверной косяк и сполз по нему, несмотря на упершееся в шею дуло. Он что-то стискивал на груди, должно быть, крестик. Или жетон, талисман. Плакал уже навзрыд. Но, когда он попытался заговорить, голос звучал внятно, только зубы щелкали, выдавая его дрожь: - М-мне нельзя кончать с собой, маршал. Прошу вас, не заставляйте меня это делать. Мы… для нас это грех. Хуже нет, чем лишить себя жизни. Меня даже не смогут похоронить как положено! Кем бы вы ни были, чего бы не хотели, не надо! “Ну конечно, - подумал Грейвс почти с отвращением, но скорее к самому себе, чем к плачущему у его ног мужчине. - Ведь Мэри Лу даже не взглянет на могилу самоубийцы, для нее ты перестанешь существовать - слабый, никчемный грешник. Бог не может быть так жесток, а вот люди… Люди еще и не на такое способны”. Его замутило. Лэнгдон мог воспользоваться этой заминкой, вскочить, сорвать свой крестик с цепочки, всадить ему в глаз, выпрыгнуть в окно. Но то, чего он боялся и во что вряд ли верил всерьез - колдовская тварь - стояла сейчас над ним. “Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня”, - так, кажется, говорил старина Иов? Ужас парализовал Лэнгдона, как парализует кролика или птицу. - Вставай, - Грейвс вздернул его за воротник (под пальцы попалась цепочка). Лэнгдон почти не мог стоять, ноги его подводили. Он развернулся, уперся лопатками в стену. Бессильно пошарил в поисках выключателя - но тот был слишком далеко. Да и видел в темноте Грейвс теперь гораздо лучше - от него это точно бы не спасло. Руку с пистолетом он по-прежнему держал плотно прижатой к поясу, уперев ствол Лэнгдону в живот. То, что вложил в него Белый колдун, требовало: втолкни парня в ванную, вышиби ему мозги, оставь его пушку рядом с телом, плевать, что пуля не от нее, ты будешь все отрицать, с алиби поможет тот священник, если ему приплатить или запугать. Тебя никто не видел, под стражу если и возьмут, то далеко не сразу, у тебя будет несколько дней на поиски книги, а потом… потом… Да совершенно не важно, что там потом, ты не должен об этом думать, простец Персиваль, разве рыцари размышляли, что делать дальше с Граалем? Но книга была плохой заменой Граалю, Колдун - никудышным Артуром, а сам Грейвс, пусть он и не способен был сопротивляться приказу, все же понимал, что такое истовое желание не запятнать себя смертным грехом. Его же воспитывали католики, как не крути. Если вдохнуть поглубже, можно было унять зуд в пальцах и не позволить им нажать на спусковой крючок. Можно было даже заставить затихнуть смех, все еще фонящий где-то под черепом. И, если зажмуриться покрепче, можно было решиться. Ненадолго избавившись от рези в глазах, такой же фантомной, как и чувство свободы, как и голос внутреннего пленного, Грейвс выплюнул жестче, чем следовало: - На чем ты сидишь, парень? - Сейчас это действительно было важно. - Ну же, не вздумай мне врать. Один коп, у которого были проблемы с наркотиками, всегда поймет другого. - Спидбол, - прошептал Лэнгдон, губы у него мгновенно пересохли, казалось, что они оклеены папиросной бумагой и вот-вот начнут шелестеть при движении. - Да ты мажор, Лэнгдон. Это от спидбола недавно сдох Белуши? - Грейвс похлопал парня по груди, точно мог успокоить его этим: резким неестественным смехом и упоминанием нарика-актера. - Давай так. Сейчас ты вынешь свою заначку, а она у тебя есть, это точно. Достанешь шприцы. И уплывешь в страну прекрасных снов, а я посижу с тобой. Передоз ведь не считается самоубийством. Формально это сердечный приступ. Белуши хоронили со священником. - Православным. - Это все, что я могу сделать. Еще немного, и смех в ушах зазвучит снова. Грейвс сглотнул, стараясь, чтобы нервное подергивание горла было не слишком заметным. Слюна склеила ему гортань. В ней снова чувствовался привкус крови. Сопротивляться слишком долго не следовало. Своевольные игрушки Колдунов не заживаются на этом свете. - Я… - растерянно пробормотал Лэнгдон, глядя Грейвсу прямо в глаза - его собственные были пустыми, растерянными, непонимающими. А потом просто кивнул: - Да. И добавил: - Записка. Могу я... - Хорошо, - кивнул Грейвс в ответ. Медленно отстранился, отвел пистолет, дал дорогу. Лэнгдон на нетвердых ногах отправился в спальню, чтобы достать наркотик, жгуты, шприцы. Его трясло, и это выглядело, точно он приплясывает. Грейвс неотступно шел за ним. Все необходимое для собственной смерти Лэнгдон выкладывал на кровать. Обернулся к Грейвсу - бледный, со струящимся по шее потом, с окровавленным ртом. - Ампулы в холодильнике. Вы не найдете. Можно, я… - Иди. Грейвс искренне надеялся, что Лэнгдон не сделает глупость. Но он сделал. По пути на кухню он толкнул на Грейвса этажерку, заваленную пластинками, а сам бросился к окну. Первая пуля раскрошила в щепки угол стола и пробила стену, а вот вторая вошла в его спину между лопаток. Лэнгдон вышиб головой стекло и повис на косяке окна, точно на гильотине. Осколки изрезали ему шею, руки, спину, на рубашке начало расплываться черное пятно, но он все еще пытался выбраться, спастись. Они с Генри хотели жить - и пытались жить так долго, как могли. Когда Грейвс подошел, Лэнгдон еще сжимал в почти не слушающихся пальцах окровавленный обломок стекла. Сил даже хватило полоснуть перевернувшего его Грейвса по груди. Крест накрест. И не как попытка защититься это выглядело, а как благословение. На губах у Лэнгдона надувались и лопались кровавые пузырьки. - Я… не… сам… - просипел он едва слышно: сдувающаяся кукла, не человек. Грейвс приставил пистолет к его переносице. Закрыл глаза. И, прежде чем спустить курок, услышал: “Мама”. На выстрелы, шум борьбы и звон разбитого стекла не примчался ни один из жителей “Авалона”, хотя не исключено, что они, затаясь за своими шторами, уже вызывали полицию. Грейвс перегнулся через подоконник и вгляделся в ночь. Тишина. Глушь. После погрома, который они тут устроили, прятать тело не имело смысла. Поэтому он лишь торопливо уничтожил следы своего присутствия: вытер платком ручки дверей, за которые брался, раздавил каблуком осколок, на котором осталась его кровь, забрал записную книжку Генри. И - разыскав в холодильнике всю заначку с наркотиками, оставил на виду пару ампул, а дверцу - открытой. Пусть шприцы на кровати подскажут направление поиска. Хотя бы на некоторое время все сойдет за нападение чокнутого приятеля Лэнгдона, искавшего дозу. Разрез на груди уже сросся, оставив после себя только испачканные темно-красным лохмотья. Но, когда Грейвс, стараясь не светиться, выводил машину на объездную трассу, его в первый раз вырвало кровью. Веки под легшей на лицо ладонью точно опалило белое пламя. Это светила ему путеводная звезда, что подмигивала над Миллервилл-роуд. Та, за которой он не пошел. Это манил Грааль. Это плакал среди темноты добрый гипсовый Христос. Это несла на руках белый неподвижный сверток простоволосая Джой. Это сияли из абсолютного мрака звериные глаза Криденса Бэрбоуна. Трудно было угадать, кому принадлежит рука на его лице. Он почти не ощущал ее, кожа онемела от ночного холода. Но когда до него наконец стали доходить слова и звуки, он понял, что рука эта влажная, будто у спидозного больного, что суставы ее распухшие, некрасивые, а пальцы унизаны перстнями. - Да ты издеваешься надо мной! - сказал Белый колдун, и в голосе не слышалось ничего, что дало бы посчитать его слова шуткой. Он звучал, как проклятье - глухое, злобное, полное готовности уничтожить. “Да ты издеваешься надо мной!” равнялось “Как мне хочется твоей смерти - мучительной притом”. И, хотя фраза не была вопросом, Грейвс все же сумел разлепить губы, чтобы сказать ему: - Нет. - Тряпка! - Колдун вновь ударил его по лицу, на этот раз - наотмашь и тыльной стороной кисти: чтобы перстни точно расцарапали щеку. Обхватил за подбородок, помотал его голову из стороны в сторону. Грейвс испачкался в собственной теплой крови, до сих пор не впитавшейся в обивку сидения. - Безмозглый идиот. Что, если бы я не пошел за тобой, чтобы перепроверить твою работу? Не наткнулся на твою машину у обочины? Ты сдох бы здесь - или попался. И не знаю, что хуже. Разве я не говорил, что для тебя смертельно опасно сопротивляться моим приказам? - Нет… ты… - Заткнись. Заткнись-заткнись-заткнись. Колдун подложил ему под голову руку, чуть приподняв лицо Грейвса к своему, и теперь почти лежал у него на груди, всматриваясь в сгустки крови на галстуке и обивке. То была и кровь Лэнгдона, и кровь самого Грейвса. И Колдун настороженно принюхивался, будто мог различить, где чья, по запаху. - Заткнись, - он запустил пальцы в волосы Грейвса, взъерошил их. - У тебя почти не осталось сил, дружок. Ты попытался сделать все по-своему, а это для тебя сейчас смерти подобно. Понимаешь, ты и без того портишься под заклятьем, как молочный пакетик, когда старая клуша-охранница, уходя из магазина, обесточила холодильник. Но если начать сопротивляться, портиться ты станешь - как если этот пакетик вскрыть, - со словом “вскрыть” он рывком расстегнул пуговицу у горла Грейвса, расслабил узел галстука. - Дыши, Перси. Вот так. Ты далеко уехал. Ты почти добрался до дома. И, если нам повезло, тебя никто не заметил. Я кое-что сделал для этого. Но постарайся, чтобы мне больше не приходилось за тобой прибирать. Осторожность в этом деле важна для нас обоих. А теперь переберись-ка назад. Ненавижу водить, но у тебя слишком окровавленный вид. Он коротко хмыкнул, потом перевалил Грейвса на себя, обнял и помог ему выбраться из машины. Грейвс мельком отметил, что он не слишком сильный - или бережется, чтобы не перенапрячься. Свалившись на заднее сидение и снова закашлявшись кровью, Грейвс сжался в комок, подтянул ноги к груди. Машина неуверенно тронулась, а потом рванула вперед слишком резко. К горлу подступила тошнота. - Ничего, мы тебя подлатаем, - услышал он над собой успокаивающее воркование Колдуна. - С Генри мне такого проделывать не доводилось, Генри, мир его праху, старался, как мог, сберечь свою шкурку. В этом была его своеобразная прелесть и его беда - он так хотел спастись и так меня боялся… Но ведь ты - увы и ах! - не он. Колдун все бормотал и бормотал себе под нос, а Грейвса занимал лишь один вопрос: неужели это все? Экзекуция будет состоять из одной пощечины? После того, что было в гостиной его собственного дома, он в это не верил. - Но мы все же приведем тебя в порядок. И я, разумеется, тебя допрошу, - ответил Колдун его мыслям. - Потому что, похоже, ты упускаешь что-то, мой дорогой. Ты не смотришь как надо. Грейвс не мог чувствовать холода, вернее - дискомфорта из-за того, что ему холодно. Но в голосе Колдуна было столько льда… Он понял, что начинает дрожать. К дому они снова прошли через сад. Колдун больше не поддерживал Грейвса, лишь посматривал на него искоса, готовясь подхватить, если тот упадет. И снова принюхивался - с плотоядным удовольствием хищника. Прятал улыбку в усы. Грейвсу не понравилось это его новое выражение лица - “А что я знаю! Но тебе не скажу”. Однако что ему вообще нравилось? Предстоял допрос, и он решил не размышлять, каким таким новым секретом овладел Колдун за то время, что он искал книгу в церкви Мэри Лу Бэрбоун и убивал Лэнгдона. Прежде, чем усадить Грейвса в виндзорское кресло с ободранным на подлокотниках лаком, Колдун отправил его в подвал: застирывать и чинить одежду. Он старался соблюдать легенду Грейвса о щепетильном федерале из Арлингтона, Виргиния. Любая складка на брюках или заплатка на рукаве могла ее разрушить - и он отлично это понимал. Правда то, что даже болотная грязь на бортах машины этого самого федерала никого не заинтересует, он понимал тоже. К Грейвсу будут присматриваться, но не станут на него смотреть. Колдуну наверняка нравилась эта дихотомия. Он сам ей пользовался, существуя и не существуя среди людей. Как не оттягивай момент допроса - он все равно наступит. Грейвс выключил тяжелый, очень старый утюг, которым когда-то пользовалась их экономка, последний раз втянул носом запах горячего хлопка, чистоты и нержавеющей стали. Что, если прямо сейчас прижать утюг к лицу, оставляя отметину поглубже, до самых связок и костей? Она ведь не зарастет, на это силы заклятия не хватит. Не сумел же Генри восстановиться после того, как ему сломали позвоночник, а рептилии выжрали мягкие ткани. Больно тоже не будет. Вернее, будет не так, как могло бы. Но Грейвсу не хотелось снова захлебываться кровью, перебарывая колдовство, если все, что его ждет потом - видение иглы орбитокласта над зрачком. Кому он поможет, если станет бесполезен для Колдуна со своей обожженной щекой? Все, что он сможет, это умереть. Страшно и бессмысленно. Заметив, что все еще сжимает пальцы на ручке остывающего утюга, он побыстрее повесил его на специальные крючки в торце старой гладильной доски - и поднялся наверх, из холода подвала, который он почти не ощущал, в тепло и свет - к Колдуну. Тот снова вытянул из него все. Он забрался с ногами на уютный длинный диван в гостиной, пил кофе с ромом, а Грейвса посадил к себе в профиль - и все выглядело так, словно они на гротескно обставленном сеансе психоанализа. - Итак, ты не нашел книгу в церкви, не был в приюте, но считаешь, что там ее прятать некому - соплюхи Мэри Лу не доверили бы ее подружкам, да и нет у них подружек, верно? - Верно, - кивнул Грейвс, безучастно глядя в стену прямо перед собой. Где-то за плотно задернутыми портьерами бродила глухая ночь. Он не мог повернуть голову, посмотреть в окно, выходящее в сад, как и окно старой кухни. Но он чувствовал, что ночь там. Бьется в стекла холодным ветром, пахнущим водой и невозможным здесь, на юге, снегом. Принюхивается. Ждет. “Сейчас мы дойдем до самого важного”, - решил он. - А церковь ты не обыскал как следует, потому что… - Я не смог. Едва не потерял сознание - и меня пришлось оттуда выносить. - Но в другой церкви с тобой все было хорошо? - Именно так. - То есть… Хо-хо. Невозможно! - Колдун прервался, чтобы глотнуть кофе, а потом отсалютовал чашкой невидимому собеседнику. - Ай да сука! Ай да крошка Мэри Лу! Неужели она сумела как-то приручить эту Тварь? Нет, что это я! Тварь не приручить, это настоящая стихия, заключенная в сопливом ребенке. Должно быть, нашла другой способ обезопасить свою церквушку. Говоришь, она боится Твари? Так искренне перепугалась, когда услышала про след из веток? Ну, может, сыграла это. А может, правда трусит, старая овца. Трусит, но пользуется тем, что посылают ей Господь или Сатана. “Не дать ему узнать про даты. Отвлечь”, - подумал Грейвс обреченно: теми короткими фразами. которыми он пытался говорить с Криденсом, пока не понял, что юноша далеко не так туп, как кажется. И хрипло спросил: - А не может она прочесть о том, как меня остановить, в той книге? О чем она вообще? Колдун поднялся рывком - с какой-то особенной грацией, так двигаются больные животные, берегущие ноющий бок. Встал у плеча Грейвса и плеснул остатки кофе ему в лицо. - Не смей задавать мне такие вопросы, ты, зомби. Никто, кроме меня, не имеет права в нее заглянуть. - В нее уже могли заглянуть. - Замолчи. Колдун стиснул его плечо так сильно, что Грейвс почувствовал импульс боли. Следом комната пошла кругом у него перед глазами, замелькали белые пятна. Так начиналась вчерашняя пытка, но Колдун остановил себя, заставил успокоиться. - Всякий, кто попытается ей завладеть, умрет, - сказал он со смешком. - Так что лучше бы у твоего приступа в церкви было другое объяснение. Похоже, однако, что тебе туда хода нет. - Я могу попытаться. - Мы поступим по-другому, - он сел за спиной Грейвса, просунул руки под подлокотники кресла, чтобы обхватить его за талию, а подбородок положил на плечо. - Мальчишка Бэрбоунов, этот Криденс, кажется, к тебе прикипел. - Он не… - Девчонкам веры нет, но он может быть полезен. Вотрись к нему в доверие. Будь поласковее - это же ему так нравится. Дави на жалость. Намекни, что именно нужно поискать у сестер. Он знает их тайники лучше, чем кто-либо. Наверняка все детки Мэри Лу следят друг за другом - и сдают провинившихся мамашке, чтобы самим меньше влетало. Пусть принесет книгу тебе. - Но если он принесет книгу, ты же его убьешь. - Это не должно тебя волновать, - успокаивающе сказал ему на ухо Колдун. Потом протяжно вздохнул. И в его голосе прозвучала искренняя печаль: - Но какой же ты бестолковый, Перси. Какой глупый. Ты мой уже почти двое суток, и за это время не продвинулся в нашем деле ни на шаг, только подчистил кое-какие хвосты. Мне кажется, ты плохо стараешься. Ты не смотришь, как надо. Грейвсу подумалось, что посмотреть его глазами Колдун в этот момент захотел вовсе не из-за того, что Грейвс что-то упускал. Он просто был ужасно любопытен. И ему хотелось самому видеть, как тянется за ласкающей рукой Криденс Бэрбоун, как сам - добровольно! без порошков и зелий! - становится послушным слугой федерального маршала Грейвса, как, обманутый, с запудренными мозгами, обыскивает комнатки сестер и спешит в условленное место, чтобы передать Грейвсу книгу в черном переплете. Колдуну доставило бы неизмеримое удовольствие наблюдать за этим. Но он почему-то не позволил Грейвсу выколоть себе глаза, чтобы вставить вместо них свои собственные - или блестящие черные камушки. Обхватил за пояс, заставил выпустить нож: Грейвс лишь слегка поранил им скулу. И подтолкнул назад, к двери в отцовскую спальню, в ее мягкий полумрак. - Я убедился, что ты верен мне, - сказал он проникновенно. Промокнул платком кровь на щеке Грейвса - будто слезы вытер. - Но ты ведь понимаешь, что после этого дурацкого случая с младшим Шоу, когда ты все испортил, я не могу отпускать тебя без поводка. Ты пожалел Лэнгдона - и что в итоге вышло? “Отвечать. Обязательно отвечать, даже если кажется, что ему не важен ответ”. - Вместо самоубийства получилось разбойное нападение, которое привлечет к нам ненужное внимание. - Не к нам. К нему, если ты не совсем дурачок. Но в целом все верно. Скоро начнется тарарам. Позвонит красотка Пиквери. Тебя привлекут к новому расследованию. И времени на поиски почти не останется. Ох, как же я тебя ненавижу, глупый Перси. - Колдун поднял свою белую, влажную руку и со злостью провел ногтями по щеке Грейвса до самой шеи, оставив быстро заживающие царапины. - Но я не зря проторчал два вечера в твоем доме! - сказал он, неожиданно перейдя от ярости к торжеству. - Я нашел кое-что, что нам поможет. Сработает куда лучше обмена глазами. Идеальный поводок, Перси. И для этого не придется отнимать у тебя душу. Что мне за дело до твоей души, в конце концов? Я же не мифический Князь тьмы. Ложись. Отдохни тут. Он толкнул Грейвса на заправленную постель, а когда тот устроился поудобнее, придавил ладонью - точно поставил печать на его груди. Потом вышел, затворив дверь, и спустился вниз. Грейвсу стало страшно. Сцена походила на ту, когда Колдун принес в гостиную голову только что зарезанной курицы. Он точно так же лежал на спине и точно так же не знал, что тот ищет. Только слышал приглушенные шаги - Колдун передвигался тихо, как вор, которым и был, - и пытался определить на слух, где на этот раз припрятан сюрприз. Если бы Грейвс мог, он бы свернулся на кровати отца в позе эмбриона, закрыл голову руками - и попытался не увидеть, не услышать, не понять, что же придумал Колдун, до самого конца. Но ему велели лежать прямо - и он лежал. За окном зашумели деревья - снова поднялся ветер. Что-то - лист или даже ветка - ударилось о стекло, и Грейвс крупно, жалко вздрогнул. Дверь приоткрылась. Запахло свежей землей. И еще чем-то - будто пеплом, перепревшим белком и гнилью сразу, но ненавязчиво, нежно, едва уловимо. Грейвс не мог разобрать, что это за запах, чувствовал только, что он постепенно заполняет всю комнату, обволакивает, лезет в ноздри, будто запах коричневой воды Миссисиппи, душит в своих объятиях. А потом его настигло осознание. Запах не имел иных толкований, как не имеют их удар ножом и электрический разряд. Могила. Так пахнет могильная земля с давно сгнившим в ней телом. Колдун разрыл могилу. Совсем недавно - влажные нотки почвы и корней не успели стать далеким воспоминанием. Но до кладбища на окраине было далеко, а часть вечера Колдун потратил на поиски Грейвса, на работу над его ошибками. Где же он нашел могилу? Где? - Нет! - вдруг крикнул он так оглушительно, что на мгновение заложило уши. - Нет! Нет-нет-нет! - Да, - ответил Белый колдун, и в голосе его слышалась та самая улыбка хищника-трупоеда. - Ну-ка посмотри на меня. Узнаешь этот сверток? Ткань на удивление мало истлела, ты выбрал отличное место, чтобы зарыть свой грешок. Грейвс поднял голову, как ему и было приказано. Колдун стоял в дверях и держал на руках кусок белой материи, весь в земле, завернутый для сохранности в пищевую пленку - тоже с кухни Грейвса, как и нож. Держал бережно, точно ребенка, и на мгновение Грейвсу показалось, что сверток выглядит таким же, как в ту ночь, когда Джой принесла его в сад. Это, конечно же, было иллюзией: полотно все пошло пятнами, часть волокон сгнила, превратилась в расползающуюся от любого движения паутинку, а то, что внутри, усохло и уменьшилось в размерах больше чем вдвое. Но ткань - теплая пеленка с узорной каймой, - тем не менее, была той самой. И сверток - тем самым. - Нет, - простонал Грейвс, во рту запузырилось что-то - кровь или слюна. - Ты просто представить не можешь, как нам с тобой повезло, что я почуял это в твоем саду, - усмехнулся Колдун. - Сперва я не поверил. Сказал себе: Перси Грейвс такой правильный, такой строгий, он просто не может ничего скрывать. У него нет скелетов в шкафу! Что правда то правда, в шкафу их действительно не оказалось. А вот под старыми кипарисами, в темном обомшелом углу нашелся самый настоящий крошечный скелетик. Я думал, рехнусь, пока его выкапывал. Да и правда чуть не рехнулся - от радости. Кости твоего ребенка! Высохшие, оголенные, двадцатилетней выдержки! Они же свяжут нас сильнее, чем любой мой ритуал. Укрепят наше с тобой единение и помогут тебе наконец-то сделать все как надо. Кстати, - он отбросил ногой небольшой коврик у кровати и вытряхнул из пленки кости, землю, обрывки материи прямо на пол. Маленький череп откатился к окну, просыпав прах из глазниц. - Пока я выбираю нужные косточки, расскажи-ка мне, что тут происходило двадцать лет назад, почему никто не знает, что у тебя был сын, и зачем ты сбежал из Батон-Руж. Впрочем, этот вывод я сделаю и сам. Если ты будешь со мной откровенен. А не быть откровенным ты просто, - он добродушно расхохотался, будто рассказал действительно веселую шутку, - просто не сможешь! Правда здорово, Перси, мальчик мой? - Правда, - ответил Грейвс, потому что не отвечать было нельзя. Двадцать лет назад жизнь у извивающейся коричневой Миссисиппи казалась Грейвсу куда проще и приятней. С отличием окончив Колледж Святой Троицы в Батон-Руж, он дал себе “год условно” - то есть с одобрения отца отложил поступление в университет, чтобы получше понять себя, отдохнуть, выбрать достойную специальность и начать подготовку к экзаменам. Сперва его тянуло к литературе и английскому языку, но того преподавателя, что доставал Грейвса Йейтсом (Ван Бурен! Вот как его звали, Джеймс Ван Бурен!), уволили со скандалом, и Грейвсу разонравилась филология. Судья Мертон Грейвс не мешал сыну выбирать себе занятие, но и не помогал. Он уже десять лет жил затворником, почти ничем, кроме работы, не интересуясь - с того времени, как умерла от рака гортани его жена. Смерть была слишком быстрой, слишком внезапной, и, к несчастью, у судьи не получилось забыться в заботах о сыне (он не был заботлив, хотя, безусловно, любил Персиваля), в новом браке (не нашлось подходящих невест) или в религии (мама, как могла, прививала им с отцом католичество, но оба они от него отказались, как только она ушла). Они прощали друг друга, отец и сын, почти не спорили и не конфликтовали, но Персиваль однажды дал себе клятву: “Что бы со мной не случилось, я не буду таким же слабым, как он”. Ему, максималисту, как все молодые люди, казалось: убегать от своей боли - трусливо и недостойно. Он еще не знал, как стремительно придется бежать ему самому. И как легко Луизиана выследит его и настигнет. Вера и религия имеют мало общего. Способов определить, насколько сильно ты веруешь, еще не придумали, а вот осудить тебя за недостаточно ревностное соблюдение обряда сможет любой сосед. Не то чтобы Грейвс боялся осуждения - отец вот давно на него наплевал и посещал церковь от силы дважды в год, в Рождество и на Пасху. Но привычки остаются привычками. К тому же, для Грейвса церковь со всеми ее ритуалами всегда была связана с чем-то таинственным и приятным. Вот мама ведет тебя за ручку в крошечный храм с красивыми витражами. Ты в чистой, пахнущей утюгом рубашке, тебя собирали к причастию как на праздник, ты и считаешь его праздником, едва ли не большим, чем твой день рождения. Негритянка-домработница тайком дает тебе яблоко. Мир правилен, люди добры, мосты Лонга и Уилкинсона сияют хромом, над головой шумно проносятся военные самолеты, транспортируя пятьсот девятый парашютно-пехотный из Барксдейла куда-то за Тихий океан, солнце висит высоко в чистом небе - цвета индиго из набора восковых мелков “Крайола”. Тебе семь лет. Потом тебе десять, на дворе пятьдесят третий, мамы уже нет, но в церкви тебя утешают и обнимают знакомые женщины, в кабинке для исповеди можно поплакать так, как ты не будешь плакать на приеме у школьного психолога, а вечером в храме висит подогретое живыми огоньками молчание, и тебе хорошо молчать, пока Бог молчит тоже. Впрочем, он всегда молчит. Разве ты забыл? В какой-то момент Грейвс распростился со своей верой, безо всяких трагедий, просто осознав, что Богу наплевать. Но жизнь в католической общине была еще одним звеном социальной цепи: наравне с футбольной командой, поездками на пикники к друзьям, раз уж отец не устраивает пикников для Перси, школьными вечеринками и недолгим членством в подростковой банде. Со всеми ее атрибутами - кожаными куртками, ножами в носках, амбарными цепями и детским цинизмом. Для большей детализации смотреть “Бунтаря без причины”. В один прекрасный момент Грейвса выперли из банды (“ты слишком чистенький, и твой папаша-судья отмажет тебя от чего угодно, а мы влипнем”), и он решил постигать жизнь другими способами. А именно - встречаясь с девочками. Католические девочки его не интересовали. Во-первых, он всех их знал. Во-вторых, они и в подметки не годились католическим мальчикам - напыщенные скучные курочки, никуда без своих перчаток и соломенных шляп. Католические же мальчики… Нет, в пятьдесят восьмом это не представлялось возможным. Так что он обратил свой взор к баптисткам. Это была самая большая религиозная община в Батон-Руж, и у них умели веселиться - не то что у католиков с их вялыми спектаклями и вечерами песен. Грейвс пел довольно паршиво, но все-таки записался в капеллу, чтобы ездить на городские выступления и пялиться на девчонок. Так он познакомился с Джой. Нет, сначала были Бланшефлер и Марта, Эдна и Адель, Дафна, Клара и та хорошенькая каджунка с бейсбольного стадиона, имени которой Грейвс так и не успел узнать, но которая так чудесно выглядела, когда ее светлые кудри насквозь просвечивало вечернее солнце. Девочки не помешали Грейвсу закончить колледж, он дал себе год условно, и продолжал ходить в церковь, на репетиции, на концерты - просто по старой памяти. Нельзя же вот так оборвать все нити, даже если ты, скорее всего, уедешь из Батон-Руж уже будущей весной. И вот там, на пуритански скромных вечерних танцах для христианской молодежи он и увидел Джой. Если об индейской крови в жилах Криденса Бэрбоуна можно было только гадать, то Джой, без сомнения, была кэддо или кайова. Таких густых черных волос Грейвс не видел ни до, ни после. Джой носила две косы, платье в цветочек, как все баптистки, и по вечерам наверняка густо натирала куском сухого мыло подвороты своих белоснежных детских носков, чтобы они не морщили. Имя ее означало “радость”. Ей недавно исполнилось шестнадцать. Грейвса потянуло к ней как магнитом. Не потому что она была красавицей, хотя она была. Не из-за ее загадочных черных глаз и умения смеяться, не разжимая губ, только ямочками на щеках. Не из-за ее чуть грубовато вылепленных форм под легким платьем. То есть - потому, что было все это, но и еще что-то. Джой была “простоватая”. В обществе кругом ниже того, где вращался Грейвс, это значило бы “чуточку сумасшедшая”. Но сыновья уважаемых законников с зачитанными до лоска томиками Йейтса под крышкой парты, с репутацией романтических бунтарей и волокит, видели в такой простоте не легкое безумие, а отблеск самой жизни. В Джой была невероятная теплота, искренность, непуганая радость, иногда доходящая почти до религиозного экстаза. И при этом Джой вызывала желание. Кудрявая каджунка на стадионе тоже его вызывала. Девушки с огороженного пляжа, играющие в волейбол в смелых купальниках или в легких юбочках, прыгающие с вышки, вызывали беспрестанно. Как и девушки в открытых автомобилях, хихикающие, прикрывающиеся от ветра. Как и те, в коротких шортах, с заправки. Но в них во всех было что-то ломкое, неестественное. Тронь - зазвенят. Грейвсу они представлялись обвешанными сигнализацией. “Не смей! Не буду”, - в ответ на каждое движение, на каждый шажок поближе. Причем, напряжение не уходило, даже если стена была сломана, сопротивление преодолено, рука лежала на колене, и девушка больше не требовала, чтобы он отступил. Иногда ему казалось, что они и правда с другой планеты. А Джой была с Земли. Или даже из-под земли - столько в ней было природного, животного, живого. Как будто она проросла в священной индейской роще, а не родилась на свет. Грейвс, наверное, все же слишком много читал поэтов, раз думал о ней так. У него почти не было личного опыта, только поэты, историки, да личный духовник - мамино наследство, очень некомпетентный в вопросах пола старикан. Он и представить тогда не мог, что отсутствие сопротивления, которое он чувствовал в Джой, ее искрящаяся, чрезмерная радость и ее чудинка - следствие одной большой беды. Кто в возрасте Грейвса вообще думает о таком, когда у самого все относительно благополучно? Если бы он тогда дал своим мозгам немного пищи для размышлений вместо того, чтобы романтизировать Джой, он мог бы догадаться, что религия для нее - немножко больше, чем компания звонкоголосых подружек, благотворительные обеды и возможность обмениваться записочками на проповедях. Что вера - ее единственное спасение. Что Бог, быть может, отвечает ей в темноте. Сумасшедшим иногда с этим везет. Однажды он подвез Джой домой после концерта. Небо заливал закат. Ехать нужно было по Ривер-роуд, и по дороге они остановились, чтобы посмотреть, как слетаются к месту ночлега чайки и пеликаны. Грейвс опирался бедром на горячий бок машины, а рядом стояла горячая Джой - и он ничего не смог с собой поделать. Привлек ее к себе за пояс, обнял, чтобы она не озябла на речном ветру. Она, как это говорят о животных, легко пошла к нему в руки. Он даже удивился, что так легко. Боялся дохнуть, пока она с удобством устраивала голову у него на плече. Боялся потревожить ее потом, когда она замерла. Ему показалось тогда, что Джой чувствует себя с ним… как это? Уверенно, может быть? Или просто спокойно. Он чуть не лопнул от гордости, когда это понял. Ну точно как мальчишка, впервые пришедший в конюшни, с руки которого внезапно начал есть огромный диковатый конь. Когда Грейвс скосил глаза на наручные часы, оказалось, что прошло минут сорок - а они все стояли неподвижно и безмолвно. Джой пряталась у него на груди, и на его движение отреагировала, лишь зябко поведя плечами. Не протестовала, когда ее обняли горячей, и не оттолкнула, когда поцеловали. А Грейвс едва себя не потерял, когда почувствовал под своими пальцами жар ее румянца и мягкость пушка на щеке. Губы у Джой были сухими, будто она умирала от жажды. Сухими и нежными. Выбившиеся из ее косы волоски щекотали Грейвсу скулу, пока она слепо водила рукой по его лицу, шее, плечу. Он поймал ее пальцы, будто увертливого зверька, и ласково поцеловал. А Джой улыбнулась ему. И улыбка эта прощала его за все. К ней домой они приехали на полчаса позже, чем должны бы - уже стемнело. Но Джой сказала, что ругать ее не станут, она иногда задерживается у подруг. Грейвсу спросить бы: “И часто ты остаешься у кого-то из церкви? Ты, может быть, не хочешь идти домой? А кто о тебе заботится? Кто твои родные?” Но разве влюбленного идиота заботят такие мелочи? Кроме того, в свои восемнадцать он уже не слишком-то жаловал людей, они его не занимали, так что на родных Джой ему было наплевать. Ему тогда еще не пришло в голову, что любить кого-то - не значит захлебываться стихами и страстью. Любить - значит стараться узнать. И значит - стараться помочь. Нет, он не догадался бы, что девочке требуется помощь, пока она не попросила бы прямо. А она не просила. Просто убедилась, должно быть, что ее никто не защитит, и старалась быть счастливой. Они с Грейвсом гуляли под сенью опутанных лентами мха дубрав, ездили купаться на самые отдаленные пляжи и валялись на горячих камнях. Пили теплую газировку, неосмотрительно забытую в багажнике, слушали забавные передачки по радио и хохотали как сумасшедшие. Джой отлично плавала, Грейвс тоже. Как-то они догнали прогулочный катерок, маневрировавший в излучине реки с выключенным мотором, и попросили отдыхающих взять их с собой. Те согласились, и парочка просидела на короткой и пустой из-за отсутствия тента верхней палубе целый час, пока катерок полз по Миссисиппи. - Увези меня, Перси, - попросила Джой, крепко стиснув руку Грейвса в своей. - Я хочу уехать с тобой, мне все равно куда. - Я тебя заберу, обещаю, - ответил он искренне. - Просто сперва мне надо выучиться. - Это надолго? - Мы поженимся, как только я начну зарабатывать самостоятельно. Это два года. Или два с половиной. - Мы поженимся? - спросила Джой со своей невозможной улыбкой. - Конечно. А ты думаешь, я играю с тобой? - Грейвс надулся, изобразив преувеличенную обиду. - Нет. О нет. Их разговору помешала одна из дамочек с нижней палубы, которая принесла “солнечные очки для юной леди, чтобы не портила свои прекрасные глаза”, а Грейвсу сунула два стакана содовой. На дамочке был кипенно-белый купальник, и в лучах палящего солнца она точно сияла собственным светом. “Настоящий ангел!, - шепнула Джой. - Я думаю, ангелы вот такие, а не как рисуют в книжках”. Они сошли с катера на каком-то безвестном причале и потом едва добрались до косы с припаркованной машиной Грейвса - пришлось украсть с веревок чью-то простыню и обернуть в нее Джой. Именно в тот вечер они впервые занялись любовью - под плеск воды, птичьи крики и шум низких, затопленных по корни деревьев. А после задремали. Когда Грейвс проснулся и выглянул из машины, стояла ночь, и вода добралась до передних колес его “Студебеккера” - начался прилив. В реке отражался белый дрожащий месяц, и Грейвс вдруг ощутил острый укол животного страха. Он затормошил Джой, почему-то решив на мгновение, что она не дышит. Та сперва лишь утомленно отталкивала его руки, улыбаясь во сне. Когда она заводила локоть за голову, становилась видна впадинка ее подмышки с мягкими темными волосками. Грейвс думал раньше, что ему нравятся подбритые девочки, как в журналах, но оказалось, голова у него кружилась именно от Джой. Перестав трястись от страха за нее, он полез было с поцелуями, но Джой неожиданно проснулась. Замерла под ним - напряженная, с распахнутыми от ужаса глазами, какая-то по-особенному беззащитная. А когда поняла, что они в машине, что Персиваль обнимает ее, растерянный, непонимающий, крепко схватила его за плечи, уткнулась ему в грудь и расплакалась. Он спросил, не отвезти ли ее домой, но она лишь зарыдала сильнее. И все повторяла: “Забери меня, забери меня, забери меня от него”. Грейвс обещал, что заберет, толком не понимая, в чем причина ее истерики и кто такой “он”. Позже он выяснил, что она жила со старшим братом, куда больше похожим на белого, видимо, сводным. Брат был ее опекуном, держал несколько лодок и артель по добыче крабов и устриц. Джой работала у него, стряпала для рыбаков, почти не училась. Церковь и не слишком близкие подруги, больше ничего у нее не было. Только Грейвс. Каким бы он ни был глупцом, он все же почувствовал ответственность за нее. Осторожно, исподволь он начал прощупывать отца на тему своей женитьбы. Тот, как и думал Грейвс, был не против. Разумеется, Персиваль женится - как только выберет университет, выучится и поступит на достойную его происхождения службу. Юриспруденция? История? Ты уже что-нибудь решил на этот счет, сын? Ни черта он не решил, конечно, и ужасно боялся облажаться. Что, если из него не выйдет ни юриста, ни историка? Он не заведет нужных связей, не получит заработок, окажется очередным бездарным приживалой на шее отца? Сколько таких случаев было в их окружении! Но наготове был план Б: если с университетом не срастется, они с Джой возьмут машину и поедут на запад, все на запад. Грейвс ни дня не работал, но он здоровый крепкий парень, они куда-нибудь наймутся, скопят на свое жилье. И, конечно же, Джой со временем начнет петь на настоящей сцене - ведь для чего еще ехать в Калифорнию, если не попытаться продать там свой талант? Так он фантазировал - и в его мечтах где-нибудь позади остальных оживших картин маячила пара детишек. Если бы он рассказал Джой о своих мечтах, та объяснила бы ему, как редко они сбываются, какой горечью отдают. Но он не выдавал ей планов, подозревая, что пока они выглядят неоформившейся ерундой. Только обещал - свидание за свиданием: “Я тебя заберу”. И она ему верила. “Простоватость” ее заключалась и в этом тоже - ее гипнотизировали слова, если были сказаны с искренностью и со знанием дела. Из-за этого все и полетело к чертям. Лето и теплые месяцы осени промелькнули как один день. День, когда ты плаваешь наперегонки, пьешь нагретую газировку, отдыхаешь на покрывале после страстных объятий, и у ваших ног - корзинка для пикника, радиоприемник и учебники. Но ничто, разумеется, не длится вечно. Особенно такие дни. Пошли дожди. Было даже что-то вроде урагана. Грейвс запирался в библиотеке с книжками, но почти не читал, устраивал на стопке тяжелую, гудящую от мигрени голову и часами спал вот так, пока дождь колотил в окна. У него начало портится зрение, врачи сказали, что это астигматизм; головные боли - просто симптом, нужно наблюдаться у специалистов и поменьше напрягать глаза. Отцу хватало этой отговорки, и сына он не доставал. Выходить Грейвсу не хотелось. Учиться - тоже. И на концерты он больше не ездил. Свидания с Джой стали редкими - и какими-то скомканными, грустными. Она будто что-то от него прятала, не встречалась с ним взглядом. И все время пыталась о чем-то заговорить, но обрывала себя: так срывают тянущийся к солнцу цветок и прячут под одеждой. Нет, Грейвс не был трусом и не был ублюдком, и он вовсе ее не обманывал. Он действительно - действительно! - ничего тогда не понимал. Рыцарь-простец, Колдун не ошибся со сравнением. За месяц до Рождества Джой вовсе перестала с ним видеться. Последнее, что он слышал от нее: “Знаешь, Перси, я сейчас так часто хожу на службы… Тебе тоже обязательно нужно заглянуть к нам. В хоре есть девушка, у нее по-настоящему ангельский голос: как будто сам Господь склоняется к людям, когда она поет. И все становится несерьезным, не важным. Только свет, и музыка, и этот голос, и Царство небесное”. Девушку звали Мэри Лу Деммильблаунт. Грейвс потом видел ее фото в христианской молодежной газете на стенде при церкви. Глаза навыкате, хорошенький носик, толстая коса, достающая кончиком до кушачка ее легкого платья: фотографию сделали летом, а стоял уже февраль. Можно было и впрямь решить, что она ангел небесный. Но в том феврале Грейвс окончательно потерял способность чем-либо обманываться. Особенно - ангельским обликом Мэри Лу. В том феврале Джой впервые позвонила ему - около одиннадцати ночи. Прежде они не созванивались: в длинном, пахнущем рекой доме, где жила Джой, не было телефона. Или, может быть, его отключил ее брат. Грейвс удивился, что она звонит. Даже не сразу понял, что это она, таким иссохшим, мертвым был ее голос. Он подумал еще: “Хорошо, что трубку поднял я, а не отец - ему бы слишком многое пришлось объяснять”. И тут же одернул себя: “Поганый трус”. В следующую секунду он уже отчаянно хотел, чтобы отец спустился за чем-нибудь из своей спальни, поинтересовался, кто отрывает Перси от книжек на ночь глядя. И тогда ему пришлось бы узнать, что у сына есть возлюбленная, и они поженятся. Непременно. Но отец, конечно же, спал. - Мне нужно прийти. Я приду. Позволь мне прийти, - говорила Джой. Сперва Грейвс уговаривал ее подождать до завтра, потом догадался, что она его не понимает. Разговор становился все более вязким, пугающим, похожим на беседу с запинающейся пластинкой. Грейвс устал объяснять Джой, что ночь - не самое лучшее время для визитов. Сказал, что встретит ее. Куда за ней приехать? Только пусть ждет его там и никуда не уходит. Ему пришло в голову, что она, может быть, пьяна. И - в первый раз за все время - что она в беде. В животе стало холодно, гулко. “Откуда ты звонишь, Джой? Где мы встретимся?” Она не отвечала на его вопросы. Сказала под конец, что приезжать не нужно, она доберется сама. Грейвс не находил себе места, бродил по библиотеке и гостиной, останавливался у полок, у секретера, у старого консольного стола, барабанил по деревянным поверхностям и ничего вокруг себя не замечал. Потом садился. Потом вскакивал снова. Даже, кажется, задремал, но беспокойно. А когда его тихонько позвали из сада (будто с неба упало единственное: “Персиваль!”), тут же вскочил, заозирался. Часы, ныне превращенные Колдуном в кучку стекла и шестеренок, показывали третий. Кисейная вуаль над окном в сад трепетала от ветерка - неупокоенный призрак! Грейвс забыл прикрыть створки. Он выскочил из дома, оказался в саду. Там было точно так же неуютно, как и сейчас - поздняя осень и ранняя весна в Луизиане одинаково грязны и сыры. Кипарисы укачивали на своих широких ветвях змей из мха. Пошевеливали плетьми вьющиеся цветы в ампельных кашпо. Джой он заметил сразу - она почти светилась белизной на фоне черных деревьев. Светлое платье, белые носки, белый сверток в руках. Довольно крупный и совершенно неподвижный. - Здравствуй, Перси, - произнесла она певуче. У нее ведь был такой красивый голос… - Ты давно меня не навещал. - Я готовлюсь к экзаменам, ты же знаешь. Что случилось, Джой? По ней нельзя было сказать, что что-то случилось. Она была спокойна, расслаблена, совершенно равнодушна. “Может быть, - подумал Грейвс, - не выпивка. Таблетки?” - Так давно. Знаешь, я очень долго винила только себя. Он всегда говорил, что я продажная, что я шлюха, что я сама этого захотела. Еще я думала, что я тебе мешаю. Что мне нужно тебя отпустить. Но та девушка из хора… О, Перси, она добрая, как ангел… она объяснила мне, что это и твоя вина. - Моя? - спросил он удивленно. Его начинало трясти. - В чем я виноват перед тобой, Джой? Я тебя не забывал! Просто мне правда надо было… - Мы оба будем гореть в аду, так она сказала, - улыбнулась Джой почти счастливо. - Ты и я. Но наш сын, Перси, он невинный, и он обязательно станет ангелом. Так что иногда он будет осенять нас крыльями и брызгать нам на лица прохладной водой. А может, даже принесет два стакана содовой… Как думаешь, в раю ведь пьют содовую? Ах. Ее везде пьют. - О чем ты, Джой? Он все еще не позволял себе поверить. Единственной мыслью, которая брезжила перед ним, была: “Она сошла с ума. Господи. Господи. Мне нужно успокоить ее и везти в клинику”. И да, она действительно сошла с ума. В этом не было никаких сомнений. Вот только причин он не знал - или пытался убедить себя, что не знает. - О содовой… Ох, нет. О нашем ребенке. Ну подойди же. Он и до этого медленно и незаметно пододвигался к ней, чтобы не дать броситься обратно в темноту сада. А теперь приблизился открыто. Особенно отчетливо он запомнил, что трава была влажная, мягкая, проминалась под ногой - садовые дорожки давно уже пришли в негодность и заросли. У него промокли домашние туфли и штанины. И какая-то ветка прикоснулась к его щеке нежно, словно мать. Все это он и сейчас мог воспроизвести по памяти в мельчайших подробностях. Мог рассказать, что на пределе слышимости где-то раскричалась птица. И что в траве тускло сияли светлячки. А вот то, как доверчиво потянулась к нему Джой, как улыбнулась, по своему обыкновению не разжимая губ, и как откинула уголок белого покрывала, он предпочел бы намертво забыть. - Он… он… - попытался произнести Грейвс, и его голос напоминал шелест бумаги о бумагу. - Он такой маленький. И он не двигается. Но разве это можно забыть? Крошечную голову в обрамлении редких черных волос, лысеющую к незаросшей макушке - будто кукла-монашек с тонзурой. И трупный холод ладонью, когда Грейвс коснулся этой головы. - Он уже окоченел! Думал, прошепчет это, вышло - закричал. Джой отступила и сжалась, закрыла мертвого ребенка уголком пеленки. - Ну конечно. Он ведь давно не дышит. Она стала неудачно, в светлый луч, пролегший от приоткрытой кухонной двери. И Грейвс наконец-то разглядел, что лицо у нее черное от ссадин и кровоподтеков. - Что произошло? Почему ты мне ничего не сказала? Кто это сделал? - Вопросы теснились в голове, рвались наружу, как пузырьки воздуха с губ, пока ты погружаешься все глубже и глубже в речную илистую муть. Джой невидяще коснулась разбитого крыла носа и отдернула пальцы - больно. - Это? Это он. Не хотел меня пускать. Я убежала. Маленький так кричал. Я хотела оставить его в церкви, но там сегодня поют. Я встала у черного хода. Слушала. И поняла. Все поняла. Мы разделим нашу вину, Перси, потому что одна я не смогу. - Но Джой… он мертвый. Когда он умер? Почему?! - Жить так страшно, Перси - пробормотала она, прижимая сверток к себе. Из уголков глаз к разбитым губам покатились слезы. - Так больно. Да и зачем? А так у нас с тобой будет свой маленький ангел, и в аду… - Пьют содовую. Грейвс понял все именно в этот момент. Ощущение было... странным. Наверное, нормальный человек, в один день узнав, что стал отцом и что его женщина сошла с ума и убила их ребенка, должен был испытать дикую боль, смертный ужас, хотя бы потрясение. Но с Грейвсом не произошло ничего подобного. Ни боли, ни смертного ужаса, ни потрясения. Все, с чем он мог бы сравнить свое состояние: проглоченная пуговица. Чужеродный предмет застрял в его горле и не давал дышать. Мешал говорить. Он мог только сипеть, потому что не хватало воздуха и связки словно присохли к гортани. Может, мама чувствовала что-то подобное, когда… - Я не хочу на электрический стул, - сказала Джой. - Да. Да, конечно, - кивнул он покорно. Так и вышло, что они вдвоем выкопали в самом дальнем и темном углу сада довольно глубокую могилку. Опустили сверток туда. Забросали землей и укрыли дерном. Джой просеяла почву сквозь пальцы и сказала, что тут, наверное, кипарисы забирают корнями воду - очень сухо. И это чудесно: гниль и черви не потревожат малыша. Грейвс допытывался, кто мог знать о беременности. Кто начнет задавать вопросы. Что насчет врачей, учителей, социальных работников? Никто, никто, никто ничего не знал - отвечала Джой. Только брат, но он будет рад, что она избавилась от ублюдка. И Мэри Лу Деммильблаунт. Но она сама девчонка, она ничего не выдаст. Да и вряд ли запомнила прихожанку, которая подошла к ней за советом… А когда они закончили, Джой сказала, как ни в чем не бывало, будто не они только что бросали камни и комья земли на тельце новорожденного: - Ты ведь меня заберешь? Перси, ты обещал. Вместо ответа Грейвс встал на четвереньки над замаскированной листьями, дерном, иголками и мхом могилой, вжался лицом в свежевзрытую землю и начал кричать в нее. Земля милосердно все заглушала. Пахла влажно и пряно, забивалась в ноздри и рот. Ей можно было, казалось, захлебнуться, как водой. Но Грейвс не захлебнулся ей. Он просто отключился, ослабев. Когда он очнулся, почти рассвело, а Джой, конечно же, ушла. Вечером ее увезли сперва в больницу, а потом в психиатрическую лечебницу. Она пыталась утопиться в жестяном тазу для стирки. Опустила туда голову и нахлебалась воды. Никто не связал это с ее братом, все было ясно: несчастная любовь. Об их истории перешептывались, но про ребенка так никто и не узнал. Только о том, что сын судьи кружил голову бедной девочке, а потом уехал в университет Брауна - и думать о ней забыл. Он не забыл. Приезжал в госпиталь Святой Елизаветы в приходе Вознесения, где она находилась на попечении психиатров и монашек. Пару раз даже с цветами. Только вот Джой его не узнавала. Грейвс долго жил с пуговицей в гортани. Но он был молод, у него началась веселая студенческая жизнь, и через пару лет он смог избавиться от ощущения, что не должен существовать. Джой умерла в шестьдесят девятом, шагнула в реку, как Офелия. Конечно, на лечении она к тому времени уже давно не состояла - откуда у нее такая огромная страховка? Ее брат уехал из города, и на этом история закончилась. Вернее, это Грейвс так думал. На исходе семидесятого ему попалась в руки фотография омерзительного на вид сутенера и наркоторговца - Теренса Тича. Лицо Тича показалось знакомым. Покопавшись в памяти, он вспомнил мельком виденного брата Джой. Тогда его звали иначе, но это без сомнения был он. Тич промышлял в том числе и торговлей малолетними проститутками. За ним числилось два изнасилования, обе жертвы, младше, кажется, даже возраста согласия, отозвали заявления. Грейвсу пришлось приложить массу усилий, чтобы прибрать дело Тича к рукам. Шантаж, грязные секреты начальства, невыполнимые обещания. Именно за эту моральную нечистоплотность он потом и приглянулся Пиквери, та в какой-то мере помогла ему продвинуться. Полтора года следствия, вскрывшиеся подробности - и Теренс Тич отправился гнить в федеральную тюрьму Батон-Руж. Колдун обвинял Грейвса в злоупотреблениях, но на деле Грейвс опускался до этого всего пару раз. Например, в тот, когда заплатил двум головорезам-заключенным. В двадцать семь лет он уже кое-что понимал в жизни и знал, что часть его вины можно легко переложить на плечи Теренса Тича. Когда он узнал, как тот окончил свою грязную жизнь, ему показалось, что пуговица, о которой он давно забыл, наконец-то проскользнула из горла в желудок. Не то чтобы от этого ему стало легче. Просто он хоть немного расплатился по счетам. - Расскажешь, тварь, пьют ли содовую в аду, - прошептал он, когда изучил сводку о садистском убийстве в федеральной тюрьме от заголовка и до инициалов репортера внизу. Вопрос о содовой почему-то занимал его в тот момент сильнее всего. - Знаешь что, дружочек Перси, - сказал ему Колдун, когда закончил чертить алые узоры на его груди тонкими детскими костями. - С таким анамнезом тебе действительно лучше было не возвращаться в Луизиану. Какой же ты все-таки глупенький. А насчет ада… Он, если тебя это успокоит, ждет всех. Кроме меня. Я планирую обойтись. Комната плыла перед глазами Грейвса. Сердце бухало о ребра в ритме негритянского барабана. Он не сразу понял, что ему не кажется, будто откуда-то снизу, может быть, из сада, его окликают по имени. И стук в деревянный ставень не мерещится ему. А когда чей-то голос вновь, будто сквозь алкогольный дурман, позвал его: “Персиваль!” - он забился и вскрикнул. Голос не принадлежал Джой, но кто-то - кто-то! - все-таки вернулся оттуда за ним. - Приди в себя, - рявкнул Белый колдун неожиданно грубым шепотом. Хлопнул Грейвса по щеке, а затем пощелкал пальцами у его висков. - Э-эй, зомби, приди в себя. Кто мог припереться к тебе в такую темень? Иди и посмотри. Быстро. Грейвс повиновался. Встал, дошел до окна, отодвинул портьеру. Внизу, под самым его домом, стоял Криденс Бэрбоун, смотрел на Грейвса снизу вверх, и лицо у него было белое, с черными провалами глаз, рта и щек, лезвиями скул. Словно посмертная маска. - На ловца и зверь бежит, - донесся из-за плеча Грейвса восхищенный шепоток Колдуна. - Просто отлично! Вундерфоль! Шён! Дайне глюклихе нахт. Спустись к нему, сделай все, что я тебе приказал. И никакой жалости. Никаких ошибок. Теперь ты полностью мой - и ты больше меня не разочаруешь. Они оба отошли от окна. Колдун застегнул на Грейвсе рубашку, пригладил его волосы и плеснул ему на воротник немного бренди из забытого на прикроватной тумбочке стакана. - Так он спишет возможные странности на то, что ты пил. Давай, мой милый, не облажайся. Выходя из спальни, Грейвс услышал, как за его спиной Колдун довольно мелодично насвистывает веселый мотивчик.