Убийство не по плану

      Тишина гостиной палаццо Бельтрами казалась бы мне угнетающей, не нарушай её тихая и неторопливая мелодия, извлекаемая из лютни тонкими пальцами Хатун — напевающей вполголоса старинную балладу. Как назло, её исполнение баллады о женщине, ждущей возвращения мужа из крестового похода, пробуждало во мне одновременно светлые и окрашенные печалью воспоминания: три дня и единственная брачная ночь, что я и Филипп провели вместе, слишком мало… Так мало нам было отмерено судьбой быть вместе, прежде, чем он уедет воевать за своего сюзерена, и неизвестно, суждено ли мне снова увидеть супруга. — Может быть, в бою неравном Ты стрелой врага сражён И в могиле безымянной Ты давно похоронён. Тебя некому оплакать, Кроме ветра, в тех краях. И никто теперь не знает, Где покоится твой прах, — пропела Хатун своим сопрано. Конечно, голос у Хатун очень нежный и чистый, но невольно возникло ощущение, что этой балладой она захотела меня добить. Будто нарочно именно эту песню выбрала о жене, проводившей мужа в опасный поход, откуда он может и не вернуться, и теперь терзающейся неведением о том, что с ним. Будто нарочно решила исполнить песню, так созвучную с моим душевным состоянием. С того дня, как Филипп уехал, миновало два месяца, над городом властвовал апрель, но эти прошедшие два месяца показались мне двумя столетиями — за которые, я думала, состарюсь. Никогда ещё ход времени не тянулся для меня так медленно, всё окружающее виделось померкшим и внутри ощущала себя пустой. Первые три дня я провела закрывшись в своей спальне, наотрез отказываясь спускаться вниз, ни с кем не желала разговаривать, кроме приносившей мне еду Хатун. Из того, что татарка приносила мне, чтобы подкрепить мои силы, я притрагивалась только к тёплому молоку с мёдом. Пища же оставалась нетронутой. Так тяжело и сумрачно было на душе, что я не могла себя заставить проглотить ни кусочка. Казалось, если попробую съесть хоть крошку, непременно ею подавлюсь, и ни на минуту не оставляло чувство, словно падаю в тёмную бездонную пропасть, откуда нет шанса выбраться. Даже моя добрая наставница Леонарда не могла ничего тут поделать, как бы ни упрашивала меня поесть хоть немножечко, и даже ласковые уверения от Хатун в духе «Хозяйка, мессир Филипп обязательно вернётся к тебе живым и здоровым» не дарили и крупицы утешения. Мне бы хотелось броситься следом за мужем, но не разбивать же своим побегом сердца Леонарды и собственного отца, которые безмерно меня любят… Три дня я или безвылазно сидела у себя в комнате, закутавшись в одеяло и глядя потухшим взглядом в стену, или свернувшаяся в клубок лежала на кровати и крепко прижимала к себе простынь, на которой предавалась любви с супругом. Но на третий день добровольное заточение нарушило то, что порог моей комнаты переступил отец, не обратив внимания на моё бессильно-гневное «Оставьте меня в покое!». — Ну, всё, Фьора! Мне это надоело! Хватит! — Решительным шагом отец прошёл к моей кровати и присел на край. — Донна Леонарда, Хатун, — позвал он мою гувернантку и камеристку. Следом за отцом вошли Хатун, держащая поднос, на котором стояли глубокая тарелка дымящегося бульона и стакан молока, и скрестившая руки на груди Леонарда. Хатун поставила поднос на столик рядом с кроватью. — Синьор Бельтрами, не собираетесь же вы… — Леонарда грустно покачала головой. — Помогите мне, а то уже поперёк горла её голодовки! — отец провёл указательным пальцем по шее. — Отец, неужели ты можешь быть таким жестоким? — горестно прошептала я осипшим и ослабшим голосом, подняв на него переполнившиеся слезами глаза. — Как ты не можешь понять, что мне и без того плохо, что я разлучена с любимым мной человеком… мне кусок в горло не лезет, смотреть на еду не могу! — Это я-то жестокий?! Я, что ли, морю себя голодом — издеваясь над собой?! — не сдержал отец гневного выкрика, напугавшего меня — ведь раньше за отцом никогда не водилось такого, чтоб он повышал на меня голос. — Ты же себя настолько истощила, что скоро за метлой сможешь спокойно прятаться, и тебя не будет видно! Только взгляни, что ты с собой сделала! — резким движением отец схватил со столика моё небольшое зеркальце и поднёс к моему лицу. Поверхность отразила девушку с опухшими от постоянных слёз глазами и тёмными кругами под ними, заострившимися скулами и носом, похудевшими щеками и пепельно-бледным цветом лица. — Фьора, милая, — Леонарда присела рядом с отцом и ласково потрепала меня по щеке, — прошу тебя, хоть бульон поешь, что я тебе приготовила. Всё есть не заставляю… хоть чуточку, — упрашивала она меня. — Хозяйка, нельзя же так, ты ведь себе этим вредишь, — Хатун прикусила нижнюю губу и смахнула слезу, — так и заболеть недолго. — Значит, так, Фьора, — отец взял меня за плечи и усадил, — выбирай: либо ты сейчас поешь бульон и выпьешь молоко сама, либо придётся тебя насильно кормить! — Неужели вам всем ничуть меня не жаль? — беспомощно я обвела взглядом отца и Хатун с Леонардой. — Почему бы просто не оставить меня в покое? Да на меня и мои чувства вам наплевать! — Прекрати! — оборвал меня сурово отец. — Если нам всем действительно наплевать на тебя, как ты заявила, что мы тогда здесь все в твоей комнате делаем, Фьора? И я, и донна Леонарда с Хатун — все жутко за тебя переживаем, — смягчился и потеплел его голос, — ты замкнулась в себе, не выходишь из комнаты, отказываешься есть… Думаешь, мы можем спокойно закрывать на это глаза? Доченька, пожалуйста, хватит. Хватит мучить себя и нас, довольно этой голодовки. — Вкрадчивая нежность и горечь в отцовском тоне, его печальное лицо, будто у мученика… Устыдившись того, что доставила столько огорчений отцу и Леонарде с Хатун, так тревожащимся обо мне, я покраснела и опустила голову. Предаваясь сожалениям о любимой себе, я пренебрегла чувствами близких мне людей, хоть и не по злобе, причинив им страдания, не замечала ничего в своём горестном эгоизме… — Я и в самом деле… — усилием воли я не дала дрожи в голосе возобладать, — настолько погрузилась в свои переживания, что совершенно не была чуткой к вам, и ничего вокруг не замечала… Простите меня… Без насильного кормления обошлось — хоть и без особого аппетита, но бульон мною был съеден и молоко выпито. Благодаря поддержке с заботой моих близких мне удалось взять себя в руки, ради них старалась не поддаваться меланхолии. Мы снова, как того и хотел отец, возвратились жить во дворец Бельтрами на реке Арно. И как будто всё идёт своим чередом, и над сердцем вроде бы не маячит беда. Пока же мне только и остаётся, что жить ожиданием Филиппа или хотя бы весточки от него, надевать на лицо маску безмятежности (не заставлять же отца и Леонарду с Хатун лишний раз тревожиться обо мне) и встречать возвращающегося из деловых поездок отца улыбкой. К тому же у меня есть то, что напоминает мне о муже — на тонкой и длинной цепочке подвешено массивное золотое кольцо с родовым гербом Селонже, которое я прятала под платьем. Леонарда ушла на рынок за покупками с самого утра, отец сегодня заседал в Сеньории. Сидящая за столиком напротив меня Кьяра раздумывала над своим дальнейшим ходом в нашей шахматной игре, мои же мысли были далеки от шахмат, и я настолько была погружена в свои раздумья, что проворонила тот момент, когда Кьяра «съела» моего ферзя. — Эй, Фьора, — Кьяра пощёлкала пальцами перед моим лицом, что вывело меня из состояния задумчивости. — А? Что? Что такое? — очнулась я, отстранёно глядя перед собой и хлопая глазами. — Ты будто уснула. Что случилось? Не следила за игрой и не заметила, что я съела твою фигуру… — Да, наверно… Я просто задумалась кое-о-чём своём, не обращай внимания, — постаралась я улыбнуться Кьяре как можно беззаботнее, чтобы выражение озадаченности исчезло с её милого личика, но на мою подругу, похоже, это не подействовало — теперь в чёрных глазах юной Альбицци появилось выражение беспокойства. — Фьора, ты изменилась… Мы часто видимся, и с каждой новой встречей я убеждаюсь в этом со всё большей очевидностью. Сегодня наконец я решилась с тобой поговорить. — Кьяра, поверь, у тебя правда нет причин для беспокойства, — ласково улыбнулась я подруге, погладив её ладонь. Вот только Кьяру убедить в этом мне, видно, не удалось, если судить по тому, какая недоверчиво-скептическая улыбка появилась на её губах. — Фьора, врать не умеешь совершенно, — нахмурившись, Кьяра покачала головой. — В чём же ты видишь эти перемены? — Ты стала меньше смеяться; в разговоре я часто замечаю, что твои мысли заняты посторонним. Ты или пропускаешь мои вопросы мимо ушей, или отвечаешь невпопад… Но кое-что настораживает меня ещё больше… — Ещё больше? Господи, ты о чём? — Позавчера, у Баптистерии, когда мы слушали старого исполнителя баллад, Джулиано де Медичи подошёл нас поприветствовать. Раньше при его появлении ты краснела, как мак. На этот же раз ты на него едва взглянула. Я думаю, он обиделся… — Ничего страшного. Переживёт. Зачем ему женское внимание и восхищение, когда он занят одной Симонеттой. Это просто фатовство! — Так вот ты как заговорила! Ты его больше не любишь? — А разве я его любила? Не спорю… он мне нравился. Но теперь он стал мне нравиться меньше… значительно меньше… Ошеломлённая таким моим признанием, Кьяра чуть не сбила рукой тарелку засахаренных слив, но благодаря скорой реакции смогла поймать с краешка стола посуду с лакомством и на всякий случай отставила ближе к середине. Хатун, не прерывающая своего пения и игры на лютне, понимающе переглянулась со мной. — Догадываюсь, кто вытеснил Джулиано из твоей головы и сердца, — пробормотала Кьяра, вздохнув. — Кьяра, вместо того, чтобы напрасно себя изводить — гадая, что со мной, не лучше бы пойти со мной погулять по городу? — поспешила я отвлечь Кьяру от того, о чём пока не была готова ей рассказать. Когда-нибудь я наберусь храбрости рассказать Кьяре о том, что замужем, люблю и любима, и счастье в том, что это один и тот же мужчина. Когда кончится эта война между Карлом Бургундским и Людовиком XI, когда изменится политическая обстановка, когда мой муж вернётся с войны и явится за мной в дом моего отца… Вот бы мне однажды представилась возможность пригласить Кьяру ко мне погостить в Селонже, где я и Филипп будем жить вместе!.. Не было ни одной ночи, чтобы я не возносила молитвы перед сном Всевышнему о благополучном возвращении ко мне Филиппа, хотя никогда раньше за мной не наблюдалось такого благочестия. Иногда сердце в груди сжималось от неясного чувства тревоги, воображение рисовало самые пугающие картины: мой муж, бьющийся в предсмертной агонии от множественных ран; терпящий лишения в плену или лежащий мёртвым на месте кровавой бойни, ставший пищей для ворон и волков. «Господи, умоляю, хоть бы не сбылось!» — отчаянно стучала в моей голове мысль, а я мотала головой, словно желая таким способом прогнать кошмарные видения. — Я поняла, это мы так уходим от темы, да, Фьора? — моя подруга недовольно поджала нижнюю губу и нахмурилась, но спустя несколько мгновений морщинки изгладились с её лба, и Кьяра примирительно улыбнулась. — Что же, надеюсь, хоть прогулка немного тебя оживит. — Вот и прекрасно! — напустив на себя радостный вид, хлопнула в ладоши и встала со стула. — Хатун, ты пойдёшь с нами? — обратилась я к камеристке. — Ты извини меня, хозяйка, — Хатун прервала своё пение и игру на лютне, — но я бы осталась дома с твоего позволения… — Ну, что ж… тогда предупреди донну Леонарду и моего отца, что я прогуливаюсь с Кьярой. Не беспокойся, — тут же добавила я последнее, увидев, как Хатун открыла рот, собираясь возразить, — с нами ничего не случится, мы будем отсутствовать недолго.

***

Прогулка по родной Флоренции с подругой не подняла моего настроения, но перед Кьярой я изображала жизнерадостность, дабы не доставлять ей своим унылым видом лишних поводов для тревог обо мне и не портить настроение тем самым юной Альбицци. На улицах Флоренции царило всегдашнее оживление; пахло отнявшей власть у зимы весной — весной, с её запахами сирени и глициний, ласковыми и согревающими солнечными лучами, играющими множеством бликов на серебристой глади реки Арно, щебетанием птиц и чистотой небесной сини. За сбором фиалок и боярышника, растущих вблизи невысокой каменной стены, за которой открывалась вся панорама города и его окрестности, Кьяра что-то с увлечением мне рассказывала. Только я душой была не с ней, когда любовались видами города, подобному распустившемуся цветку, гуляли возле Епископского дворца… Раньше вся нарядная красота моего родного города виделась мне яркой, во всём её пёстром многоцветии, сейчас же я смотрела на всё будто через бледно-серую завесу — укравшую краски. Наслаждаться картинами расцветающей весенней Флоренции одной? Что в этом за радость? Намного приятнее совершать прогулку рука об руку с Филиппом, вместе бродить по улочкам города и любоваться отражающимся в реке Арно росчерками лилово-ало-розового заката, встретившись с ним взором — читать в его взгляде страстную любовь и тепло, когда он смотрит на меня, в такие моменты мир словно становится иным и я уже не я… Увы, неумолимая правда в том, что мой Филипп далеко от меня, за сотню лье, и я даже не представляю, где его искать. Даже в церкви, где решила с подругой послушать мессу, мыслями я была где угодно: в Бургундии со своим мужем, на полях сражений, но никак не в церкви с Кьярой. Проповедь пожилого настоятеля я слушала в пол-уха, поддавшись воспоминаниям о пережитых днях слишком короткого счастья: первая встреча с мужем на балу у Лоренцо Медичи, первое свидание и первый поцелуй под суровыми сводами церкви Санта-Тринита… Думы переполняли мою голову весьма далёкие от духовного. Церковь я и Кьяра покинули сразу, как закончилась месса. Проводила подругу до её дворца, на прощание расцеловавшись в обе щёки. Домой вернулась, когда солнце перестало греть и похолодало. Заметила возле дворца мула в изящной красной сбруе, который вместе с двумя другими своими собратьями покорно стоял у коновязи. Труда узнать, кому они принадлежат особо не составило — надо же, выезд моей тётушки Иеронимы Пацци! Вот только интересно, что ей понадобилось? Навряд ли можно ждать от её визита чего-то хорошего, если вспомнить, как она угрожала мне в лавке Ландуччи. Открыв двери и переступив порог, и передав плащ в руки слуги, я хотела подняться в кабинет, но остановилась, услышав оклик: — Донна Фьора, подождите! — Да, Паоло? — Ваш отец синьор Бельтрами сейчас принимает гостью… — Да, я заметила, Паоло. Иеронима Пацци, верно? — не дожидаясь ответа Паоло, быстрыми шагами пересекла внутренний дворик, где в ожидании хозяйки коротали время камеристка и лакей Иеронимы. Бегом я поднялась по лестнице и чуть не врезалась в пожилого Ринальдо — служившего ещё моему дедушке Никколо Бельтрами, доверенного моего отца. — Где отец? У себя? — сходу задала вопросы Ринальдо. — В органном зале, донна Фьора, но он не один. — Мне известно, кто у него. Спасибо, Ринальдо!.. — выпалила я уже на бегу, торопясь поскорее к органному залу. Отец любил уединяться в этом просторном зале с расписанными фресками стенами и мраморным потолком, чья акустика ничем не уступала церковной. «Странно, что отец принимает в нём малосимпатичную ему гостью, но может, просто её визит застал его врасплох?» — думала я, приближаясь к дверям, но замедлила шаг, услышав громкие голоса. Отец, вероятно, будет недоволен, если я появлюсь в самый разгар его спора с Иеронимой… Из благоразумия я повременила с намерением дать знать им о своём присутствии — только очень осторожно, совсем чуть-чуть приоткрыла дверь и сразу же услышала отцовский голос, звенящий от ярости: — Никогда, слышишь ты, никогда я не отдам дочь в жёны твоему сыну! Я от всего сердца жалею этого юношу. Ведь он не виноват в своём физическом уродстве. Но нельзя же требовать от молодой и красивой женщины, чтобы она всю жизнь провела подле такого мужа, как он… — Из-за того, что он хром и уродлив? Но, по крайней мере, мой Пьетро сын честных родителей, он не незаконнорожденный, как некоторые! — Никому ещё не приходило в голову ставить в вину Фьоре её внебрачное рождение, хотя все о нём знают! — Ну конечно… но знают далеко не всё… Наступившая тишина, в которой, как мне показалось, я различила неровное дыхание отца, насторожила. Порывалась взяться за дверную ручку, повернуть её, открыть дверь и войти, но что-то удерживало, не давая сдвинуться с места. Сковывало любопытство, к которому примешивалась изрядная доля страха. Вот отец перевёл дыхание и вызывающим тоном человека, которому надоедают, спросил: — Что всё это значит? — Тебе действительно нужны мои объяснения? Франческо, ты побледнел, следовательно, прекрасно понял, на что я намекаю! Ты мне не веришь? Пожимаешь плечами?.. На здоровье: я могу выразиться и яснее. Наша дорогая Фьора, воспитанная тобою как принцесса, вовсе не твоя родная дочь. У тебя ведь никогда не было романа с чужестранкой. Она плод кровосмесительной и прелюбодейной связи, дочь родителей, приговорённых к смерти за их преступления бургундским правосудием. А ты подобрал её в грязи… — просачивался ядом в мои уши полный ненависти голос Иеронимы. Обрушься на меня стены моего дома, и то бы я не была так потрясена. Покачнувшись, каким-то непонятным образом устояв на ногах, инстинктивно схватилась за драпировки и оперлась на спинку стула. «Что за ересь несусветную несёт эта полоумная?» — негодующе билась в моём мозгу набатом мысль. — И у тебя, разумеется, имеются доказательства? — спокойно спросил отец. — У меня есть даже… свидетель. Некто, кто в угоду мне подтвердит эти слова. — Затем Иеронима насмешливо продолжила: — Дорогой кузен, видать, ты меня прекрасно понял. Теперь тебе ясно, что я ещё слишком великодушна, предлагая своего сына в мужья этому ублюдку. Таким образом несчастная до конца дней сможет пользоваться состоянием, которое ты ей оставишь. Ей повезло, что мой Пьетро влюблён и хочет на ней жениться. А я не желаю мешать его счастью. В объятиях твоей хорошенькой колдуньи он забудет о своём уродстве… А ей останется лишь рожать ему красивых детишек… — А если я откажусь? — Ты не откажешься! Ты прекрасно понимаешь, что хоть завтра я смогу подать на тебя жалобу. Ты обманул Сеньорию, ты посмел назвать флорентийкой ублюдка, которого следовало бы уничтожить ещё при рождении. — И ты посмеешь выставить своего свидетеля? Иеронима, не забывай, что про тебя многое болтают. Ходят слухи, что ты ведёшь себя отнюдь не так благопристойно, как подобает вдове. Достаточно лишь заставить Марино Бетти признать, что он твой любовник, и ты поймёшь, как короток на расправу старый Джакопо. Коль скоро речь идёт о чести семьи, он не шутит… — взорвался отец, не в силах больше сдерживать гнев, а эта дрянь Иеронима порядком испытывала его терпение. — А может быть он только порадуется, что на Пацци вдруг свалится такое огромное состояние, как твоё. Сейчас не может похвалиться богатством, и это его мучает. Я даже надеюсь, что он приложит все усилия к тому, чтобы мне помочь… но, разумеется, в таком случае и речи быть не может о свадьбе. Он на неё не согласится. Тебя осудят и лишат всего состояния, которое перейдёт ко мне, как к единственной наследнице. Твою Фьору просто отдадут Пьетро. Пусть он ей потешится!.. А когда она ему надоест, от неё легко будет избавиться, отправив в бордель. Теперь ты видишь, что в твоих же интересах принять моё предложение. Я обещаю, что мы будем жить в мире… и согласии! «Откуда у отца вообще берутся силы столько её терпеть, и не позвать слуг, чтобы вышвырнули из нашего дома эту гадюку?» — думала я, до боли в костяшках сжав кулаки и подавляя в себе желание ворваться в зал, треснуть Иерониму чем тяжёлым и побольнее, вцепиться ей в волосы и выцарапать бесстыжие глаза, за шкирку выволочь её из комнаты и спустить с лестницы. — Убирайся! Прочь с моих глаз! — Ты поступаешь неразумно. Надеюсь, что ночью ты хорошенько всё обдумаешь и поймёшь, в чём твоя выгода. Завтра, в этот же час, я приду за ответом. А пока желаю тебе доброй ночи! Содрогнувшись от леденящего душу страха, я вдруг пришла в себя. Понимая, что Иеронима вот-вот выйдет из комнаты и застанет меня за подслушиванием у двери, тут же спряталась за драпировку, стараясь унять бешено стучащее сердце, казалось, способное пробить грудную клетку. С ног до головы меня покрыл холодный пот, и от ощущения, что под ногами у меня внезапно разверзлась бездна, утягивая во тьму, к горлу подступила тошнота. В висках застучала кровь от негодования при виде Иеронимы — за которой я следила из-за слегка раздвинутой тяжёлой ткани — неторопливо и с высокомерным видом вышедшей из зала походкой уверенной в своей победе чёртовой императрицы, бросающей жадные взгляды на мебель и ценные вещи, украшающие интерьер. Готова на что угодно спорить, уже представляет себя владелицей всего этого. Никогда раньше в жизни меня не посещало страстное желание убить кого-либо, убить дико и жадно, чтобы эта мразь устала от своих же криков, уничтожить, стереть с лица земли, но впервые мне захотелось сделать персональное исключение для Иеронимы, причём с особой жестокостью — чтобы слышать её мольбы о пощаде. Теперь стал понятен смысл всей той разыгравшейся сцены в аптеке Ландуччи. Бесшумно, не издавая ни единого звука и даже едва дыша, выйдя из своего укрытия, схватила тяжёлый бронзовый канделябр и стала подкрадываться к этой кобре в обличии человека, которая остановилась и залюбовалась стоящими на серванте серебряными безделушками. Про себя молилась, только бы она не обернулась. «Она не сможет навредить. Ни отцу, ни мне, ни кому-либо ещё», — билась упрямо мысль. Но тут, будто почувствовав приближение опасности, эта тварь быстро покинула зал, не обернувшись, удобный случай избавиться от Иеронимы упущен. — Нет, Фьора! Не делай этого! — совсем неожиданно для меня отец бросился ко мне и схватился за канделябр. — Или мы, или она! Не мешай мне! Глупая затея — пытаться отобрать канделябр у отца, чья физическая сила явно превосходит мою, но я упорно пыталась, правда, окончилась борьба моим поражением. Вырвав этот канделябр из моих рук, отец поставил его на сундук. Взглянув в лицо родителю, я почувствовала, как больно кольнуло отчаяние — Франческо Бельтрами, мой дорогой отец, так любящий жизнь, выглядел постаревшим на десять лет, глаза наполнены слезами. Не найдя, что сказать в утешение, чтобы хоть немного его приободрить, бросилась ему на шею. Впервые вижу своего отца плачущим, таким разбитым, уничтоженным, и при виде его слёз хотелось плакать самой, но не получалось — ярость, ненависть, жгучее желание своими руками придушить Иерониму иссушило слёзы. Не находила себе места, точно меня парализовало. Так и стояла в обнимку с отцом, крепко прижавшись к нему, гладила по спине и целовала в щёки, ласково утирала слёзы. «Иеронима поплатится за то, что разрушила и втоптала в грязь то, что нам дорого и свято», — твёрдо решила я. — Я не позволю ей, отец, не позволю, слышишь? — шептала я, мягко отстранившись от отца и бережно взяв за руки. — И как ты ей помешаешь, Фьора? Как? — больно резанул его подавленный голос. Господи, да лучше бы он проклинал всё и вся, кричал, крушил обстановку, что угодно — только не это состояние обречённости! — Я что-нибудь придумаю, отец, обещаю, — хотя у меня ни малейшего понятия не было, как найти выход из положения, в котором очутились мы все. Именно здесь и застала нас Леонарда. — Что случилось? — пожилая дама выглядела ошеломлённой. — Я только что столкнулась с донной Иеронимой, которая приказывала мне, предварительно обозвав старой сводницей, складывать вещи! — Бедная моя Леонарда, мы с вами на грани катастрофы, — проронил отец. — Эта женщина стала любовницей Марино. Он обо всём ей рассказал и даже проявил готовность свидетельствовать против меня… если только я не выдам Фьору за её сына… — Но ведь, насколько мне известно, Фьора уже замужем. Следовало сообщить об этом Иерониме. — Ни в коем случае. У меня есть слабая надежда исправить положение — честно рассказать обо всём Лоренцо. Он ненавидит Пацци, ко мне же питает уважение и дружеское расположение. Разумеется, если он узнает о браке Фьоры, то придёт в бешенство, но я промолчу об этом… — Отец!.. Я действительно не твоя родная дочь? Всё, что говорила Иеронима — правда?.. — с тревогой заглянув ему в глаза, я ждала и одновременно боялась услышать ответ, и про себя молилась, чтобы всё сказанное Иеронимой оказалось ложью, чтобы отец разуверил меня в худших догадках. — Так ты всё слышала? — Всё! Стояла тут, приоткрыв дверь. Ах, отец! Это ужасно, а в дальнейшем будет ещё ужаснее! Я была так горда называться твоей дочерью! — не представляю, как только я не дала волю слезам, сдавившим горло. — И вот я никто… хуже, чем никто! Любой бродяга в праве меня презирать за то… — Фьора, замолчи! Ради Бога, замолчи! Ты не можешь судить, пока всего не узнаешь! — неожиданно оборвал меня отец. — А для меня ты по-прежнему останешься дочерью, бесконечно дорогим ребёнком, которого я признал и люблю! А теперь пойдём в студиолу! Там, перед портретом матери, ты узнаешь правду. Эта горестная история хорошо известна Леонарде, а теперь её будешь знать и ты. Пойдём же, дитя моё!.. Раздавленная всем только что случившимся, ощущая себя как выпотрошенная тряпичная кукла, я дала отцу приобнять себя за плечи и увести вдоль длинной галереи до дверей, ведущих в уютную комнатку, где с портрета улыбалась похожая на меня каждой чертой молодая женщина. Леонарда, отослав Хатун, последовала за нами. В студиоле я сидела на подушке возле кресла отца, крепко обняв себя за плечи и уныло разглядывая носки своих туфель. После всего, что мне довелось сегодня подслушать, я думала, что меня уже ничем не ввергнуть в потрясение, но жестоко ошибалась. Как рассказали отец и Леонарда, Иеронима в своей злобе и желчности вытащила на свет лишь отвратительные детали на самом деле очень трагичной и в то же время трогательной истории моих кровных родителей — Жана и Мари де Бревай. Глубокий и выразительный голос отца рождал в голове образы города Дижона герцогства Бургундского, холодный и промозглый декабрьский день, свинцово-серые небеса. Наводнённая людьми широкая площадь, скорбный перезвон колоколов и двое молодых людей — мужчина и женщина, брат с сестрою, стоящие у бушующей пропасти, держась за руки, стоят в жалкой телеге палача с такими прекрасными и одухотворёнными лицами без тени страха, и возникает впечатление, что приговорённые присутствуют на своём венчании, а никак не казни. Скорбная фигура старенького священника, напрасно старающегося удержать слёзы. Зловещий палач со скрытым маской лицом, возбуждение собравшейся на казнь толпы и потрясение отца при виде ужасной гибели моей матери. Голос того, кто всего себя посвятил мне и моему счастью, срывался от гнева, когда он поведал о муже Мари — Рено дю Амеле, о его невероятных злобе и жестокости, скверном обращении с мамой, и о тщетных попытках моей родной (неизвестной мне) бабушки добиться помилования для своих детей у Карла Шароле и его отца герцога Филиппа, о деспотизме старшего де Бревая — Пьера — отца моих несчастных родителей. В заключение отец поделился тем, как помешал дю Амелю убить меня, спас мне жизнь и решил удочерить, и как Леонарда без раздумий решила покинуть Бургундию вместе с моим отцом, чтобы помочь ему растить меня. К окончанию этого тягостного повествования из глаз Леонарды лили потоки слёз, которые она утирала платком. Меня же трясло от гнева и возмущения, щёки горели огнём: — Все эти люди куда в большей степени заслуживают смерть чем… мои несчастные родители! И в первую очередь этот подлец дю Амель, а во вторую — Пьер де Бревай — отец, не пожелавший защитить собственных детей. Затем герцог Филипп и граф де Шароле. В них не нашлось ни капли жалости. Именно они санкционировали публичную казнь, позорную могилу, весь этот кошмар! — вскочив с занимаемой подушки, я нервными шагами мерила комнату. — Фьора, герцог Филипп уже давно умер, что же до графа де Шароле, то он стал герцогом Карлом Смелым, и именно ему принёс клятву верности мессир де Селонже… — мягко напомнил мне отец. Упоминание мужа заставило меня очнуться и возвратиться мыслями из тяжёлого прошлого в пугающее настоящее: — Филипп!.. — мозаика событий и фактов в моей голове начинала складываться в картину, от которой мне становилось всё больше не по себе. — Он рассказал мне о Жане де Бревай! Он знал его раньше, ещё в те времена, когда служил пажом у графа де Шароле. Поражался нашему сходству… А он… он тоже всё это знал? — Да… именно поэтому я и согласился на ваш брак. Дыхание у меня перехватило, будто некто железной рукой сдавил горло. В глазах потемнело, и устояла на ногах только благодаря взявшей меня под руку Леонарде. — Только не говорите, что для того, чтобы добиться моей руки, он применил тот же метод, что и подлая Иеронима — шантаж, — проронила я, не питая никакой надежды, что отец развеет эту мою догадку. Право, если и это окажется правдой, я уже не удивлюсь ничему. После всего, услышанного за один вечер, когда рухнуло всё тебе привычное и казавшееся нерушимым, удивляться? Отец взглянул на Леонарду, словно в немом вопросе и ища у неё поддержки. — Сер Франческо, надо сказать всю правду. У неё стойкая душа. Если она дознается об этом сама, будет ещё хуже. — Отец, Леонарда права, — промолвила я, пока он собирался с мыслями, — лучше расскажи мне всю правду сразу — потому что моё воображение будет пострашнее даже самой жестокой действительности. Мне гораздо предпочтительнее знать все обстоятельства, чем питать иллюзии, пусть даже разбивать их вдребезги окажется больно… Я выдержу, отец. — Что же, Фьора, не буду от тебя скрывать ничего, как ты и хочешь, — вздохнул он. — Ты угадала — мессир де Селонже применил тот же метод, желая любой ценой тебя заполучить, и объявил, что ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Сходство поразило его, да, к тому же он родственник семьи де Бревай и мог быть в курсе той истории, что дитя Мари живёт во Флоренции у удочерившего девочку богатого торговца. Увидев тебя, он сразу же понял, кто ты, и заговорил с тобой о молодом оруженосце, желая проверить, знаешь ли ты… — Отец, я так поняла, правда о моём замужестве мне пока известна не вся? — поинтересовалась я осторожно. — Филипп настолько меня любит, что пошёл даже на преступление или же тут тоже примешиваются тёмные мотивы? Прошу, не надо меня щадить, мне достанет сил принять это. — Можешь не питать надежд, что он возвратится за тобой, увезёт в свой замок и представит при дворе своего господина. Всё, что ему было нужно — первая ночь на удовлетворение разожжённой тобой страсти и сто тысяч флоринов золотом в качестве твоего приданого на военные нужды Карла Смелого, ведь Лоренцо Медичи отказал ему в займе. Нет, брак твой заключён с соблюдением всех необходимых формальностей, ты настоящая графиня де Селонже. Тут только, разве что смерть в силах что-то поделать. Но твой супруг не вернётся, потому что ищет гибели на поле боя под знамёнами герцога Бургундского — женившись на дочери Жана и Мари де Бревай, он опорочил своё имя. И его могли покарать за это. У меня возникло ощущение, будто некто со всей силы ударил меня ногой в живот и в грудную клетку. Леонарда, наверно, думая, что я упаду, хотела поддержать меня, но я нежно отстранила её, тяжело осев на пол и закрыв лицо ладонями, поскольку не хотела показывать слёзы отцу и Леонарде. — Скотина… тварь… подлец… — прерывисто цедила я сквозь зубы, дрожа от сдерживаемых рыданий. — Мразь! Я любила его, доверяла ему, так мечтала о семейном счастье… он же только хотел моего тела и этих чёртовых денег для этого трижды проклятого Карла Бургундского — не пощадившего своего молодого оруженосца и его сестру… Ненавижу их обоих, чтоб они оба после смерти в Аду горели, а в попутчики им — Рено дю Амеля и Пьера де Бревая! Молча сев рядом со мной, отец и Леонарда обняли меня, стараясь утешить. Я же оплакивала свои порушенные надежды и мечты. Столько лет считала себя дочерью одного из самых богатых людей Европы, а была лишь плодом проклятой любви брата и сестры. Свято верила любви ко мне Филиппа, а этот человек желал только моего тела и приданого, предал мои любовь и доверие к нему без всякой жалости, воспользовавшись моей неопытностью. Его презрение ко мне оказалось сильно до такой степени, что он предпочёл искать смерти на поле боя, чем жить рядом со мной. Уехал, даже не простившись, зная, что не вернётся, и что жена-на одну-ночь прождёт его всю жизнь, пока не потускнеют от выплаканных слёз глаза и метель седины не выбелит волосы. Все его слова любви, все клятвы — лишь красивая и глупая небыль, и за то, что тешила себя ею, я расплачиваюсь вкусом пепла сожаления и разочарования. Всади мне Филипп кинжал под рёбра, это и в половину не было бы так жестоко и больно чем-то, как он поступил со мной… «И вот за этого бесчестного шантажиста, который ничем не лучше Иеронимы, отец меня отдал замуж! Да перерезать мне горло в сравнении с этим было бы милосердием!» — молнией озарила мою голову эта новая мысль. — Ты всё знал, отец… знал, что он сватается ко мне ради одной ночи со мной и приданого, которым хотел спонсировать военную кампанию Смелого… — как будто в полусне проговорила я. — Фьора, милая… — отец крепче сжал меня в объятиях. Но я вырвалась от него, отпихнула от себя и вскочила на ноги, зло прожигая его взглядом, а отец недоуменно взирал на меня. — Ты всё знал с самого начала и отмалчивался! Не сказал мне ничего, что Филипп не собирается быть мне нормальным супругом, жить со мной, что ему от меня нужны только одна ночь и твои деньги для армии Смелого! Мог бы сказать, предупредить, с чего этот проходимец воспылал ко мне такими чувствами, но нет! Утаил всё от меня… Ты говорил, что я твой бесконечно дорогой и любимый ребёнок, что я всё для тебя, но ты сам же меня и предал! — Фьора, ты ли это говоришь? — Леонарда зажала себе рот рукой и покачала головой, неодобрительно смотря на меня своими голубыми глазами. — Фьора, дочка, пойми… — отец поднялся с пола, приблизился ко мне и хотел обнять, но я оттолкнула протянутые ко мне руки. — Пойми, что мессир де Селонже ударил по самому больному, и у меня не было иного выхода, просто не видел такового! — Выход был выторговать у него немного времени на «размышления», а самому сразу прямиком к Лоренцо и всё ему честно рассказать, попросить о помощи, но никак не то, что ты и мой муженёк проворачивали за моей спиной! Вас обоих — его и тебя ненавижу! — ядовито выплюнув в лицо мужчине, растившему меня, эти слова, я развернулась на каблуках и выбежала из студиолы стрелой, пропуская мимо ушей мольбы отца и Леонарды успокоиться и вернуться. — Хозяйка, что с тобой? Всё хорошо? Постой, не молчи, пожалуйста! — доносился вслед звенящий тревогой голос Хатун, поджидавшей всё это время меня у дверей. Вихрем спускаясь с лестницы, едва не упала. Не пересчитала носиком ступени только потому, что успела ухватиться за перила. Совершенно не помня себя, не обращая внимания на пытавшихся меня остановить слуг, буквально в чём была — в одном платье и туфлях — стремглав выбежала на улицу.