***
Тем вечером, сидя за ужином, Дик изо всех сил пытался утихомирить отчаянно бухающее у него в груди сердце. Трапезничали в молчании — юноше мерещилось, что молчание это носит отпечаток осуждения. В горле то и дело нехорошо першило. Дикон схватился за старинный кубок, отпил еще вина — может и зря: отец Маттео покосился на него, своей кислой миной выражая праведное недовольство. Никогда еще присутствие за столом священника не повергало Дика в такой трепет. Отец Маттео, матушка, Эдит, Дейдри и Айрис, дядя Эйвон… Отныне он вынужден лгать им. Поступок, без сомнения, «достойный» потомка великого Лита. Но, несмотря на муки совести, юноше до дрожи в коленях не терпелось продолжить начатое грехопадение. Дикон поминутно одергивал себя, упрекая в несдержанности, но в голову настойчиво лезли новые и новые непристойности. Дай ему волю, он с большим удовольствием обошелся бы сегодня без ужина и без посиделок в гостиной у камина. Сидеть сиднем, словно жердь проглотив, стыть изнутри от дребезжаще чопорного голоса матери — задачка для мертвеца, а Дикон больше не был мертвецом — он был жив, как никогда ранее, и горячая кровь бурлила в его жилах, приливая к щекам, стоило только вспомнить, что предшествовало их с Мейсом возвращению в замок. Были поцелуи — множество поцелуев, один лучше другого — и отчаянные заверения: «Все будет хорошо», — выдохом куда-то в шею (кого из них Мейсон хотел убедить?), а Дикон уже успел послать к Леворукому все свои недавние сомнения — слишком торопился запустить ладони Мейсу под рубашку. Юноша лишь теперь понял, как давно хотел это сделать. Мейс рвано выдохнул и выгнул спину навстречу ласке, одновременно прижимая Дика к себе еще теснее. Создатель Всеблагий, о чем он думает? Для этого не время и не место… Этого вообще нельзя было допускать: ему следовало сдержаться, не выходить за рамки невинной дружбы — он подверг их обоих серьезной опасности. Особенно Мейса — если правда выйдет наружу, его наверняка убьют! Как герцог Окделл, он должен был подумать о последствиях. Должен! Их уже едва не обнаружили. Если бы Дик не услышал стук копыт и мерный скрип колес крестьянской телеги… Слившихся в объятиях юношей было почти не видно со стороны дороги — почти, но все-таки… Они условились, что Мейс придет сегодня, после заката. Дик сжал кулаки под столом, унимая тревогу и нахлынувшее желание. Еще не поздно остановиться, но это значит обидеть человека, которого он любит: боль и отчаяние в синих глазах — он не вынесет этого снова. Пусть ему никогда не стать истинным Человеком Чести. Сделанного не воротишь. К тому же, у Дика язык не поворачивался назвать случившееся мерзостью, а Мейсона Берка — «гайифским извращенцем» или «закатной тварью».***
Резная дубовая дверь тихонько заскрипела и медленно приоткрылась, заколыхалось пламя одинокой свечи, на полу и стенах комнаты затанцевали причудливые тени. В этот раз Дик не услышал условный сигнал и обернулся всем корпусом так резко, что едва не упал со стула. Впрочем, увидев, кто стоит на пороге, юноша облегченно выдохнул и улыбнулся. Его кожа и кончики темно-русых волос золотились в неярком свете. Посетитель сделал два шага вглубь комнаты и принялся смущенно топтаться на месте. — Это ты… Здравствуй, — прошептал Дикон. При виде гостя лицо его озарилось внутренним сиянием, черты разгладились, исчезли окончательно следы тяжелых, недетских раздумий на переносице и лбу — сейчас никто не догадался бы, что это тот же самый юноша, который провел последние несколько часов на жестком стуле с высокой спинкой в нетерпеливом ожидании, прямой и напряженный, как тетива лука. — Здравствуй, — прошептали в ответ. Дик поднялся навстречу, шагнул вперед и тоже замер в странной нерешительности. При свете дня ничто не помешало им кинуться друг другу в объятия: одному — в отчаянном желании утешить, другому — в попытке забыться, избавиться от чувства вины. Удивительно, но сейчас, под покровом ночи, за запертой дверью в комнате, где никто не мог их увидеть, они оба неожиданно осознали, что донельзя смущены. Сколько раз Мейсон приходил по вечерам в покои Дика, сколько раз визиты эти затягивались до поздней ночи: казалось бы, и сейчас все было как всегда, но недавняя вспышка страсти изменила обоих юношей. Сын кузнеца после заката пробирается в герцогскую спальню. Воспитанный старомодно-щепетильными Эйвоном и Мирабеллой, Дикон залился краской. Раньше, пока они с Мейсом оставались друзьями, ему и в голову не приходило, что их личные маленькие посиделки могут расценить как нечто предосудительное. Кроме, разумеется, одного обстоятельства — герцог Окделл водил дружбу с прислугой. В свете последних событий ситуация приобрела новый, совсем уж неприличный контекст. Дик медленно обвел взглядом комнату — изъеденные жучком панели, стол с письменным прибором, неудобный стул, пара скрипучих кресел у камина, небольшое оконце, забранное потертыми занавесями, пузатый сундук, кровать под пологом, медный кувшин с водой на столике в изголовье, умывальная за ширмой. Это были его покои, сколько он себя помнил, и он точно знал, что, кроме них с Мейсом, тут никого нет, но сгустившиеся в углах ночные тени внушали безотчетный страх — казалось, оттуда за ними кто-то наблюдает. Юноша крепко зажмурился и вновь распахнул глаза. Наваждение пропало. А Мейсон стоял все там же, у порога, и ждал — слова, знака, хоть чего-нибудь. Дик вытянул руку в приглашающем жесте, поднял подсвечник и двинулся вглубь покоев. Мейс последовал за ним. Старую привычку не вытравить — в который раз они устроились у стенки, плечом к плечу. Молчание затягивалось. Оба сидели так неподвижно, что звук их дыхания в ночной тиши казался Дикону оглушительным. Его рука лежала совсем близко от расслабленной кисти Мейса — если он подвинется совсем чуть-чуть, они соприкоснутся мизинцами. Одно легкое движение предплечья, ну же! Дика словно парализовало, сковало по рукам и ногам, язык отказывался повиноваться: мысли смешались в предательском мозгу и он не мог выдавить из себя ни слова. Он не ожидал, что будет так. Мейс первым разрушил тишину. — Знаешь, я от тебя понабрался. Мой старик недавно заявил, что я теперь говорю прям как благородный. — Это… — от длительного молчания в голос прокралась хрипотца. Дикон откашлялся. — Это же хорошо? — интонация вышла вопросительной. — Да. Да, отлично, просто здорово. Фитилек свечного огарка затрещал, вспыхнул в последний раз и погас. Мейсон завозился, порываясь встать. «Он просто хочет взять другую свечку с каминной полки», — подумал Ричард, но тело среагировало само по себе, деревянная скованность внезапно исчезла. — Не надо, — попросил он, мертвой хваткой стискивая запястье Мейса. — Пусть будет так. Оставь, — и, наконец, повернулся и посмотрел на него. В молочно-белом свете луны грубоватый профиль слуги вдруг приобрел поразительную красоту. В нем было что-то от высеченных из камня статуй древних рыцарей. Дик видел такие в семейном склепе: резкие, величественные черты, монументальная сосредоточенность. Этот человек сказал, что полюбил Ричарда Окделла сразу, как только увидел. А Дикон, сам того не ведая, давил хрупкие ростки зарождающегося чувства, не замечая жестов молчаливого обожания. До того неуклюжего поцелуя посреди желтеющего поля Мейс не просил ничего сверх того, что Дик был готов ему дать. Юноша ослабил хватку на запястье слуги, скользнул ладонью вниз, накрепко переплетая свои пальцы с чужими — загрубевшими от ежедневного тяжелого труда. Мейсон дрогнул и на мгновение задержал взгляд на их сцепленных ладонях, прежде чем перевести глаза на Дика. Безмятежная синь лучилась робкой надеждой. — Нам следовало бы прекратить все это, — сказал Дикон и, не дожидаясь, пока надежда сменится отчаянием, продолжил: — Но я не хочу. Не смогу… — Мейс просиял и раскрыл рот, намереваясь перебить его. — Пожалуйста, выслушай! — взмолился герцог Окделл. — Нам придется все время прятаться, вести себя еще осмотрительнее, чем раньше. Придется лгать. Это очень опасно. Но я дворянин, и я рискую гораздо меньше, чем ты… Страшно подумать, что будет, если кто-нибудь узнает… Мейсон не выдержал: — Я знаю, Дик, — торопливо заговорил он, — я думал об этом! Если вдруг кто догадается, мы убежим! Можем уйти, куда захочешь. Скажем, что были подмастерьями у кузнеца. Достанем тебе одежду попроще и вымажем лицо сажей, чтоб никто не узнал… — Не выйдет, Мейс, — невесело усмехнулся Ричард. — Какой из меня кузнец? Заметно ведь, что я в жизни ничего тяжелее шпаги в руках не держал. Кроме того, я не могу бросить семью и провинцию. Дело Чести. Мой отец отдал за это жизнь, и я должен… — Я ненавижу это! — вдруг воскликнул слуга, яростно тряхнув головой. — Ты герцог и все такое, но иногда ты как будто считаешь любое, даже самое пустяковое желание чем-то зазорным. Почему ты не можешь уйти, если несчастлив? Ты не должен быть все время должен! Дикон устало вздохнул и погладил его напрягшееся предплечье. — Помнишь, ты рассказывал о том, как тяжело живется людям в вашей деревне? Скажи мне, разве ты не хотел бы, чтобы подати не отнимали у твоего отца половину заработка? — Да причем тут… — возмутился Мейс, но Дик перебил его: — Хотел бы ты этого или нет? — настаивал юноша с истинно Окделлским упрямством. — Было бы неплохо, — сдался Мейс. — Дела у него сейчас не очень, а я едва ли могу помочь. На работу вот пошел… — А я могу помочь. Нет, вернее будет сказать — это мой долг и моя обязанность. И если я не справлюсь, значит, я подвел вас всех, — в серых глазах заплескалась недетская серьезность. — Я Повелитель и сюзерен, а Повелитель Скал… — …себе не принадлежит, — с грустью закончил за него Мейс. — Вроде, ты и прав, но сдается мне, как-то все это неправильно, Дик. А как же ты? — он запнулся, мучительно собираясь с мыслями. — Чего бы хотелось тебе самому? — Чтобы престол занял законный король, а Талигойя вновь стала великим и свободным государством. — Нет, я про другое… — Мейсон раздраженно нахмурился. — Я, может, и неграмотный, но не дурак. По твоим рассказам получается, что о великой Талигойе мечтают чуть ли не все эры в стране. А я спросил, чего хочешь ты. В этом он весь! Дикону внезапно стало смешно. Серьезный разговор о том, что им теперь делать, Мейс ухитрился превратить в давно ставшую для них обыденной перепалку на тему «почему герцогам не дозволено веселиться». — Ладно, не сердись, — примирительно сказал юноша. — Допустим, я хотел бы, чтобы мои матушка и сестры, и дядя Эйвон, и ты, и твой отец, и все в Надоре были довольны и счастливы. Так лучше? — он улыбнулся, шутливо подняв брови, но Мейс был непреклонен. — Не то. Чего бы ты хотел только для себя и ни для кого больше? Дикон опустил подбородок на грудь и глубоко задумался. Очевидный ответ — «я хотел бы любить тебя, не скрываясь» — сейчас так не к месту… Они бы снова вернулись к тому, с чего начали, — может, и стоило бы, только Дикон больше не желал обсуждать одолевающие его терзания. Было так хорошо сидеть рука об руку и болтать, совсем как прежде. Наверно, ни к чему рассказывать Мейсу о тяжкой ноше, которая заставила его зайтись в рыданиях, отравлять его ядом своей вины. Он заслуживает лучшего. Вон, как его бесят эти беседы о долге… Стоп. Может, в этом и ответ? — Это сложно выразить словами. Я хотел бы стать достойным Повелителем Скал, совершить что-нибудь значительное… Чтобы меня уважали. — Тебя и так уважают. Я, и мой старик, и все в нашей деревне. — Это замечательная новость, — лукаво улыбнулся Дикон, отчего стал очень похож на отца. — Значит, у меня уже есть все, что мне нужно, и мне больше нечего желать.– Он склонил голову к плечу, глаза пытливо заблестели из-под непокорной челки. — А чего хочет Мейсон Берк? В одно мгновенье лицо Мейса словно бы заострилось, стало строже, вдумчивей, взрослее; пропала смешинка, прятавшаяся в уголках губ. — Я хотел только одного — чтобы ты тоже меня любил. Дик потянулся к нему всем своим существом, потому что не мог иначе: весь облик Мейса излучал негласный призыв, на который нельзя было не откликнуться. Той ночью они больше почти не говорили.***
В глубине души Ричард Окделл словно раздвоился. Ощущение, что рядом с Мейсом он способен горы свернуть, чередовалось с приступами тревоги и самобичевания. Больше всего Дика изматывала необходимость лгать и изворачиваться. У от природы честного и открытого юноши это отнимало слишком много душевных сил. Иногда ему было стыдно даже смотреть на дядю, сестер или матушку. Засыпать стало тяжело — раньше с ним никогда такого не случалось. Дикон ворочался с боку на бок в безуспешных попытках успокоиться и провалиться в сон и проклинал свое не в меру живое воображение, рисовавшее десятки, сотни всевозможных трагических развязок, каждая из которых заставляла сердце заполошно колотиться о ребра пойманной птицей. Страх хватал его за глотку, мешая сделать вдох, скручивал внутренности: что если он выдаст себя и приговорит Мейсона к расправе? Был ли он сегодня достаточно бдителен? Дик вконец измаялся вопросами и чувством вины: выбери Мейс кого-нибудь другого, и на интрижку, вероятно, закрыли бы глаза, только выгнали бы из замка, но связи с герцогом ему не простят. Стоило юноше хотя бы ненадолго задремать, как его начинали преследовать леденящие душу видения — ужасные, кровавые картины словно бы отпечатались с обратной стороны век: он подскакивал на постели, вне себя от страха. К горлу подкатывал склизкий комок. Несколько раз Дик насилу сдержался, чтоб его не вывернуло наизнанку. По утрам он вставал совершенно разбитым и подавленным — хорошо, если за ночь удавалось хоть ненадолго сомкнуть глаза, а после пары часов со шпагой в руке под надзором неумолимого капитана Рута впору было свалиться замертво: кожа почти сразу покрывалась испариной, рубашка неприятно липла к телу, но Дикон упрямо стискивал челюсти и превозмогал усталость, ни единым движением не давая заподозрить, как он вымотан. В первые недели после их с Мейсоном объяснения Дик места себе не находил — ему мерещилось, что все, что он силится скрыть, крупными буквами выведено у него на лбу. Рано или поздно кто-нибудь догадается. Жизнь в постоянном напряжении отразилась на облике Дика не лучшим образом. Он подурнел и осунулся, в любое время дня и ночи на него совершенно неожиданно могла накатить противная слабость. «Это добром не кончится», — корил себя юноша. Нужно было как-то собраться с силами, взять себя в руки, не то кто-нибудь из родных или слуг непременно заметит, что он что-то скрывает. Но, несмотря на снедавшие юношу переживания, его измученное лицо и тени под истончившимися веками пока внушали беспокойство только Мейсу. Слуга и словом об этом не обмолвился, но все его обращение было насквозь пропитано заботой и сочувствием. Хотя они с Мейсом больше не возвращались к ночному разговору о том, что может случиться, — Дикон запретил себе взваливать на друга свои сомнения — тот остро чувствовал, когда Дика одолевают невеселые мысли, — дело было то ли в его врожденной проницательности, то ли в чересчур выразительной Окделлской мимике. И все же, вопреки царапающей нутро панике, Ричард не мог припомнить, чтобы он хоть когда-нибудь был столь пронзительно, беззаветно счастлив. Мейсон Берк изумлял его — столько внутренней силы и самоотверженности было в этом человеке. Мейс не осуждал его за слабость, не сравнивал с отцом, не предъявлял требований: ему ничего не нужно было от Дика Окделла — только он сам. Как и Дик, Мейс тяжело переживал всякую несправедливость. С ним можно было говорить обо всем — обо всем, кроме страхов и тревог, которые юноша стремился спрятать поглубже, чтобы не портить своими терзаниями счастливые минуты вместе. И это было на удивление несложно: само присутствие синеглазого слуги вмиг разгоняло все печали. Стоило привалиться лбом к его надежному плечу, и на Дика тут же снисходило счастливое умиротворение. Рядом с Мейсом он думал, что ради этого, одного на двоих, он готов вынести все, что угодно. В такие минуты герцогу Окделлу было плевать на глубину своего морального падения. Летнее тепло пришлось ко двору: Дикон почти каждый день совершал вылазки из замка и мог не возвращаться до самого вечера. Как правило, они с Мейсом отправлялись в лес, к ручью — тому самому, у которого Дик весной так неудачно приложился головой о камень. Прибыв на место, они разбирали седельные сумки, в которые слуга предусмотрительно распихивал припасы, которые удавалось стащить с кухни, и устраивались на расстеленном плаще. Мейсу ужасно нравились кислые летние яблоки. — Лучшие в Талиге! — уверял он. Дик вытащил отцовский кинжал, чтобы разрезать плод, а Мейсон, не дожидаясь, по-простецки впился зубами прямо в желтовато-зеленый, слегка помятый бок. Увидев это, юноша засмеялся и последовал его примеру. А потом они соревновались, кто дальше запустит яблочный огрызок; стащив сапоги, с облегчением окунали ноги по щиколотку в ледяной ручей; целовались, болтали о пустяках, читали и перечитывали северные предания. Около трех пополудни невыспавшийся юноша обычно начинал клевать носом, и тогда Мейсон устраивал его голову у себя на коленях и хмурился, если Дик пытался встать, клал широкую мозолистую ладонь ему на лоб и говорил: «Спи», — и Дикон немедленно проваливался в блаженное забытье: ему не мешали ни громкие птичьи трели, ни солнечные лучи, ни недовольное всхрапыванье стреноженных коней. Но больше всего изумляло и вместе с тем восхищало Дика то, что Мейс абсолютно искренне полагал, что в их взаимном влечении нет ничего стыдного и противоестественного. Он, бывало, смущался, но его стеснительность не имела отношения к тому, что он любит и желает не хорошенькую деревенскую пастушку, а другого юношу. Знания Дика о плотской любви прежде ограничивались витиеватыми метафорами из баллад о рыцарях и прекрасных дамах, смутными представлениями о еще очень нескорой женитьбе на благородной эрэа и довольно-таки грубыми заигрываниями слуг с симпатичной курносой девушкой-судомойкой: Дик однажды стал невольным свидетелем сцены у полуразрушенного западного флигеля — задранная юбка, сдавленное женское хихиканье, восторженные придыхания, неприличные влажные звуки, сильная мужская пятерня на белом полном бедре. Немного напуганный, он поспешил скрыться, пока влюбленная парочка не обнаружила его присутствия. Он был не настолько наивен, чтобы не понять, что все это значит, но грубость «любовного акта» неприятно поразила его тогда. И тем ошеломительнее оказалось сделанное юношей открытие — он ошибался, все совсем не так! Когда они прятались за каменной грядой у проселочной дороги, Мейсон стискивал Дика в медвежьем объятии — сейчас от его жадности не осталось и следа. Напротив, для человека его роста и силы он был очень сдержан и предупредителен, пожалуй, даже робок, хотя в этой робости и чувствовался затаенный голод. Как ни странно, кому из них двоих недоставало сдержанности, так это, скорее, Ричарду. А иногда в Мейсоне просыпался трогательный романтик, чего уж точно нельзя было заподозрить в юноше его происхождения и наружности. — Ты, наверно, не вспомнишь, Дик, — сказал он как-то раз, когда они, разморенные, лежали на плаще, лениво прислушиваясь к журчанью воды в ручье и птичьему щебету. Голова Мейса покоилась у Дика на животе, и юноша с нежностью перебирал мягкие пряди у него на затылке. — Что? — Только не смейся! — потребовал Мейс и, дождавшись клятвенных заверений, продолжил: — Ты помнишь, как я тебя окликнул в коридоре? Когда я только пришел работать у капитана. — О, конечно, — ответил Дикон с мягкой улыбкой, которая полностью преображала его обычно чересчур серьезное лицо. — Ты был так почтителен. Называл меня «эр Ричард». — Знаешь, я тогда подумал, что тебе очень одиноко. У тебя такие глаза были… Как расплавленное серебро. Грустные, но очень красивые. Никогда ни у кого таких не видел. — Что ты… — выдохнул Дикон. — Они просто серые. Самые обыкновенные. У половины надорцев серые глаза. А вот синие, как у тебя, — большая редкость. Почему ты вообще об этом заговорил? — Потому что я должен знать наверняка, — Мейс поднялся и вытянулся рядом, пристально всматриваясь в его лицо ищущим взглядом, — что ты ни о чем не жалеешь. Бывает, наткнусь на тебя в замке, а ты снова бродишь как неприкаянный… — Нет. — Решительно сказал Дик. Он вдруг со стыдом вспомнил, как в первые дни после знакомства с Мейсом пытался называть его про себя фамильярным нахалом и неотесанным, наглым деревенщиной. — Не сожалею. Даже думать об этом не смей. Время на летних прогулках летело с ошеломляющей быстротой. С каждым часом, минутой, секундой, проведенными наедине, вдали от посторонних глаз, становилось все тяжелее думать о том, что скоро придется ехать обратно в замок. — Не хочу возвращаться, — обмолвился Дикон однажды и испуганно замер, опасаясь услышать в ответ: «Мы можем не возвращаться. Уйдем отсюда, Дик!» Он не мог решить, что было бы страшнее в этой просьбе — возможность размолвки или то, что идея Мейса с каждым днем становилась все соблазнительнее. Но Мейсон ничего не стал говорить, только наклонился вперед, легонько поцеловал его в губы и ободряюще улыбнулся. Он больше ни разу не заводил речь о том, чтобы сбежать куда-нибудь вместе, и Дикон был ему за это бесконечно благодарен.***
Молебны в часовне и проповеди отца Маттео превратились в пытку. Строгие лики святых наблюдали за ним со стен с немым укором — еще немного, и сурово сжатые губы праведных эсператистов обличительно зашепчут: «Отступник! Отступник! Отступник!» Он пробовал истово молиться в одиночку, взывая к Создателю всего сущего о снисхождении. Но, несмотря на отчаянные призывы Дика, Всеблагий и Всезнающий не откликался и не хотел явить ему знак своей величайшей милости — всепрощения. Может быть, Мейсон был прав, и все ожидания бессмысленны, а эти древние, мертвые слова на самом деле ничего не значат? «Чту и ожидаю», — левую ладонь к губам, потом — к сердцу, склонить шею в жесте смирения пред волей Его, — «чту и ожидаю». Ничего. Пустота и тишина, только косые лучи света струятся сквозь узкие стрельчатые окна. Красиво. «Это безнадежно», — понял Дикон. Он вдруг почувствовал какую-то обиженную растерянность, совсем как ребенок, который долго ждал Изломной ночи, только чтобы быть уложенным в постель сразу после ужина. — «Никто и ничто не облегчит мою совесть, и мне придется это перенести». Юноша спиной ощутил дуновение летнего ветерка, ворвавшегося сквозь приоткрытую дверь, но не оглянулся, хотя и осознал, что больше не один. Звук легкой поступи разнесся в тиши молельни гулким эхом, отскакивая от стен. — Дикон? — прикосновение узенькой ладошки, обычно такой холодной, в этот раз обволокло теплом. Сестренка мягко потянула его за локоть, и юноша нехотя подчинился. — Почему ты здесь? Я не припомню, чтобы ты хоть раз приходил сюда в неурочный час. — Я хотел… — что он может ей ответить? Айрис свела брови домиком в недоумении. — Как ты узнала, что я здесь? — Мейсон сказал, что видел, как ты заходишь в часовню. — Вот как, значит, и Мейс… Но он больше не станет спрашивать. — Ты сам не свой в последнее время, Дик, — участливо заметила сестра. — Такой потерянный, и все время один. Что тебя тревожит? — Все хорошо, Айри, правда, — юноша вымученно улыбнулся, но по ответному взгляду понял — не верит. — Хочешь, прогуляемся верхом? — поспешил он сменить тему. Айрис радостно обвила рукой предложенный локоть — судя по всему, за этим она и разыскивала брата. Они и правда уже давно не выезжали вместе. Брат и сестра двинулись к выходу, и Дикона огорошил стук собственных шагов — его тело казалось невесомым, как пушинка, он практически не чувствовал его, он словно плыл в белом приглушенном свете. Только ручка сестры на сгибе локтя удерживала его, приковывала к земле. Когда они вышли на двор, Дик резко захлебнулся сухим горячим воздухом — как во время приступа, но в то же время неуловимо не так. Горло не сдавливало, из груди не вырывалось хрипов, черные мушки не танцевали перед глазами, однако каждый вдох требовал усилий, ребра протестующе сжимали наполненные легкие. Айрис о чем-то щебетала, ускоряя шаг. Подол ее серого платьица развевался на ветру. Они выехали не спеша и двинулись в противоположную от столичного тракта сторону. Лошади старательно обмахивались короткими хвостами, отгоняя летнюю мошкару. Дик чувствовал, как Мейс буравит взглядом точку у него между лопаток, и от этого возникало зябкое ощущение — все время хотелось поежиться и становилось трудно прислушиваться к тому, что говорит Айрис. — Дядя Эйвон сказал, что может взять меня с собой в Ларак погостить на пару недель. Тетя и Наль, наверно, очень изменились… Как думаешь, они обрадуются? Ой, Дикон, а хочешь с нами? У нас тут так скучно! Дикон, ты слушаешь? Юноша все еще «плыл» в полубреду в сияющем мареве яркого солнечного света — его не покидало чувство незавершенности: стоя один в Надорской часовне, он вот-вот готов был прийти к какой-то важной мысли, когда его так не вовремя прервали, и озарения не случилось. — Да-да, прости, я задумался. — О чем? Дик обернулся и искоса посмотрел на Мейса, следовавшего за ними на почтительном расстоянии. Слуга делал вид, что всецело поглощен созерцанием зарослей ежевики, старательно обкусывая ноготь на большом пальце. Ужасающая привычка. — Дикон? — Айрис непонимающе захлопала ресницами. — Чему ты улыбаешься? Ричард коснулся пальцами онемевшего лица и понял, что действительно улыбается. Почему-то жест дурных манер, который в ком угодно другом он мог найти отвратительным, Мейсону придавал необъяснимое очарование. И тут долгожданное откровение накрыло его снежной лавиной: все так просто, так до невозможности просто! «Плевать на всех», — говорил Мейс, — «плевать на Создателя, на Леворукого, на закатных тварей!» Почему кто-то посторонний решает, что должно быть для него отвратительно? С какой стати кто-то, кого он в глаза не видел, решает, кого ему любить?! Это только его дело, его и Мейсона Берка, и больше это никого не касается! — Я бы с радостью съездил с тобой, Айри, правда, — сказал Дикон, как мог, спокойно: от обретенной внутренней свободы отчаянно кружилась голова. Ему хотелось орать от радости во все горло. Ему хотелось смеяться. Ему хотелось петь! — Но будет лучше, если я останусь.***
Дни в Надоре шли своим чередом, и Дик, убедившись, что никто ничего не подозревает, постепенно успокаивался. Страх понемногу разжимал свои цепкие щупальца, что прежде держали юношу в стальных тисках. Вскоре гложущая нутро тоска рассеялась, опасения поутихли и даже угрызения совести из-за вынужденной лжи, которые так мучили юношу вначале, стали слабее. Счастье сделало его беспечным, и, выезжая вместе с Мейсом за ворота замка, чтобы провести пару часов наедине, Дикон не замечал, как слуги на конюшне начинают перешептываться, поглядывая на герцогского фаворита с затаенным недовольством и завистью.