***
Конный отряд Первого маршала рассекал толпу, как нож рассекает масло. Ворон не обращал ни малейшего внимания на восхищенные взгляды и приветственные вопли беснующихся в экстазе людей. В день святого Фабиана в Олларии устраивали большой праздник, так что народу на мощеных булыжником улицах теперь было даже больше, чем когда Ричард и Арно неслись бок о бок к главной площади. Дикон впился в поводья Баловника, напрочь забыв о больной руке. Перемахнуть бы через головы вон тех двух мальчишек, завистливо глазеющих на нового оруженосца второго лица в королевстве, и умчаться туда, где его не найдут. Но такого места нет, а мориски гораздо быстрее надорских лошадок. А еще — он не должен бежать или просить пощады. Нельзя уронить остатки достоинства, потому что это последнее, что ему удалось сохранить. Да, как правило, очень хочется избежать именно того, чего избежать невозможно, как ни старайся. Алва сдерживал своего мориска, чтобы Дикон — позади на положенные полкорпуса — не отстал. Юноша надеялся, что его это не слишком раздражает, и стыдился собственной трусости. Ледяной клубок змей свивался у него в желудке. Эскорт состоял из кэналлийцев устрашающего вида. Каждый в черной косынке, с двумя пистолетами, шпагой и кинжалом — они выглядели как настоящие головорезы. Слуги в Лаик были какими угодно, только не угрожающими — теперь все обстояло с точностью до наоборот, и перемена не пришлась Дикону по душе. Это смешно, думал Ричард, никто не стал бы устраивать изощренную мистерию ради мальчишки, однако в голову с настырностью, достойной девиза рода Окделлов, лезли новые и новые подозрения. Может, так Дорак решил избавиться от него? Запретил Людям Чести брать герцога Окделла в оруженосцы, и попросил Алву об услуге. Но это чересчур сложно, его ведь могли убить и по пути в Надор. А может, маршал сам решил избавиться от него в угоду Дораку? Эр Август назвал Алву гремучей змеей, этот человек жесток и непредсказуем. Возможно, он решил поиздеваться над ним прежде чем убить, как его предки-мориски. В «загоне» Дикон читал об одном нар-шаде, который любил оказывать придворным, попавшим в опалу, знаки особого расположения, зная, что завтра бросит их в темницу, подвергнет пыткам и затем прикажет казнить. И сами жертвы догадывались об этом, но до последнего надеялись на чудо. Интересно, если так, Алва сам убьет его, как отца, или прикажет сделать это слугам? Закатные кошки, какой бред лезет в голову… У него, видно, начинается лихорадка… Если вдруг Ворон действительно захочет убить его, нельзя сдаваться без боя. Левой рукой Дикон то и дело сжимал фамильный кинжал в приступе ледяного страха. Зачем? Он не сможет, глядя в глаза маршалу, заставить себя нанести удар. Откуда этот животный ужас, эта мелкая дрожь в поджилках? Разве он не предпочитал смерть возвращению в Надор — с тех пор не прошло и часа? Глупо все это. Повелитель Ветра берет в оруженосцы Повелителя Скал, дабы вероломно умертвить — такой подлости не стерпят, а Алва не глуп. Напротив, говорят, ему подсказывает сам Леворукий. Что если ему просто понадобился оруженосец, в конце-то концов? Все равно Дик обречен. Надо было сказать «нет» и попытаться сбежать по дороге в Надор, а теперь не Алва с Дораком, так герцогиня Мирабелла обязательно его доконает. Слухи из столицы дойдут до матушки, дальнейшее лишь вопрос времени — она непременно поставит на нем крест окончательно. Кому он нужен — такой как есть? Друзьям? Людям Чести? Разве что Айри… Но матушка не станет спрашивать ее мнения. Хватило бы мужества выдержать все достойно. Первый маршал свернул на улицу Мимоз, к особняку, скрывавшемуся за крепкими коваными воротами с изображениями замерших в полете черных птиц. Изображения разъехались в стороны — дворовые слуги оживились, пропуская всадников, Рокэ Алва лихо натянул поводья и легко, как мальчишка, выпрыгнул из седла, позволяя увести красавца-мориска. Вслед за эром, Дик соскочил с лошади, но измученное тело подвело юношу. Вместо мощеного двора он прыгал в разинувшую пасть бездонную пропасть. Ноги юноши подогнулись, и жадная темнота поглотила его.***
Мерзкая вонь ударила в нос, так, что начало жечь под веками — пришлось очнуться. Перед глазами плыло, но размытые очертания незнакомой, богато обставленной комнаты постепенно обретали четкость, и Дикон обнаружил себя лежащим на кушетке в кабинете Рокэ Алвы. Со стены на юношу зловеще уставились остекленевшими бусинами глаз кабаньи головы — даже отделка особняка выглядела изощренным издевательством. Он упал в обморок. Какой стыд. «Хорошо еще, что не на площади», — подумал Дик. Хозяин кабинета отбросил пропитанный вонючей дрянью платок, сделал два шага назад и небрежно упал в кресло: одна узкая рука свешивается с резного подлокотника, другая подпирает склоненную набок голову — воплощенное изящество. Синие глаза насмешливо изучали Дика — так смотрят на забавного маленького зверька, взятого в дом от нечего делать. — Что ж, это было весьма грациозно, — произнес Алва. — Мне любопытно было бы узнать, юноша, каким образом вы оказались четвертым в выпуске. Началось. Лгать бесполезно — все равно Алва и так все выяснит, ложь только сделает его положение еще хуже. — Я думаю, Йоганн Катершванц мне поддался. Во время решающего поединка, — прохрипел Дикон и попытался сесть. Он вполне способен принять свою участь с поднятой головой. Алва вздернул бровь. — Не ожидал, что вы будете столь откровенны. Вы не задумывались о том, что искренность не всегда идет нам на пользу? — эр немного подождал ответа, но Ричард не знал, что сказать. — Ладно, юноша. Начнем с ваших обязанностей. Их у вас нет и не будет… Не будет обязанностей? Зачем же тогда Первый маршал назвал его имя? Дик догадывался, что все это значит. Может быть, Алве и правда на него плевать, но это было бы слишком хорошо. Скорее всего, он просто наблюдает в ожидании ошибки, которая будет заслуживать наказания. Конечно, вслух Дикон ничего не сказал. Он давно понял, когда не стоит задавать лишние вопросы. Чтобы не смотреть маршалу в глаза, юноша принялся разглядывать свои руки, сложенные на коленях. Правая заметно распухла, даже в перчатках видно. Надо сказать, что ему нужен лекарь. Надо сказать. А Алва говорил, говорил, и говорил что-то смутно-оскорбительное, потягивая из бокала красное вино. — Деньги у вас имеются? Дела в Окделле идут не лучшим образом… Этого Ричард выдержать не смог. Какое лицемерие! Можно подумать, Шроссе Окделлы сами пригласили в Надор погостить! Юноша вскинулся, зло сверкая глазами. Плевать, что ему за это будет! — Мне не нужны деньги, сударь! Резкий тон Алва благополучно проигнорировал. — Деньги, юноша, — протянул он снисходительно, — нужны всем, и особенно в столице. Поэтому когда ваши деньги закончатся — скажите. Раз уж вы при мне, я не желаю слышать от других, что мой оруженосец считает гроши. Теперь Дик окончательно запутался. Он же только что был волен распоряжаться своей персоной по собственному усмотрению, а сейчас Алва вдруг озаботился тем, что о нем скажут. Эр говорил вещи настолько противоречивые, что юноша никак не мог сообразить, какого все-таки поведения от него ждут. — О ваших чувствах к моей персоне я осведомлен, так что делать хорошую мину при плохой игре не нужно. Да неужели? — В ваши отношения с моими врагами я влезать не намерен, хотите иметь с ними дело — имейте. Меня это никоим образом не заденет, а заденет ли их то, что вы мне присягнули — не знаю. — Дикон вздрогнул. На галерее эр Август не выглядел рассерженным, но вот матушка… Алва прикрыл глаза странным жестом и продолжил: — Можете быть свободны. Если мне что-то из того, что вы делаете, не понравится, я вам скажу. Если вы мне вдруг для чего-то понадобитесь, я вам тоже скажу. — Вот в этом Дик как раз не сомневался. Как и в том, что при желании эр найдет много поводов для недовольства. — Прощайте. — Всего доброго, сударь. — Юноша бросился к двери, но, схватившись за ручку, чуть было не закричал — кошкина рука! — Что у вас с рукой? Заметил. Ну все. В чем герцог Окделл не смог вовремя признаться, в том герцог Окделл будет виноват. — Меня покусала крыса… — сознался Дикон. — В Лаик. — Подойдите и снимите перчатку. Юноша судорожно принялся сдергивать непослушный предмет гардероба: было больно и ничего не выходило. Алва раздраженно наблюдал за его мучениями, но ему скоро надоело. — Ладно, достаточно, — эр с неожиданной для его изящной фигуры силой схватил Дика за предплечье и швырнул в кресло так, что у того застучали зубы. Юноша испуганно съежился. — Клади руку на стол. Быстро разрезав несчастную перчатку, Алва оглядел масштаб ущерба и выругался. — Квальдэто цэра! Сколько времени вы молчали? Когда вас покусала эта тварь? — Сегодня ночью, — пролепетал Дикон. — Врешь. За день так не загноится… — и как доказать маршалу, что он сказал чистую правду? Растерянный Дик усилием воли заставил себя не втягивать голову в плечи. — Я знал, что Окделлы упрямы и глупы, но вы, юноша… — продолжал бушевать Алва, не обратив никакого внимания на то, что взгляд оруженосца потихоньку начинает стекленеть. Губы эра беззвучно шевелились, выпуская на волю еще какие-то оскорбления и насмешки, которых Ричард Окделл не слышал, потому что его здесь не было. Ничто не могло причинить вреда герцогу Окделлу, потому что сейчас такого человека не существовало. Пустая оболочка, которой по ошибке приписывали этот титул, молча и отрешенно хлопала большими серыми глазами. А потом Алва втиснул в левую руку пустой оболочки эмалевый кубок и сказал: — Пей. Горло обожгло, Дикон закашлялся и в глазах начало двоиться, но его слегка отпустило. — Закрой глаза. Захочешь кричать — кричи! Боль была довольно сильной, но Дик выдержал. То ли еще будет. И Алва ведь это не серьезно: закричи оруженосец — вряд ли ему бы понравилось, скорее всего, живо бы передумал и велел заткнуться. — Все, — услышал юноша спокойный голос и открыл глаза. — Я пришлю врача сменить повязку, а пока отправляйся к себе и ложись. — Маршал позвал пажа — смуглого мальчика лет тринадцати — и совершенно невозмутимо приказал проводить герцога Окделла в отведенные для него покои, как будто бы не он только что сыпал в сторону вышеупомянутого герцога оскорблениями взбешенным тоном. Знакомая картина. — Всего доброго, сударь, — попрощался Дикон. — Хм, — задумчиво сказал Алва. В сопровождении пажа, украдкой поглядывающего на него с любопытством, Дик выполз за дверь, осмысливая произошедшее. Алва его не убил, почти не истязал — все-таки нарыв на руке вскрыли для его же блага, не наказал за оплошности, предоставил полную свободу действий и даже не слишком унизил, но все равно почему-то было очень больно. И еще — немного стыдно.***
— Похоже, вы плохо спите. Рука беспокоит вас? Боль уже должна была пройти, но каждый случай уникален… Вы уверены, что не хотите принять маковой настойки? — О, нет, мне ничего не нужно, — этого еще не хватало! Вдруг что-нибудь случится, а он будет слишком крепко спать и не услышит? Не говоря уж о том, что настойка не спасает от кошмаров. Дик просыпался посреди ночи в холодном поту, на грудь наваливалась свинцовая тяжесть, и юноше оставалось только одно — добираться до окна и, распахнув ставни, подолгу глубоко и размеренно дышать. Врач неприязненно нахмурил брови. — Вам необходим хороший отдых, молодой человек. Вам и так повезло, что монсеньор лично занялся вашей рукой, иначе ходить вам калекой, и это в лучшем случае. Я все же оставлю вам настойку — вдруг передумаете, — старик опустил на столик возле кровати небольшой пузырек. — Запомните, не более десяти капель за один раз. Я навещу вас завтра. Несмотря на слова лекаря, к Ворону было сложно испытывать благодарность. Он вылечил Дику руку, но попутно стал очередным человеком, приравнявшим живого юношу к никчемному предмету обихода. На площади, в приступе отчаянного бессилия, Дикон обрадовался словам Алвы как избавлению, но тогда он мало что соображал. А боль, которую он испытал, впервые посмотрев в глаза своего эра, оказалась чересчур резкой и сильной — исцеление руки и рядом не стояло. Однако Ричард быстро успел понять, что будет дальше. Ожидание конца — тяжелое испытание. Теперь Дикон варился в собственном соку, ожидая вердикта в золоченой клетке. Властитель Кэналлоа, богатейшей провинции Талига, купался в роскоши. Может быть, Дика и смутило бы окружающее великолепие в сравнении с почти что нищетой, в которой ютились обитатели Надора, но мысли были слишком заняты другим, чтобы оставлять место для сравнений. Если они и посещали юношу, он тотчас отмахивался от них — кажется, очень-очень давно Мейс говорил ему, что бедность — не порок, подлость — вот чего стоит стыдиться. Отцу бы наверняка понравилась эта мысль. К излишествам было трудно привыкнуть, но Дик напоминал себе, что привыкать и не требуется — все это ненадолго, только до тех пор, пока родичи не узнают новости из столицы. Рокэ Алва сказал, что оруженосец ему не нужен, так что его вышвырнут без сожаления. И все-таки было странно наблюдать, как слуги из кожи вон лезут, предупреждая любую возможную прихоть. Дик и не догадывался, что можно устраивать быт с таким комфортом: его постель, невообразимо мягкая, с пологом из дорогой черно-синей ткани, могла вместить еще троих таких же юношей. Камин топили на совесть — он мог бы днями разгуливать по комнате в одной рубашке и босиком. Вода для умывания утром и вечером была горячей, но ровно настолько, чтобы не обжечься. Все слуги, которых посылали к Ричарду, были очень юными — загадочного Хуана, к которому велел обращаться Алва, он пока не видел — и отменно вежливыми: поминутно кланялись и именовали его не иначе как «господин Окделл» или «дор Рикардо». Еду четырежды в день приносили прямо в его покои — ведь «дору нездоровилось» — и кушанья были изысканней, чем в самой лучшей таверне. Только вот аппетита не было. Зато — впервые за долгое время! — у Дикона ничего не болело. Рана на руке затягивалась быстро и, кроме как при замене повязки, не беспокоила. В остальном он уже и не помнил, когда чувствовал себя так хорошо. Всегда что-нибудь давало о себе знать: если не горели раны на спине, то сводило от голода желудок; если не сводило желудок — раскалывалась голова; если не раскалывалась голова — грудь распирало от недостатка воздуха; если дышалось легко — тело ломило от холода или сна в неудобной кровати. Но сейчас единственным, на что Дикон мог бы пожаловаться, была усталость, и то врач постоянно предлагал ему выпить маковой настойки. И еще горько сжималось сердце. Дикон тосковал по друзьям, по Лаик. В поместье, по большей части, было спокойно, там Дикон чувствовал себя почти в безопасности. Да, менторы придирались к нему, Арамона порой бывал страшен, а Колиньяр старался поддеть побольнее, но после той первой ночи с отпертой дверью, когда никто не попытался причинить ему вред, юноша осознал, что он в более или менее равном положении с другими унарами. А уж слуги-мыши и вовсе не внушали страха — вряд ли даже при желании они смогли бы скрутить ему руки и отволочь куда-нибудь для экзекуции. Потом же у Дика появились верные товарищи, и пятеро унаров стояли друг за друга. Но сейчас друзья далеко — вряд ли они вообще хоть когда-нибудь увидятся, а он не знает, что на уме у Алвы, и никто не сможет ему помочь. В Лаик ему почти ничего не снилось, а в первую же ночь в особняке на улице Мимоз он увидел Мейсона. Тот сидел на краешке стула у кровати, как давным-давно в Надоре, когда Дик болел. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, Дикон, — Мейс бережно сжал его раненую руку. — Будь счастлив и ничего не бойся, ладно? То было болезненное, но сладостное видение, и, пробудившись, Дик с трудом удержался от слез. Хуже были другие сны, те, в которых дверь спальни рывком распахивалась, и герцогиня Мирабелла мстительным изваянием застывала на пороге. «Вы посмели запятнать честь семьи, герцог Окделл», — обвиняла она ледяным тоном. Или же вместо матушки появлялся Алва: «для Человека Чести вы отменно врете, юноша», — издевательски говорил он и принимался хохотать — этот хохот пробирал до самых костей. Часто юноша обнаруживал себя запертым в часовне в метель. Он знал, что выходы завалило и, если его не спасут, он погибнет от холода и голода. «Матушка! Дядя Эйвон! Айрис!» — кричал он, пока не срывал голос, а часовню медленно затапливало ледяной водой. Иногда его сны были полны темноты и жалящих вспышек боли. Иногда он видел мертвые синие глаза. Когда, наконец, удавалось вырваться из кошмаров, Дик вытягивался на мокрых от пота простынях и смотрел в потолок. Чтобы отвлечься, юноша припоминал все сонеты, которые знал наизусть, и шептал их сам себе, находя утешение в рифмованных строках — сотни людей побывали в опале и в неволе и тоже мечтали о свободе, зная, что их ожидает лишь смерть. Дик окунался в слова — отголоски его собственных чувств — как в теплую воду, и уже не был таким одиноким. А бывало, Дикон вскакивал спросонья и метался по комнате пойманным зверьком, и нервная дрожь колотила его. Иногда Дику в голову приходила тревожная мысль: вдруг эр Август и Наль не приходят к нему, потому что считают предателем? Или, каким-то загадочным образом, им уже все стало известно о том, кто он есть? Нет, успокаивал себя юноша, они же не знают про руку — вероятней всего, они не в силах переступить порог особняка Ворона, как не в силах были ослушаться воли кардинала Люди Чести. Да, раз они не осмелились бросить вызов Дораку, с маршалом им тоже не справиться. И вправе ли Дикон осуждать их за слабость? Сам он тоже оказался слаб и унижен. Они лишь делают то, что необходимо, чтобы выжить. Ведь от жизней Людей Чести, как и от его собственной, зависят судьбы множества людей. Так, в нервном напряжении и раздумьях, прошло четыре дня, и, кажется, Алве и кэналлийцам и впрямь не было до него дела. Днем Дик сворачивался на кровати, или нервно шатался по комнате, или бездумно таращился в окно на то, как маршал уезжает — по делам или развлечься — и возвращается, как снуют туда-сюда дворовые слуги. Письмо от матушки доставили на четвертый день. Раздался короткий стук в дверь, визитер дождался, пока Дикон скажет: — Войдите! На пороге появился слуга с письмом на серебряном подносе. Кэналлиец с поклоном умостил свою ношу на столе и удалился. Дик непонимающе уставился на запечатанный конверт. Он узнал печать. Конечно, юноша ожидал немного другого — за эти несколько дней взаперти он пришел к выводу, что матушка, вероятнее всего, напишет Алве или же явится лично, — и поэтому сейчас пребывал в легком недоумении. Возможно, матушка решила написать и ему, и маршалу? В таком случае, странно, что Алва еще не стоит в небрежной позе в дверном проеме и не командует слугам: «Уберите это». Хотя куда ему торопиться? Дику все равно не сбежать от вездесущих кэналлийцев, и он даже не смог бы самостоятельно найти выход — он был без сознания, когда его доставили в особняк. Да и куда ему податься? Друзья далеко: Альберто на море, Катершванцы — черный и белый всадники — отбыли в Торку, Арно вместе со своим эром караулит западные границы… Захотели бы они ему помочь?.. Станут ли сожалеть о нем, когда до них дойдут слухи?.. Что-то начнется в Окделле, когда его жизнь оборвется? «Стоит прочесть это письмо», — промелькнуло у Дика в голове. Кровь набатом стучала в висках. — «По крайней мере, узнаю все из первых рук». Юноша достал отцовский кинжал, проигнорировав инкрустированный сапфирами изящный нож для писем, лежащий на подносе, и вскрыл конверт. Матушка экономно уместила все на одном листе. Дикон вглядывался в написанное, силясь разобрать подрагивающие строки: слова разбегались по бумаге, изредка образуя отдельные осмысленные фразы:…господин кансилльер поставил Вашего опекуна в известность… …присягнули кэналлийскому убийце… …уверяет, что Ваша служба и Ваше присутствие в Кабитэле необходимы… …рассчитываю на Ваше благоразумие… …посту́пите в соответствии с законом Чести… …по истечении срока службы окажетесь способны… …герцог Алва ответит за смерть Вашего отца… …Мирабелла, герцогиня Окделл.
В ушах зазвенело. Юноша медленно сложил обратно исписанный убористым почерком листок, поднялся, отправил письмо в камин и облегченно вздохнул, когда конверт вместе с содержимым превратился в горстку пепла. Голова стала пустой и легкой, Дик свалился на постель и закрыл глаза. Мгновение спустя он уже крепко спал.***
Утром Дика с большим трудом растолкал паж по имени Луис и сказал: — Господин Окделл, вас требует соберано.