Страсти по гиппопотаму

После весьма изобильного ужина в ослепительно сияющей столовой, во время которого Джон приветливо болтал с леди Энн, а Шерлок хранил ледяное молчание, друзья поднялись наверх и устроились в своем холле у столика с напитками. - Ну, что юный Дэви? - поинтересовался доктор, наполняя бокалы. - Вы с ним долго гуляли после чая, удалось что-нибудь выяснить? - Малый определенно что-то скрывает. И вовсе он не так невинен, как тебе показалось. Мать, похоже, не зря тревожится. - Да брось, о чем вы хоть говорили-то? - О любви и сексе. Джон замер, разинув рот. - Да-да, представь себе, - Шерлок состроил гримасу, - этот маленький засранец утверждает, что всегда, сколько себя помнит, пребывал в состоянии любви. Более того - в состоянии вожделения. - И как только у вас дошел до этого разговор? - Джон даже подался вперед на кресле. - Шерлок, ведь он ребенок... - И я о том-же. Эти бредни явно порождение не его ума. Ему это внушили. В семье он младший, все считают его несмышленым малышом, значит, он одинок. Завтра необходимо выяснить все о соседях и друзьях семьи, частенько наведывающихся в гости. Это я беру на себя, а ты займись слугами. - Может... - Джон замялся, - понимаешь, дело-то весьма щекотливое, может не надо слуг впутывать? - Вздор! Слуги в таких домах намного осведомлённее о жизни хозяев, чем сами хозяева. Почему бы тебе не совершить с утра конную прогулку, а в спутники возьми конюха. Решив, что спорить с упрямым детективом - дело столь же бесполезное, сколь и утомительное - доктор пожелал другу спокойной ночи и ретировался к себе. От плотного ужина, бокала виски и, в большей степени, свежего воздуха неимоверно клонило в сон. Лечь пораньше было весьма разумно еще и потому, что завтра Джону предстояло ни свет, ни заря взгромоздиться на лошадь, чего он не делал уже, по меньшей мере, лет десять. Переодевшись в пижаму, он растянулся на кровати под огромным балдахином и приготовился к длительному сну. Однако, проспать до утра Джону, видимо, не было суждено. То ли за время жизни с Холмсом он научился обходится парой-тройкой часов отдыха; то ли сказались армейские привычки - но проснулся он вполне посвежевшим незадолго до рассвета. Пролежав без движения еще около десяти минут и ощутив, что больше заснуть не удастся, доктор выбрался из кровати. Холл был пуст, дверь в комнату Шерлока приоткрыта. Ни звука не доносилось оттуда. Отхлебнув виски из оставленного детективом нетронутым стакана, Джон хотел, было, заглянуть к другу, но замер в нерешительности. Погулять, подумал он, хватая со столика полную бутылку. Погулять, самое милое дело. Решив не связываться с огромной парадной дверью – что было чревато сложностями, – он вылез через французское окно гостиной на террасу и некоторое время слонялся там, принюхиваясь к утреннему воздуху и стараясь убедить себя, что качеством он куда выше лондонского тумана. Несмотря на все окружавшие его признаки кипучей жизни – на птиц, на ростки, выбрасываемые зеленью газонов, деревьями и кустами, – он остро сознавал, что вокруг стоит мертвенный покой. А возьми тот же Лондон – в половине пятого утра он положительно бурлит. Выхлопы с громом несущихся по пустым улицам газетных фургонов, плеск извергаемой отверженными мочи, быстрое стаккато дешевых стилетов, пощелкивающих один о другой в переулках, дребезжание одинокого такси и орущие на площадях и улицах дрозды с воробьями – орущие громче, чем в какой угодно деревне, – все эти звуки оживают и обретают значение благодаря свойству, которое присуще каждому великому городу: акустичности. В городе все звенит. Сельский мир напрочь лишен резонанса, отзвуков или эха, напрочь лишен этого благовеста цивилизации. Что и делает его очень милым для оздоровительных наездов в наугад арендованный дом или воскресных вылазок, но решительно непригодным для человеческого существования. Сельские жители, разумеется, думают иначе: дай им волю, они бы выстлали Пикадилли и Стрэнд мхом и запустили бы плющ по стенам Букингемского дворца – только для того, чтобы не дать ни единому звуку отражаться от них рикошетом. Нужно, впрочем, признать, что одна штука удается сельской местности на славу, и это роса. Она-то, пока Джон стоял на террасе, облокотившись на балюстраду и сжимая в руке бутылку виски, из которой не отпил пока ни глотка, и приковала его взгляд. Широкая полоса муравы, уходящая к огражденной канаве, и за канавой, там, где временами пасутся лошади, трава погрубее – все это, как и можно было ожидать и даже требовать, купалось в прелестной, притягательной росе. Однако, внимание доктора привлекла полоска травы потемнее, пересекавшая лужайку посередине, – явный след недавно прошедшего здесь человека. Садовник, подручный садовника, егерь или кто-нибудь из прислуги даже в наши неблаговоспитанные времена, наверняка держались бы дорожки, так кто же – быстрый взгляд на часы, – кто из домашних стал бы бродить здесь в три робкие минуты шестого? И Джон пошел по следу, немедля промочив бывшие на нем штиблеты, по свежему следу человека, прошедшего здесь незадолго до него, пока не добрался до угла лужайки – места, откуда она начинала круто спускаться к глубокой канаве. Земля здесь была побурее и поголее, выжженная солнцем, изморенная жаждой, роса на нее не ложилась, а если и ложилась, то мгновенно впитывалась, так что никаких следов он больше не увидел. Если только у загадочного существа, которое Джон преследовал, не было в каблуках пружин, достаточно мощных, чтобы позволить ему (или ей) перескочить через канаву, оно, надо полагать, поворотило направо, к темным, плотным зарослям лавров и рододендронов. Ну и он потопал туда же, уже ощущая себя изрядным ослом. Это место, один из тех окраинных участков парка, с которыми не способен справиться никакой садовник, так густо поросло зловещего вида кустарником, что ни малейшего прохода в нем отыскать не удалось. Трава тут росла довольно пышная, но никаких следов человеческого присутствия она не являла. Доктор повернулся и, сильно озадаченный, пошел обратно, в конец лужайки. Против собственной воли он начал размышлять над произнесенным Джейн Суонн словом «чудо». Может, она видела, как кто-то… его разум неистово противится этой мысли… как кто-то летает? Курам на смех, конечно, и все-таки… Джон дошел до края канавы и оглядел лежащую за ней часть парка. Никаких следов человеческих ног видно не было, но, возможно, он просто смотрел не под тем углом. Чувствуя себя идиотом всех двенадцати разновидностей сразу, он соскользнул в канаву и вскарабкался на другой ее крутенький бережок, держа в руке единственное свое оружие – бутылку десятилетней выдержки виски. Снова оказавшись на уровне парка, он прошелся по густой траве, отыскивая хоть какие-нибудь признаки того, что здесь недавно побывал человек. Ничего. Ни единого следа. Он оглянулся и увидел оставшиеся за ним самим четкие отметины. Нет, никто здесь пройти не мог. Еще пара шагов вперед – и тут, без всякого предупреждения, нога его врезалась во что-то твердое, железное. Подскочив, точно шотландский танцор, он испустил сдавленный вопль. Отвратительная боль разливалась по его озябшей, мокрой ступне, отвратительный поток непристойностей изливался из озябших, мокрых уст. То была кадка, наполовину врытая в землю, укрытая высокой травой тяжеленная кадка из оцинкованного железа. Он попрыгал немного на месте, кривясь от боли – и зашвырнул бутылку в кадку, где она, с лязгом и звоном, и упокоилась. Снова переправившись через канаву, Джон заковылял к дому, с досадой сжимая кулаки.

* * *

Дэвид с подобием упрека смотрел в потолок. То самое, ужасное, случилось с ним снова. Сколько ни заставлял он себя опускаться мысленно в смрадную клоаку или подниматься к ослепительным шпилям, кровь все равно приливала в ноющие волокна, а щеки все равно горели от пульсирующего жара. – Ложись! – задыхаясь, выпалил он. – Ложись, ложись, ложись. Он знал, что с ним происходит. Отлично знал, что мошонка его переполнена и разбухла от семени, что все эти трубки и завитки напряжены и раздуты давлением того, что стремится выплеснуться наружу. Вот уже год, как он испытывал одно слякотное поражение за другим, пробуждаясь со знанием, что ночью плотину опять прорвало. Совладать со своим телом во сне он не мог, тут ему винить себя было не в чем, но он не вправе, не должен допустить, чтобы его сознательное «я» пало жертвой этого злобного, напористого уродства. Дэвид встал. Он содрогнулся – постыдная голова чудовища неторопливо проехалась по ткани пижамных штанов, на подрагивающую секунду узкая щелка на этой головке, слепо тычущейся в ткань, приотворилась, и тут головка отыскала ширинку и все чудище, трепеща, выставилось вверх, раздвоенное, точно дурацкий знак победы. – Остановись, остановись! – задыхался Дэвид. – Ох, ну пожалуйста… пожалуйста… Но ничто не способно было остановить его – ни холодная вода, ни молитва, ни угрозы, ни обещания. Стоя у кровати, Дэвид яростно стиснул гада, словно желая его придушить. – Я… тебе… покажу!.. – прорычал он, в гневе дергая мерзавца вверх и вниз. Сволочь. Оно опять победило. Нити семени вырвались из его кончика и с торжествующими шлепками оросили ковер. Дэвид бросился на кровать, уязвленный, взбешенный, отчаявшийся. Он плакал в подушку и клялся, что такого никогда больше не будет. Спустя недолгое время он почувствовал облегчение, снова встал и начал одеваться. Он подгадал так, чтобы последние пять слов его молитвы совпали с пятью ударами часов. – Милостивый, кроткий, истинный, сильный и чистый! – выдохнул он.