Один предрассудок

***

Вечность «Ты не сказал мне... Не сказал мне о том, что я потеряла ребенка?..» Слова супруги не выходили у меня из головы. Не первый час я маялся, угнетенный ее печальным, полным боли голосом, который казался мне таким слабым. Перед глазами только и успевали мелькать люди, их усталые красные глаза, забитые слизью носы, бледные лица, морщившиеся в приступах кашля. Доктор во мне работал на автомате. Не думаю, что он был любезен и улыбчив, как всегда, думаю, чуть меньше. В моем сознании была только лишь Эсми, мой ангел. И погрузиться в мысли о ней не мешала бесконечная череда больничных карт. Эпидемия гриппа каждый год терроризировала Калиспелл: такой уж иммунитет у жителей пропитанного дождевой влагой городка. Мои коллеги уже еле волочили ноги, им самим была нужна госпитализация, однако они продолжали помогать людям, за что я питал к ним уважение. К сожалению, и мне приходилось держаться вида изнуренного работника. Благо, это не мешало моему делу. Ночь была тяжелой. Очередь из «неотложных» уменьшилась в несколько раз, и трех бедолаг мне пришлось растянуть на всю ночь. Да, я умышленно капался в историях их болезней так, словно был уверен, что найду что-нибудь абсурдное, из ряда вон выходящее. Словно предыдущий диагноз не был аналогичным. Конечно, палаты миссис Моллен, семилетнему мальчишке Грегори и Тому Лин, местному фармацевту, были предоставлены. Но с какой дотошностью я исследовал их анализы! На подсознательном уровне я прекрасно понимал, что в ненужном месте, в ненужное время ломаю комедию, однако остановить себя не мог, оправдываясь какими-то глупостями. Перед собой же оправдываясь. Быть может, по городу бродит вирус, который мог поразить мой организм? И все это с целью отвлечься от мыслей, которые сокрушали меня, а некоторые из них рвали на части, на мелкие кусочки... Только вот получалось ли у меня оградиться? С трудом верится, что эта история случилась одиннадцать лет назад. Если удалиться в прошлый век, могу утверждать, что этот десяток лет был просто временем, пролетевшим вмиг. Сейчас эти одиннадцать лет казались мне большим промежутком времени. Так многое случилось, жизнь больше не стояла на месте: ее течение бурлило. Наша жизнь больше не была тихой, спокойной рекой. И уж тем более, мутным поросшим болотом. Эти года не казались мне пустым звуком. Многие вещи больше никогда не повторятся; оттого они ближе к сердцу, оттого в душе для них нашелся укромный уголочек. Жаль, только не все события и моменты вызывали улыбку. Я не имел понятия, что должен был сказать следующим после разговора днем супруге. Меня спасало лишь то, что она обо всем догадалась сама. Мысль прозвучала отвратительно. Так, словно меня не волнуют ее чувства. Но это было не так. Я просто не смог бы сказать этой женщине, матери моих детей, эту информацию. Сгладить углы не представлялось возможным. Правда имеет лишь одно обличие. И эту правду для Эсми я открыть бы не смог. Когда-то правда ранила мои чувства, и я не желал моему ангелу испытать такое. Но она догадалась. Не исключено, что это было к лучшему. Между нами теперь меньше неизвестности. Но я предпочел бы оставаться на том же месте или вскрыть другой нарыв, менее болезненный. Теперь же я уверен, что она страдает. До сих пор не могу понять, за что ей посланы такие испытания. Все снова и снова они выпадают на ее хрупкие плечи, ломают то, что срастается слишком долго, порой неправильно, если срастается вообще. Маясь в своем кабинете, душном, залитом лунным светом, я был готов претерпеть все ее муки, лишь бы уберечь от бесконечного гнета судьбы. Вечность издевалась над нами. Она даровала прекрасное и восхитительное, а потом с сальным оскалом забирала, порой — отнимала, погружая в ужас, смятение, самобичевание. Люди не были столь жестоки. И бессмертные не были жестоки так, как была вечность. Она порождала в каждом из нас зависимость, только раскопав слабые места. И сто лет назад, и двести я бы отказался от вечной жизни не задумываясь. Даже поставленный перед тем фактом, что умру тут же, я бы шарахнулся от нее в первый же миг свободы. А что же теперь? Как мог я отказаться от вечности, наблюдая, как взрослеют мои дети? Мысль, что нам уготовано времени столько, сколько будет нужно нам, окрыляла меня. Но вдруг ограниченность во времени станет фатальной? неизбежной? Я пугаюсь от мыслей такого характера. Не могу и думать, что нам, допустим, осталось сто лет. Для человека это дар Божий. А для меня — проклятье. Иногда я кричал себе: «Очнись! Посмотри, к какой жизни ты привязался! Вспомни, кто ты на самом деле! Вспомни времена, когда считал возжелание собственной смерти молитвой». Я думал об этом всерьез, но до сих пор отдал бы за свою жизнь все и не взял бы взамен ее ничего. Просто потому, что хотел быть рядом со своей семьей. Вечность крутит и вертит нами, как хочет. Мы словно связаны с ней клятвой на крови, не можем отпустить. Это кажется настоящим безумием! В то время как на самом деле безумием является наша зависимость. Раньше мы понимали это, осознавали, вникали в самые недры этой философии. Но теперь факт о ее существовании просто висел в воздухе. Благо, пока мы замечали его наличие. Вечность неумолима. Переменчива. То своим дуновением гасит огонь бед и несчастий, то лишь раздувает его, раззадоривает. Опыт растет со временем, но не все уроки усваиваются. Не все становится подвластным. Все же наш вид далек от идеала, к счастью или к сожалению. Попытки скрыться от мыслей не увенчались успехом, но ближе к трем часам ночи нашлась причина, чтобы наконец-таки покинуть кабинет. Только вот язык не поворачивался сказать, что нашлась она к счастью. В палате номер двадцать я нашел своего пациента, Грегори, задыхающегося в приступе кашля. На помощь позвала его мать — женщина лет тридцати. Она была еще так молода, но этой ночью казалась на пару десятков лет старше. Ее лицо осунулось, под впавшими глазами виднелись темные круги. Она была жутко усталой, измученной и изнуренной. Казалось, вот-вот и сознание покинет ее, но я точно знал, что от сына она не отойдет даже в обморок. Если бы она позволила медсестре остаться рядом с мальчиком, я бы открыл для нее дверь соседней палаты и настоятельно посоветовал бы успокоительное. Однако сейчас я видел ее глаза и не стал предлагать. Она просто мать и хочет быть рядом. Эсми никогда бы не ушла. Однажды я подумал о том, что она рождена быть доктором. Она была сострадательна и ласкова, доброжелательна. Она всегда пыталась понять, не допустить конфликта. И даже сердилась из добрых побуждений. Но супруга не была способна на холодный расчет. Усмирить свои чувства, заставить эмоции молчать, на самом деле, было очень тяжело. Она самоотверженна и любвеобильна. С кем она точно не смогла бы работать, так это с детьми. На первый взгляд, может показаться странным, ведь она готова подарить свою нежность и заботу любому, даже чужому ребенку. Однако ей не под силу перенести страдания детей. Иного не могу сказать о себе. Иначе я не принял бы твердого решения не возвращаться к работе в детских отделениях. После лекарства сероглазый Грегори крепко уснул, изредка вздрагивая и бормоча что-то под нос. Миссис Джонсон вздрагивала вместе с ним и суматошно спрашивала у меня, все ли в порядке. Его мать была так напугана, что я был вынужден остаться в палате. Решение было правильным, поскольку мне удалось убедить женщину попробовать заснуть. Она долго сопротивлялась, но, окончательно выбившись из сил, устроилась на небольшой софе под пледом. И теперь я не мог покинуть палату, потому что Грегори мог проснуться. Для меня он был совсем малыш. Я задумчиво вглядывался в его по-болезненному бледное лицо. Его иммунитет был сильно ослаблен, но пневмонию он перенесет. Пусть путь к выздоровлению и будет тернист. Несмотря на множество различий, ребенок напоминал мне Каррола. В семь лет сын уже ходил в школу, был весьма самостоятельным. Он всегда был активен и никогда не был обделен компанией. Когда в детстве я забирал его с занятий, он часто не хотел уходить и расставаться с друзьями. Это не льстило, но было по-детски мило. Мне никогда не забыть голубые глаза, полные щенячьей радости, когда он получал мое разрешение поиграть с друзьями чуть дольше. Меня всегда поражало отсутствие злобы в его взгляде на мир. Словно я никогда не общался детьми, не знал о чистоте их мыслей, невинности взглядов... Каррол был для меня настоящим открытием. Как мы могли своей грязной, обезображенной правдой рушить светлый мир ребенка? Но теперь, в противовес этому, мы отгородились от него океаном лжи. Пытаемся переплыть его, но каждый раз тонем. Возможно, не так плохо, что сын все узнал сейчас. До злосчастного (хотя кто как знает) разговора он уже вполне трезво смотрел на те или иные вещи. Всей семьей мы иногда обсуждали серьезные вещи, связанные с политикой или социальными проблемами. Как бы не был мал Калиспелл, на его памяти было много эксцессов. Мы знали позицию Каррола, относительно некоторых вещей. К его шестнадцати годам для меня внезапно выяснилось, что он уже совсем не ребенок. Наверное, в случае с Соффи я не переживу таких вот «новостей». А на данный момент ему было уже почти семнадцать. Сформировавшаяся личность со своими принципами, взрослым мышлением и серьезными взглядами на мир. Былой безудержности в сыне не осталось. Он больше не пышет экспрессией. Многое для него потеряло интерес, в чем-то он разочаровался или в ком-то. Но это совсем не было плохо. Часто это происходит, когда мы находим важность в чем-то другом. От этого зависит многое в нашей жизни. И теперь Каррол не считает товарищем каждого, кому сказал больше одного слова. Насколько мне известно, он не держится в стороне от общества, но друзьями называет буквально пару-тройку человек. Около полугода назад мы ездили в Ванкувер вдвоем. Мне нужно было уладить некоторые дела нашего госпиталя, а сын изъявил желание составить мне компанию. Сам факт меня обрадовал, а время, проведенное вместе, окончательно сделало счастливым. Я хорошо помню ту «дорогу откровений». Пусть он делился со мной не самым сокровенным, по крайней мере, не всем, но он хотел рассказать все это мне. В такие моменты я забываю, кто я есть на самом деле. Я был уверен, он не отрывался от общества, что немаловажно. Но можно ли утверждать, что он жил всей его жизнью? Нет. Многие течения он просто не поддерживал, и я его прекрасно понимал. А также в том, как необходимо человеку одиночество. Конечно, каждый индивидуален, и мы не имеем права отрицать чьи бы то ни было особенности. Карролу требовалось больше времени наедине с собой, например. Несмотря на наше странное семейство, он не был героем сплетен и не был одержим вниманием. По своей натуре он был немного флегматичен. И я надеюсь, это поможет ему справиться с правдой. С невинных детских лет в нас многое меняется, жизнь меняет людей до неузнаваемости. И все же я надеялся, что светлого малыша Каррола в сыне чуточку больше, чем все мы видели. Вот так с переживаний о супруге я переключился на сына. Вновь волнение снедало меня. В палату Грегори я вызвал медсестру, проинструктировал ее и ушел в кабинет. Видимо, все предрешено: мне придется думать этой ночью. Всей душой я надеялся, что Каррол справится с таким жизненным поворотом и сможет переварить неприятные известия. Я волновался, но родительское сумасбродство оставило меня, и теперь я просто верил в моего сына. Прошло всего-навсего несколько дней, а он, пусть и погружен в себя, но не шарахается от нас. Многим, возможно, и года не достаточно, чтобы осознать все случившееся. Но в сына я верил. Огонек надежды, что разговор не за горами, горел во мне. Этой ночью я долго думал, когда же он будет готов. Не исключено, что минувшим вечером, после нашего телефонного разговора с Эсми, Каррол поговорил с ней. Хотя бы немного. Ей ведь нужно это сейчас, как ничто иное. Она разбита, не исключено, что сломлена. Если бы не тяжелые пациенты, которых не на кого оставить, я бы давно ринулся домой. Мне не спокойно здесь, вдали от моего ангела... Лишь под утро я смог облегченно выдохнуть: мысли отпустили меня. Начало светать. Из открытого окна в кабинет пробирался прохладный воздух, запах которого я так любил. Он влажный и свежий. Но по-особенному близкий душе. Тишина разогнала мои печали, но на душе мне было неспокойно. Я поймал себя на том, что представляю, как будет выглядеть наш с Эсми разговор. Я продумывал разные варианты ответов на тот или иной ее вопрос. Я бросал судорожные взгляды на часы: казалось, их так мало осталось у меня. Я очень редко доводил себя до такого состояния, в котором мог неосознанно репетировать разговор. Когда смог остановиться, это показалось мне безумием. На самом деле, именно это и происходило. Чувства затмевали разум. Главное — держаться рядом с Эсми, чтобы не заражать ее своим волнением и... болью. Нужно постараться не тянуть ее за собой в пучину отчаяния. Теплые, подбадривающие слова, поддержка ей гораздо нужнее! Господь всемогущий, какая же ересь рождается в моей голове... Это ласковое создание, вечный источник любви, потеряло ребенка. О каких словах поддержки идет речь? Разве создал мир такие слова? Сочувствие звуками не передать. Сначала время для меня текло быстро: казалось, что не успею найти «нужных слов». Потом же часы стали тянуться нестерпимо медленно, и даже утренним пациентам не удалось отвлечь меня. Слава Небесам, к десяти часам утра в моем кабинете раздался звук телефона. Оторвавшись от заполнения важных бумаг, я стремительно поднес трубку к уху, пока внутри все напряглось. К счастью, это была Эсми. Поручив своих пациентов коллегам, я впервые за столь долгое время взял перерыв. Жаль, это всего лишь полчаса, но я не позволю родному человеку ждать до вечера. На улице этим днем стояла прекрасная погода: небо было укрыто плотным одеялом серых облаков, тяжелый и влажный воздух наполнял легкие. Дождя не наблюдалось, однако было достаточно холодно. Пришлось надеть поверх больничного халата пальто. Эсми я заметил сразу же: она стояла около темно-синей машины, которую обычно брала у Джаспера. Ее улыбка отдавала грустью, но была способна растопить самый толстый лед. В мгновение, когда она предстала передо мной, мир вокруг перестал существовать. Но не успел я пройти и половины пути от здания госпиталя до автомобиля, в мои объятия ворвался мой маленький белокурый ангел. Соффи весело хохотала, счастливая, обнимая меня за шею. И я был самым счастливым в тот миг. — Вам двоим противопоказано расставаться, — открыв глаза, я увидел любимую совсем близко. Эсми улыбалась, ожидающе всматриваясь в мои глаза. — Не только нам двоим, — я улыбнулся и, удержав дочь одной рукой, притянул Эсми ближе. — Я так скучал, — шепот сорвался с моих губ прежде, чем я смог подумать хоть об одной вещи на земле. — Я тоже, — немного погодя ответила Эсми, аккуратно убрав рыжую прядь волос с лица. Она хотела сказать еще что-то, но Соффи было не остановить. — Папочка, а когда ты вернешься домой? — в голубых глазах дочери плескались интерес и обида. Эсми говорила, что она скучала без меня. Около секунды я думал, что ответить, но оказалось, вопрос был риторическим. Теперь на ее лице заиграла радость. — Представляешь, мы сегодня были в магазине, а утром Каррол обещал погулять со мной в лесу, когда вернется из школы! А вчера мы с мамой и Беллой пекли кексы, они были очень вкусные, но самыми сладкими были шапочки... — дочь немного отпрянула от меня, мечтательно глядя в небо. Вероятно, ей вспомнился вкус сладостей. — А после завтрака Эмметт догонял меня, но не догнал, папа, я его выиграла! — О боже, сколько новостей. Меня точно не было только одни сутки? — с наигранным сомнением спросил я, и Соффи с Эсми прыснули со смеху. — Сутки — это все равно слишком долго, — подытожила Эсми, по-прежнему улыбаясь мне. В ее глазах читалось немое желание поговорить. Нет, это была необходимость. — В моем распоряжении есть полчаса, так что мы могли бы прогуляться в парке, — мои слова несказанно обрадовали дочь, и она нетерпеливо заерзала на руках, высматривая аллею неподалеку. При госпитале действительно существовал небольшой парк. В нем круглый год держался запах хвои, а летом там становилось еще зеленее. Жаль, что сейчас осень — унылая пора... — Это замечательная идея, — участливо отозвалась Эсми. В тот же миг Соффи вывернулась из моих рук и, забыв про все на свете, поскакала прямиком к зеленой аллее, что вела вглубь парка. Благо, чтобы добраться до нее, не было необходимости переходить дорогу. И волноваться поэтому нам не стоило. Любимая взяла меня под руку, согрела своим нежным взглядом, и мы побрели вслед за дочерью. Аллея была вымощена выцвевшей плиткой; местами она была расколота или кусочков недоставало. Большинство скамеек отсутствовало, а фонари были разбиты. Местные власти давно оставили попытки привести этот парк в порядок. Некоторые люди не ценили их усилий сделать жизнь города лучше. Однако, несмотря на все недостатки, здесь было приятно находиться. Природа взяла все в свои руки. Обычно по аллее прохаживались наши пациенты, те, кто их навещал, и родители выгуливали здесь свое потомство. Но сейчас, осенью, сюда не совали и носа, предпочтя свежему, но холодному воздуху теплый дом. За десять минут прогулки мы с Эсми встретили лишь пару человек, которые и то вряд ли пришли наслаждаться природой. Все спешат по важным делам... Мы шли десять минут, и ни один из нас не проронил и звука. Как только я подумал об этом, Эсми произнесла, посмеиваясь: — Мы сегодня с Соффи были в супермаркете, и она первоначально была крайне тиха. Я даже удивилась, подумала, не заболела ли она. Но все началось у выхода. Там местные фермеры продавали живых птиц. Если бы ты только видел лицо Соффи! У нее глаза на лоб полезли, она была столь счастлива увидеть этих птиц. Но потом она заметила утят и стала чуть ли не слезно умолять меня купить ей одного... — Ты же, дорогая, не ведешь к тому, что в багажнике коробка с утятами? — Эсми заливисто рассмеялась, легонько пихнув меня в бок. — Ты действительно допускаешь мысль, что я позволю ей это? Не хочу, чтобы в нашем прибранном доме началось утиное безумие... На этот раз рассмеялся я, окинув жену взглядом. Она прекрасная мать. — И как же тебе удалось избежать истерики? Соффи не билась в припадках? Конечно, она у нас не особо капризная, но характер проявлять любит. — Поверь, увидеть папу она хотела больше, чем утенка, — я почувствовал, как губы растягиваются в непроизвольной улыбке. Я посмотрел вдаль, чтобы увидеть дочь, весело прыгающую между лужами. — Правда? — Ну... Немного больше, — протянула Эсми, улыбнувшись. — Тем не менее, она всю дорогу до госпиталя уламывала меня на это безумное приобретение. Убеждала меня, что от этой «прелести» совсем не будет проблем. Соффи уже спланировала небольшой прудик на заднем дворе, который ты ей любезно выроешь и наполнишь водой. — Так значит у меня уже планы на выходные, — я рассмеялся на выдохе, покачав головой. Деловая колбаса у нас растет. — Короче говоря, она крайне возбуждена этой идеей, и лучше не напоминать ей о птицах. Мы вновь замолчали, хоть улыбка до сих пор оставалась на губах. Сковывала их. А в голову лезли старые мысли. Нельзя тянуть. Что толку от промедления? — Я лишь хотел оградить тебя от этого, — тихо произнес я, хотя планировал сказать совсем не это. Но я почувствовал именно так. — От себя, — Эсми не медлила с ответной репликой. В ее голосе ныне не было радостных ноток. Он казался мне пустым, безжизненным. Но это было совсем не так. Ей было больно, и я отчетливо ощущал ненависть к себе. Ее можно было потрогать руками. — Нет... Не от себя — от произошедшего. А, вернее, от последствий. Ты ведь знаешь, что это за мучительная боль... К моему глубокому сожалению, ты знаешь. И я просто не хотел, чтобы ты снова столкнулась с этим. — Но я имела право знать, — ее голос становился тверже, нежность давно покинула его. — А ты врал мне, так долго врал... Какой в том был смысл? Сейчас я все узнала. — Но удар не столь силен... — Ты действительно так полагаешь? — Эсми разочарованно хмыкнула, отведя взгляд. Только сейчас я заметил, что она скрестила руки на груди, и мы больше не касались друг друга. По привычке я сунул руки в карманы пальто... Но грели только ее ладони. — Ты лишь отсрочил эти последствия. Мне было бы плохо тогда, но мне плохо теперь. Карлайл, я потеряла ребенка. Сама мысль пугает меня до самых глубин, мое сердце сжимается! Ты... Понимаешь ли, чего я лишилась? Во мне умерла жизнь, угасла, словно маленькая свечка. И я жила все эти годы в неведении, жила бесполезными догадками, мысли о которых сокрушали меня по ночам. И ты все еще считаешь свое решение единственно верным? Мы остановились, взглянув друг другу в глаза. Она говорила и говорила, не позволяя мне вставить хоть слово. На глубине глаз плескалась боль и обида. Обида на меня. А пелена яда застилала ее. Внутри все сжималось при мысли, что творится у нее на душе. В отражении ее очей я видел себя, пропитываясь отвращением. Потому что я не был намерен менять свое мнение. — А знаешь, что самое ужасное, Карлайл? Ты был один. Ты знал, а я нет. Ты мучился, изнутри тебя снедала боль потери... И ты молчал, — прошептала Эсми, теребя рукав дубленки. — Даже когда я оплакивала своего мальчика и ты был рядом, мне было горестно. Мне было плохо, я не хотела жить... А ты был без меня. Совсем один со своими чувствами. Почему ты думаешь обо всех на свете, кроме себя? Действительно ли это так? У меня не появлялись подобные мысли, но Эсми, кажется, уверена в своих словах, как в самом мире, в его существовании. Ей непонятны только лишь причины. Но и смирившейся она не выглядит. Думаю обо всех на свете, кроме себя... О чем я думал... тогда? В ту же секунду внутренности пронзил клинок прошлого. Он был раскален до такого предела, что невозможно было понять, лед это или пламя смерти. Все эти годы я старательно возвращался в себя, воспоминания постепенно теряли навязчивость, а чувства угасали. Жизненные испытания, вырастающие словно из земли, позволяли на время забыть. А рождение нашего ангела, нашей Софии, казалось, и вовсе исцелило меня. Когда я вспоминал о потере, — возможно, о самой большой потере в моей жизни — боль не сжигала все доброе и светлое внутри. Это просто были минуты печали, скорби... Я смотрел на счастливую Эсми, которая с новой беременностью расцвела по-иному. Ее жизнь заиграла новыми красками, и мне было просто хорошо видеть ее такой. В эти моменты мне было все равно, какой ценой мне далась ее улыбка. Нет, этот человек не должен был узнать. Но я подсознательно закрывал глаза на ее чуткость и проникновенность. Сейчас же я смотрел в глаза печальному человеку. Человеку, которому снова не достает одной детальки мозаики. И мое сердце разрывалось на куски. Но только ли от этого? Я отступил от нашего немого разговора, отвел взгляд, потому что было сложно. Дальше по аллее мелькала Соффи, счастливая как никогда раньше. А ведь не только ей было предначертано такое детство... Не только Соффи могла бы бегать по парку, беззаботно резвясь, не только ей бы Эсми готовила... Но почему судьба сложилась именно так? Почему же так жестоко?.. Ведь нашей с Эсми любви хватило бы и на троих малышей. В ту кошмарную ночь мне пришлось оставить постель спящей Эсми. Меня трясло так, словно я был самым что ни на есть смертным. Эмоции то вырывались из меня, то закапывались в самую глубь, до боли, до жуткой боли, от которой наружу рвался вой. Мой рассудок был помутнен, и я был готов абсолютно на все, только бы заглушить свои чувства. Если бы дети не оказались рядом в тот момент, я мог бы наделать глупостей. Джаспер привел меня в сознательное состояние, а остальные поддержали на словах, однако... Разве боль могла тут же скрыться? Так верны ли суждения Эсми? Думаю ли я обо всех, кроме себя? Я не могу отрицать некоторых фактов, которые, вероятнее всего, и послужили подпиткой ее теории. Покой приходит в мою душу лишь тогда, когда все родные или зависящие от меня люди в порядке, в безопасности. Я могу пойти на безумство в попытке защитить семью и ни за что на свете не стану рисковать ею. Когда я возвращаюсь в дом и чувствую умиротворение, а все конфликты, которые слышу, устроены не всерьез, я могу спокойно выдохнуть. Но остаюсь ли я среди идиллии? Или существую вне этого круга? Пусть физически я пребываю среди семьи. Оставляя целомудренный поцелуй на виске супруги, ловлю лукавый взгляд Эмметта. Прочитав Карролу очередную нотацию исключительно из лучших побуждений, качаю головой, ведь в ответ получаю лишь закатанные глаза. Треплю Соффи по волосам, притворяясь, что мне не по силам догнать ее. Там ли я духовно? Я ведал покой. Он приходит в душу, когда рядом только Эсми и больше никого. Это, наверное, странно, ведь семья была главной мечтой на протяжении почти всей моей жизни. Но только покой, что принесли ее прикосновения, способен разогнать все мысли: плохие и хорошие. Растворить их, позволить забыть. И слишком редко мне удавалось добиться такого же эффекта от пребывания в кругу семьи. Размышляю ли я сейчас о самом тяжком бремени нашей проклятой вечности? Переоснащенный информацией мозг работает без отдыху. А если внутри скапливаются эмоции, он закипает. С каждым днем желание лечь и уснуть все яростнее атакует сознание. Но что уж тут поделаешь... В минуты, проведенные с семьей, я жадно наслаждаюсь общением с ними. Но отдаюсь ли я моменту полностью? И забираю ли хоть что-нибудь? Когда мысленный процесс не прекращается, упорно борется за первый план, я поступаю вразрез с теорией Эсми или только доказываю ее правоту? Осмысливая, помимо прочего, свои поступки, чувства, мысли, размышляя над чем-то, что связано со мной, с заботой уделяю время себе или устраиваю «бич без боязни»? Сейчас мы стояли посреди аллеи, и я эгоистично сокрушался в своих мыслях. — Карлайл, пожалуйста, скажи мне, о чем ты думаешь? — мое внимание стремглав откликнулось на ласковый голос Эсми. Ее пальчики нежно гладили мою шею, чуть ослабляя в спешке накинутый шарф. Ее глаза были подернуты пеленой яда, но теперь не от обиды или боли потери. Я знал этот взгляд: ей было страшно за меня. А она умела волноваться так, что это влияло на организм, словно отрицая его природу... — Все хорошо, родная. Послушай, — я запнулся о собственные мысли, но собрался с новыми силами и приблизился к ней, беря лицо в ладони, чтобы заглянуть в глаза, — ты просто будь рядом, и все будет хорошо... — Ты подумал о нашем... О нашем малыше?.. — дрожащим голосом спросила Эсми, словно не услышала моих слов. — Я не должна была напоминать тебе, я знаю, но... Я не могла больше молчать... Ведь это неправильно. — Я все понимаю, тебе не за чем себя винить. Послушай, Эсми. Ведь ты меня прекрасно понимаешь. Я не хотел обидеть тебя, причинить боль. Я лишь пытался оградить тебя от этой жизненной грязи, пытался повернуть твой путь в сторону, чтобы тебя снова не коснулись страдания. — Но я все равно пришла к этому. И даже сейчас мы с тобой ходим кругами, не можем выяснить, чего хотим от этого разговора, — расстроенно произнесла Эсми, сжимая губы. Ее карамельные локоны легонько трепали порывы ветра. Поглаживанием ее по волосам я хотел добиться успокоения в ее глазах, хоть толики. Но она никак не отреагировала. Тем не менее, ее рука продолжала касаться моей кожи на шее. — Если слишком долго задерживаться на этом вопросе, рассматривать возможные решения, то можно заработать депрессию. Что еще мы сможем выудить из этого разговора? — Взаимопонимание. Между нами вновь воцарилось молчание. Мне хотелось легких, как перышко, чувств, но те, что были, тянули камнем на дно. — Мое дежурство заканчивается завтра, в семь. Я приеду домой, и мы все уладим, — моя улыбка выражает возложенные на предстоящий разговор надежды и ничего более. Это был всего лишь получасовой перерыв, а я уже чувствую себя опустошенным. Эсми коротко кивнула и уже было собиралась что-то сказать мне, но передумала. Остановила себя. — Соффи! — голос Эсми хоть и дрогнул, но казался предельно строгим. Я инстинктивно принялся взглядом искать дочь, однако она уже была тут как тут. Запыхавшаяся, Соффи врезалась в наши ноги, ожидающе глядя то на меня, то на свою маму. — А мы пойдем в парк все вместе? Здесь же недалеко, мы почти пришли! — словно заранее зная ответ, упрашивала она. Если бы не работа, при взгляде в эти глаза я бы бросил все дела. — Дорогая, папе нужно на работу, — с ужасными вестями меня опередила супруга. — Мы же уже говорили об этом много-много раз. Не строй свою мордашку. Папа вернется завтра, а вечером, не забывай, тебя ждет прогулка в лес с братиком. — Я помню! — надув губки заявила Соффи, видимо, не зная, по какому поводу начать возмущаться. В итоге, задрав голову, она посмотрела на меня: — Папа, а когда ты будешь дома, мы пойдем гулять? А потом ты мне почитаешь? — Сколько угодно, Соффи, — я улыбнулся, присев на корточки, так, чтобы мы хоть немного были на уровне. — Но только не шали, слушайся маму, — будто бы с Эсми можно было себя иначе вести. — Хорошо, папочка, — да, этому сущему ангелу попробуй не поверь. Соффи крепко обняла меня за шею, а Эсми усмехнулась, с доброй улыбкой покачав головой. Верно, она тоже поверила в слова дочери. Обратно к госпиталю мы шли в ускоренном темпе все вместе, так что кругозор тем для разговора значительно сужался. Девочки рассказывали мне, как Эмметт, Роуз, Элис и Джаспер вернулись вчера из Мизулы (прим. автора: ранее я немного попутала с географией штатов, поэтому писала, что Каллены ездят на учебу в Сиэтл. Но это в восьми часах от Калиспелла, поэтому на поле произошла замена. Мизула находится в двух-трех часах езды. Домой из университета они возвращаются, к слову, не каждый день, собственно, как и посещают его. Чаще всего в той местности они охотятся, пока все уверены, что детки отплыли в родную гавань). Весь сегодняшний день они пробудут дома, а завтра снова двинутся в город, хотя, судя по изнуренному лицу Розали, не в полном составе. Вестей от Эдварда по-прежнему не было. Соффи выразила свое недовольство его отсутствием, видите ли «вдохновение к творению картин с единорогами приходит только в минуты игры Эдварда на рояле». Мы с Эсми весело смеялись над ее фразой, которую она, с вероятностью в сто процентов, повторила за Эмметтом, сочинять кому помогал Джаспер. Они обычно глумились вместе. Однако Соффи иронии, конечно, не поняла. Следом Эсми в сжатом варианте передавала мне информацию, полученную от детей, мол, как жизнь их молодая. В это время дочка в беседу не вступала, а, отвлеченная птичками в кустах, шагала рядом, держа меня за руку. — О боже, сегодня Калиспелл решил обрадовать нас дождем, — Эсми рассмеялась, когда Соффи радостно здоровалась с первыми и вполне себе безобидными каплями. Но в конце пути мы уже бежали под крышу госпиталя. Соффи, конечно, опередила нас, уже ворвавшись в двери приемной. Но порыв решимости был недолгим, и она, приутихшая, вернулась немного назад, прильнув к Эсми. В помещении было, чем дышать, вразрез с предыдущими днями. Однако пациентов скопилось достаточно, и их вид мне говорил об одном и том же, вот уже который день... — Сейчас я найду зонт, и вам бы поскорее уходить из этого рассадника болезней, — Эсми кивнула, стряхивая капли с волос, пока Соффи увлеченно рассматривала потолок, до сих пор не стянув капюшон с головы. Спустя пару минут под крышей снаружи состоялись прощальные объятия, от которых дочь грустнела на глазах. Но мои обещания, касаемые прогулки, немного взбодрили ее. Эсми, согрев в мягком взгляде, прижалась губами к самому уголку губ, любяще потеревшись носом о мою щеку. — Я буду ждать встречи, — шепнул я ей на ушко, следом поцеловав в то же место. Она ласково улыбнулась и принялась искать ключи в сумке. Крайне неожиданно и торопливо Соффи начала рассказывать мне про утят, но Эсми силой потянула ее за руку к машине, так что увлекательную беседу пришлось отложить до лучших времен... Проводив родных до машины, я вернулся с вымокшим зонтом в госпиталь, забрав на пути в свой кабинет карты больных, которые уже прибыли в неотложку. Последние минуты единения с семьей грели мне сердце, облегчая груз души, и мне было абсолютно безразлично, что через окна приемной кто-то мог почти беспрепятственно наблюдать ласки, которыми мы обменивались с женой. Все равно это останется между нами на всю нашу вечность. А впереди меня ждало продолжение дежурства: целые сутки и несколько часов, наполненные болезненными пациентами и мыслями. Так же болезненными.