uroboros

      Жители Тириона неизменно реагировали на каждого вернувшегося из чертогов Мандоса: говорившие замолкали, молчавшие заговаривали шепотом после, вместе с другими; даже те, кто шел по улице один, находили к кому присоединиться в разговоре. Но разговоры эти не были злыми сплетнями. Что-то не давало эльдар говорить дурно о вернувшихся, осуждать их за прошлые дела. Даже феанорингов. Вот и сейчас, глядя на старшего сына Финарфина, эльдар замолкали, когда проходил он рядом, а после шепотом или вполголоса заговаривали, искоса глядя на него. И в голосах их слышалось волнение, тревога, сочувствие. Как непривычно им было видеть прекрасного златокудрого нолдо таким осунувшимся, с выцветшими глазами. Тем более на фоне солнечного августовского полудня, такого же солнечного и теплого, каким всегда был Финрод.       Финрод не спеша идет по главной улице города и оглядывается по сторонам, словно впервые это все видит: эльдар, цветы, высокие, светлые стены домов, чуть качающиеся от легкого ветра кроны деревьев… Хотя после пребывания в Мандосе, после того, что он пережил в самом себе, и тех изменений, которые принесли эти переживания, так он действительно все это видит впервые. Видит и не верит своим ощущениям. Кажется, что может быть прекраснее, когда мир вот такой: когда столько света, столько тепла, столько жизни вокруг? Но красота и благополучие не тронули его душу так, как он того ожидал, входя в мир, ибо мир в его глазах изменился задолго до выхода из Мандоса.       У ворот с гербом Третьего дома Финрод останавливается, не решаясь сразу войти. Он так давно не видел своего родного дома, что, кажется, почти и забыл, как он выглядит. Забыл будто, как солнце отражается в белом камне стен, как дрожат блики на окнах; забыл заполненный цветами сад и выложенные камнем дорожки. Наконец он со скрипом открывает ворота и входит во двор. Ничего не поменялось с момента его ухода, словно время остановилось в этом месте или вовсе перестало существовать в тот момент, когда он ушел вслед за Феанором и его сыновьями, лишив отца надежды на свое возвращение: те же дорожки, тот же прекрасный цветущий сад, тот же дом. Он шел меж розовых кустов, полной грудью вдыхая их аромат, так же чуть щурился от яркого солнца, и казалось ему, что тягостное чувство понемногу отпускает его, а мысли возвращаются в привычное русло. В груди так приятно теплело от предвкушения встречи с родителями, особенно с отцом, и губы сами растягивались до ставшей такой непривычной улыбки. И не было и тени сомнения, что отец не примет, не будет рад ему — нет, он слишком хорошо знал своего отца, слишком близок он был с ним. Но тут закралось другая мысль. Слишком пусто было здесь и тихо, слишком похоже на то, как было раньше — один в один. А если здесь никого нет давно? Вздрогнув, как от внезапного прикосновения холода, Финрод остановился посреди широкой дорожки; сердце испуганно забилось чаще. Тут он рванул с места, на всех порах побежав к двери. Ноги, отвыкшие за столько — сколько? — времени от бега, заныли, в легких появился кровяной привкус. Едва не споткнувшись на ступенях, Финрод наконец хватается за большую резную ручку двери и тянет на себя — поддается. Внутри даже пахнет так же, как пахло до Исхода — смесью каких-то трав, сухим деревом и чем-то едва уловимо сладким. Только тихо очень. Непривычно, неправильно тихо. Но тишину нарушает скрип половиц в прилегающей к залу комнате.       – Ангарато? Ты уже вернулся?       Финрод облегченно выдыхает — это голос матери, леди Эарвен.       – Финдарато? Неужели ты?       Она замирает в дверях, и голос ее садится до шепота.       – Я, мама.       Соль застилает взор, где-то наверху слышны шаги, а Финрод подбегает к матери, берет ее руки в свои и целует ее нежные, чуткие пальцы.       – Дорогой мой, какое счастье!.. И ты теперь вернулся домой.       Она бережно высвобождает свои руки и прижимает сына к себе.       – Мой дорогой Финдарато, – шепчет она и, как столетия назад, гладит дитя свое по голове.       Шаги наверху приближались и замерли на лестнице, на второй ступени сверху — Финрод помнил тихий скрип каждой из них. И потом шаги возобновились, зачастили по ступеням, словно желали совсем сорваться на бег, но сдерживались.       Застывшие в глазах слезы размывали изображение, растворяли свет, меняли его, наполняли призрачными бликами комнату и все, что в ней было. Перед взором возникла светлая фигура, статная, стройная и будто светящаяся. Финрод поспешно смаргивает слезы и видит отца своего — Финарфина. Он улыбается сыну — так тепло, так трогательно-ласково — и протягивает руку. – Отец… – шепчет Финрод, чувствуя, как нежность сдавливает горло, и картинка снова теряет четкость. Он оставляет поцелуй на щеке матери, и она разжимает объятия, отпуская.       Казалось, что Финрода переполняет невероятно сильное и прекрасное чувство, что оно заполнило его всего, с макушки до пят, залило все нутро, словно солнечный свет улицы некогда любимого Тириона. Казалось, что все действительно возвращается на свои места, что все становится таким, каким и должно было бы быть, будто все, что он пережил, что он пропустил через свой разум и душу там, в Мандосе — лишь мучительный бред, терзавший его столько времени.       Финрод сжимал в объятиях родителя, полной грудью вдыхал такой родной запах его кожи, перебирал дрожащими пальцами светлые, такие же, как у него самого, волнистые волосы, и ощущал, как они щекочут лицо, пока он, словно слепой котенок, тыкался носом в отцовскую шею.       – Теперь все будет хорошо, – шептал он то ли отцу, то ли самому себе.       – Конечно, Финдарато, дорогой мой, теперь все будет хорошо.       Да только хорошо не стало. Уже спустя неделю Финрода вновь с головой захлестнуло то, что по капле, по крохе возвращалось к нему изо дня в день, пока он пребывал в мире и благодати родного дома и города; то, что возвращалось, пробиваясь сквозь эти незримые стены земного, наделенного смыслом и овеянного добротой места, то, что исчезло, как казалось ему. И только-только расцветшая вновь ваниарская красота его поблекла, отражая состояние духа — страдающего, умытого слезами, словно родственного вала Ниэнне в ее сочувствии всему сущему, в ее глубокой скорби, что познала она еще до сотворения мира.       Много времени проводит он с отцом, который всегда любил его и ждал несмотря ни на что, слепо веря, что он вернется. С отцом, которого он когда-то не послушал и по которому так скучал после ухода из благословенного края. Проводит он время и с матерью, и с братом, так же ища в них спасение от того отчаяния, которое завладело его душой.       Наедине с собой он вспоминал, как прекрасно жили все они, весь народ квенди, в этих землях. Вспоминал, как не хватало ему потом этого ощущения дома, теплоты, наполненности и осмысленности существования, как он искал его, отстраивая Нарготронд, надеясь вернуть хотя бы часть этого тепла не только себе, но и всем, кто был с ним. И если в отношении других все удалось, то для себя он не нашел того. Сейчас же, когда он обрел наконец то, о чем столь долго тосковал, не ощущал он более связи с этим всем, с миром земным; не находил, не чувствовал он места своего в нем, так и оставшись оторванным от бытия, замерев на той вершине, откуда взирал на этот мир он, пребывая в Мандосе. И как бы ни хотел он снова зацепиться за эту жизнь, прочувствовать вновь всю прелесть земного существования, знания, что обрел он за время своего заточения, не давали ему такой возможности. Семья так и не смогла стать для него той спасительной ниточкой, что привязала бы его к реальности, как бы он ни хватался за каждого из них. Они не чувствовали, не знали и не видели того, через что пропустил свою душу Финрод, и он благодарил Эру за то, что это было так, что им это было неведомо. Страшно это — вернуться в родное место и почувствовать, что тебе все здесь чуждо, что все, к чему не прикоснешься — тлен.       Но есть в доме нечто заставляющее сердце Финрода болезненно-сладко сжиматься, биться в ином ритме. Он часами может смотреть на свою арфу и вспоминать, чьи к ней прикасались руки, чьи руки на ней играли порой. Он чувствует это, чувствует эти длинные, худые пальцы, словно арфа является частью него самого; пальцы того, кому позволено единственному прикасаться к его инструменту. Как он любил эти руки…       Толки о возвращении второго сына Феанора в Форменос разнеслись по всему городу. Об этом шептали, говорили в полный голос, в ответ на вопросы о нем утвердительно кивали, мол, да, вернулся, он вернулся. Да вот только когда вернулся, никто не знал.       Его увидели на коне пронесшимся через главную площадь к рынку. А оттуда уже торговцы разнесли слух о Маглоре дальше и утвердили его. И вот к полудню не было ни одного горожанина, не слыхавшего о вышедшем из чертогов Мандоса менестреле. Говорили, что вернулся он еще более мрачным, чем был ранее, еще более худым, с отстраненным взглядом и слишком тихим для певца голосом.       Когда все разговоры дошли до дома Финарфина, семья как раз собралась за обедом. Последним спустился к столу Финрод. Леди Эарвен с сочувствием взглянула на сына, что, казалось, таял на глазах. Все в нем поблекло, выцвело, потеряло живость. Походка стала шаткой и медлительной.       – Говорят, что Форменос больше не пустует, – заговорил Финарфин, надеясь немного развеять новостью тяжелые думы сына, что порой у него все же получалось. Тем более, что до Исхода Финрод был близок с Маглором и как с братом, и как с другом, и как с учителем.       – Сегодня на главной и рыночной площадях видели Канафинвэ. Он…       Речь Финарфина оборвалась. Леди Эарвен и Ангрод взглянули на резко замолчавшего главу дома, пораженно глядящего в дверной проем, где стоял старший арафинвион.       В поблекших голубых глазах Финрода зажглось вдруг яркое пламя. Оно вспыхнуло, казалось, во всем его существе, обдав румянцем щеки, опалив бескровные ранее губы; оно вдохнуло жизнь в его слабое, потерявшее жажду ко всему тело и преобразило его облик. Отчаянная страсть и надежда отразились на лице его, изменили природу его движений, частоту пульса, глубину дыхания.       – Финдарато? – растерянно позвала леди Эарвен, но сын остался безучастен к зову.       Еще мгновение Финрод стоял в дверях, безумно глядя перед собой, медленно попятился и вовсе рванул с места. В застывшей тишине громко хлопнула входная дверь, еще чуть позже протяжно скрипнули и тяжело ударились друг о друга ворота.       Финрод безостановочно бежал через весь Тирион, наскакивал на прохожих, огибая стены улиц, едва не угодил под копыта лошади, но так и не остановился, пока не покинул пределы города. В висках оглушающе стучала кровь, ноги гудели от перенапряжения. Только выбежав за городские ворота, Финрод остановился и упал на колени, опершись ладонями о запыленную дорогу. Безрассудная страсть, охватившая его после услышанного, сошла на нет. Дышать было больно, горло саднило от сухости, и казалось, что еще чуть-чуть — и можно умереть от удушья, ибо легкие едва успевали перекачивать воздух, которого все больше и больше не хватало. Но в голове все еще как набат звучали слова отца. «Сегодня на главной и рыночной площадях видели Канафинвэ… говорят, что Форменос больше не пустует… сегодня видели Канафинвэ… Форменос больше не пустует… видели Канафинвэ...»       Ветер спутывал неубранные в косы светлые волосы арафинвиона, трепал полы его простой голубой туники и закручивал буравчиками серую дорожную пыль вокруг; он обдавал прохладным дыханием горящие щеки и покрытый испариной лоб.       Небо раскинулось над головой бескрайним серым полотном. Воздух остро пах свежестью и влагой, подсыхающей травой, что при каждом шаге хлестала Финрода по ладоням и бедрам, и полынной горечью; порывы западного ветра приносили запах зацветшей в пруду воды. Издалека доносился крик птиц, стайкой носящихся над полем у небольшого оврага, к которому приближался Финрод. Некогда широкая, но за столько времени успевшая почти полностью зарасти и стать едва различимой в высокой траве, тропа вела вперед, туда, где за чередой полей и перелесков стояла крепость Форменос.       Финрод помнил этот огромный ясень, надвое расколотый молнией еще до ухода Феанора и детей его из Тириона. Он так и стоит здесь до сих пор, как напоминание, что половина пути к крепости осталась за плечами, такой же, как раньше: половина в зеленых листьях, половина — голые, черные ветви. Усилившийся ветер нескончаемо шуршал в густой листве ясеня и гнул поросль ковыля. Дышать было невероятно легко.       Издалека донесся слабый шум. Финрод остановился, закрыл глаза и прислушался. Казалось, шум медленно приближается к нему. Кажется, это шум воды… Совсем близко, на расстоянии всего нескольких шагов зашуршала трава, и Финрод испуганно открыл глаза. Перед ним медленно поднималась с земли темная фигура. Сердце, как испуганный конь, сорвалось в галоп. Фигура выпрямилась, расправила понурые, худые плечи. В растрепанных черных волосах запутались пару травинок и созревшие семена какого-то растения, которые прицепились и к черному с алым подбоем плащу. Ошибки быть не может.       – Макалаурэ?       Фигура обернулась, и на Финрода растерянно взирали серые глаза Маглора.       – Финдарато, ты?       Шум, несшийся со стороны Форменоса, неожиданно оказался совсем близко. Хлынул дождь.       Вода стремительно впитывалась в волосы и одежду, делая их темнее и тяжелее, текла по лицу, цеплялась за ресницы, вынуждая щуриться и моргать чуть чаще.       Маглор глядел на Финрода и едва узнавал его. В памяти его жил совершенно иной образ, который не особенно походил на это хрупкое, измученное создание, что стояло сейчас перед ним. О былом великолепии и силе напоминали только глаза — невероятно живые, горящие отчаянной надеждой. Да только Маглору ли не знать было, что жизнь духа отражается на жизни тела ярче, чем можно было представить, ибо тело и дух — две части единого целого, дополняющие друг друга и гармонично сосуществующие только вместе. Он знал это и видел, как переменился Финрод. Но не то же самое ли он видел в зеркальном отражении?       Маглор видел с какой опаской тянул к нему руку Финрод, как страх застыл на его лице, исказив чувственную линию губ и изгиб бровей. И он чувствовал этот страх сам, ощущал горечью застывший в горле стон мольбы, обращенной неведомо куда и к кому, — страх неоправданной надежды, на которой, кажется, держался сейчас весь мир.       Прикосновение к щеке теплых пальцев, яркое, как пылающая в небе зарница, за раз опустошило легкие. Маглор инстинктивно потянулся к теплу, жадно втягивая носом воздух, и прижался к ладони губами.       Мир удержался, не ввергся в абсолютный хаос и немыслимое отчаяние.       Весь Финрод был теплым. Он жался как можно ближе, безотчетно комкал и тянул на спине черный с красным подбоем плащ, загнанно дышал через рот, беспрерывно касаясь губами шеи Маглора, и дрожал как в агонии в его руках. Он цеплялся за плечи феаноринга как утопающий за последнюю спасительную ветвь. Так же отчаянно, как цеплялся за него Маглор.       – Ты всегда чувствовал больше, чем другие, – наконец заговорил Маглор, убирая с лица Финрода прилипшие пряди волос. – Тоньше, чем они все. Ты всегда меня понимал. Как никто другой. Мы смотрели на мир одними глазами. Тогда. Помнишь?       – Помню.       Дождь все лил и лил, не собираясь прекращаться, лишь усилился в какой-то момент, но в какой, двое эльфов пропустили, продолжая сжимать друг друга в объятиях, лежа в траве посреди огромного поля.       – Поймешь ли сейчас?       Низкий, мягкий голос растворялся в шуме воды, сливался с ним, как с мелодией арфы. Так гармонично.       Финрод не ответил.       – Я больше не понимаю, зачем мы здесь. Зачем все это существует. Я ничего не понимаю больше. Там, в Мандосе было легче, потому то я был отделен от всего сущего, был в стороне, а не внутри жизни. Я впервые увидел все не изнутри, как мы привыкли, погруженные в дела, заботы земные, слишком много значения придавая этим мелочам.       Маглор на несколько секунд задумался, замолчав, поджал губы и вновь заговорил.       – Когда ты мелким за беседкой нашего сада нашел и расковырял муравейник, а потом с таким любопытством глядел на бедных муравьев, в панике разбегающихся в разные стороны, ты едва ли понимал, зачем они вообще нужны, зачем появились. С позиции нас, Детей Илуватара, мы находим все наше бытие и его наполнение значимым, а когда смотрим на муравьев, они нам кажутся нелепыми в осмысленности своего бытия. Но для этих самых муравьев их бытие так же имеет целеполагание, как и наше. Но теперь мы все и наш мир в моих глазах еще более мелкий и бессмысленный, чем некогда в твоих глаза был муравейник с этими несчастными муравьями. Получив возможность выйти за грань привычного нашего существования, глядя теперь на мир сверху будто, с высоты, недоступной даже орлам Манвэ, я потерял понимание того, зачем это все было. Вообще все: Валар, Арда, весь наш сущий мир, мы… Это страшно, Финдарато, страшно.       Маглор сжимал в своих вечно холодных руках теплые, все еще теплые, несмотря на дождь, пальцы Финрода и всматривался в его светлые глаза.       – Вся эта пустота и бессмысленность сводит с ума! И в Мандосе мне было легче находиться с этим грузом осознания, но не здесь, среди всего, что раньше было дорого и имело вес, смысл.       Он вздрогнул и прижал руки Финрода к своей груди. Голос стал тише.       – И теперь все чаще хочется как и отец уйти в небытие, не быть, исчезнуть, раствориться, вернуться в Пустоту, в Ничто. Если ушел он по своей воле.       Маглор стыдливо опускает взгляд, полностью оголяя перед Финродом свою душу, свое сознание.       – Хочу. Только вот незадача — я люблю жизнь, – он неловко смеется, невесело, пугающе. – Люблю. И не умом, ибо умом ее не понимаю больше, не чувствую и не могу любить. А люблю сердцем, только сердцем, и этот диссонанс мучает еще больше.       Финрод все так же молчал, впитывал каждое сказанное Маглором слово и отражая его в себе, и смотрелись их души друг в друга, как в зеркало.       – Я никогда раньше не представлял, как одиноко и пусто существование создателя… И только когда ты не один, когда что-то создаешь, бытие перестает, кажется, быть таким страшно пустым. Оттого-то он на утешение себе создал Валар, как еще одних создателей, и Арду. Но все это ничего не меняет. Это лишь игрушки Эру…       – Мы все игрушки, Макалаурэ, – наконец подал голос Финрод. – И если одни игрушки выбрасывают, то другими будут играть и играть. Только раз умереть, раз оказаться в чертогах Мандоса достаточно, чтобы осознать это все. Я понимаю тебя. Это не жизнь, Макалаурэ, это уроборос, змей, пожирающий собственный хвост, бесконечный цикл, в котором мы застряли навсегда. И все похоже на иллюзию, все так чуждо и странно. А мы гибли непонятно зачем, убивали друг друга, умирали! Копошились, как муравьи в муравейнике… Так зачем же столько боли было? Бессмысленной, страшной боли! Не ценили мы, ни того прекрасного, что могли найти внутри своего муравьиного существования, ни друг друга.       Финрод вздохнул, отстраненно слизывая с губ дождевые капли, словно только сейчас ощутил на лице своем влагу.       – Ты всегда меня понимал. Мы смотрели на мир одними глазами, – повторил Финрод недавние слова Маглора и улыбнулся, удивительно легко, как мог делать это до пребывания в Мандосе, до Исхода и других страшных событий. – И до сих пор его видим одинаково. Ты не один, Макалаурэ. Ты никогда не был один.       Маглор не ответил. Только глядел на Финрода и гладил его руки, все так же прижимая к груди, где часто-часто колотилось сердце менестреля.       – А помнишь, в Валиноре, тогда, – начал он шепотом, тихо так, что звук потонул в шуме дождя, но слова прочтены были по губам. – Помнишь…       Щеки феаноринга залила краска, а глаза так по-детски заблестели.       – Мы тогда сбежали с приема у твоего отца и стащили бутылку вина. Средь бела дня!       Плечи его пару раз вздрогнули от беззвучного смеха.       – Помнишь? Мы сидели под расколотым ясенем, под той половиной, где были листья, прятались от солнца, пили и…       – … и целовались, – на выдохе закончил Финрод, воспроизведя в памяти все, что тогда было, словно бы заново пережил страсть, вожделение, завладевшее тогда ими обоими. И кто знает, было ли дело в вине, ведь истина давно для них лежала на поверхности, пусть и никто не рисковал до нее дотронуться. Но именно тогда недопитая бутылка была оставлена меж вылезших местами из земли кореньев ясеня, а они лежали в его тени, наконец позволив ласки и поцелуи.       Финрод вспомнил, как хватал ртом воздух между поцелуями, вспомнил шумное дыхание Макалаурэ, его напор, его ладони, скользившие по бедрам; вспомнил, как жар наполнял все тело, словно возлюбленный делился своим внутренним огнем через эти нетерпеливые прикосновения и жадные поцелуи.       И сейчас все тело вновь было охвачено тем же жаром, что и в далекой юности, словно не было воин, не было смерти, словно прошлое и будущее соединились, время схлопнулось до одной точки пространства, до двух эльфов посреди заливаемого дождем поля. И как тогда Финрод оказался вжат в мятую траву, как тогда ловил губами ускользающий воздух меж поцелуями. Но как сладко, как желанно это было сейчас! Кажется, слаще, чем тогда, во хмелю.       Мокрая одежда липла к коже, волосы спутались, кожа горела от поцелуев.       – Люблю, всегда любил… – шептал менестрель в беззащитно открытую шею Финрода и все целовал, так отчаянно-нежно целовал, упиваясь вкусом его кожи и позволяя цепляться за себя, как за единственную, наконец обретенную точку опоры. Взаимно, телами, душами, обретая друг в друге смыслы.       Вновь на пороге отцовского дома Финрод появился после того, как Солнце в четвертый раз взошло над Тирионом.       – Наверное, участь моя такова — ждать тебя, – грустно улыбнулся Финарфин, глядя на вошедшего в его покои сына. Тот стоял у дверей, так и не пройдя дальше внутрь, в своей простенькой тунике, в которой убежал, но на плечах его был черный плащ с красным подбоем и эмблемой Первого дома. Но не было это единственным изменением, замеченным в облике сына: заметил Финарфин и прежний блеск в глазах, и нежный румянец на щеках, и небывалую алость губ. Но была также и прежняя, казавшаяся безвозвратно потерянной, внутренняя сила, статность и какое-то особенное сияние.       – Прости меня, отец, – начал было Финрод, но Финарфин жестом остановил его.       – Главное, что ты вернулся. И вернулся таким, каким я помню тебя еще до Исхода. Разве может быть для меня что-то ценнее этого?       – Отец, я…       Финрод оглянулся назад, за приоткрытую дверь, и отошел в сторону — вслед за ним в помещение вошел Маглор.       – Приветствую Вас, король Арафинвэ.       Маглор поклонился и бегло, но внимательно посмотрел на Финрода. Но тот не заметил его взгляда и бросился к отцу.       – Прости, что доставил тебе волнение. Тем более сейчас, после всего…       Финрод привычно взял руки родителя в свои и смущенно потупил взор, вновь собираясь с духом.       – Отец, позволь мне уйти с Макалаурэ.       Когда-то давно он хотел сказать отцу эти слова и уйти с возлюбленным. Да только тогда ему не довелось их сказать, пусть он в итоге и правда ушел с Маглором. Из Валинора во внешние земли ушел. Но сейчас словно был ему дан шанс исправить ошибки, сделать все правильно, сделать так, как велят сердце и совесть, не переча друг другу.       Финарфин легко поднял лицо Финрода за подбородок, глядя тепло и понимающе, и обнял, как в детстве погладив сына по мягким светлым кудрям.       – Позволяю, – тихо проговорил он, разжав руки, и оставил на челе Финрода поцелуй, как свое благословение.       – Макалаурэ, – обратился Финарфин к племяннику, – ты смог дать ему то, что не смогли, увы, дать мы. С тобой он снова живет.       Маглор молча поклонился в ответ и, обретя наконец решимость на то, подошел к возлюбленному дабы взять его руку.       – Мы не одиноки. Но что мы можем создать? – задумчиво спросил Финрод, проходя по вымощенной камнем дорожке от порога родного дома. Его ладонь все так же покоилась в руке возлюбленного.       – У нас впереди Вечность. Мы поймем, что нужно создать. А о времени больше можно не думать, – со спокойной уверенностью ответил ему Маглор.       – Потому что времени нет.       Двое коней пронеслись по главной улице, пересекли площадь и понесли своих всадников дальше к городским воротам, развевая на ветру черно-красные плащи.       – Майтимо, – Фингон легонько ткнул кузена в бок, провожая взглядом двух всадников, как и каждый горожанин на этой площади.       – А? – тот растерянно отозвался, так же не отрывая глаз от стремительно удаляющихся фигур, в которых узнал кузена из Третьего дома и своего младшего брата.       – Это же Финдарато? – неуверенно пробормотал старший нолофинвион.       – Ага. В любимом плаще братца.