“Обычное явление: тот, кто остался в живых, всегда чувствует себя виноватым” Гермиона Грейнджер
Трудно было смотреть на мир, который остался прежним несмотря на все то, что произошло. То есть… Машины по-прежнему ездят по улицам, чопорные английские леди как и раньше собираются в пекарнях, тая от ароматов выпечки, Лондон все так же дымит своими заводами и курильщиками, не давая достаточного кислорода на свои семь миллионов жителей. Все выглядит так, словно всем вокруг… плевать? Сириус Блэк оставил мир, а никто и не заметил. Но только не она. Не Гарри Поттер. Не Джинни, не Рон. Никто из тех, кто видел, как его тело упало в арку за занавес, шепчущий голосами мертвых. Ни для кого из тех, кто хотя бы раз был в обители Сириуса или видел, как он искренне смеется, как отчаянно он готов всем пожертвовать ради самых близких. Трудно было объяснить, что произошло. Трудно было объяснить родителям, почему она так отстранена, так холодна, почему из ее комнаты ночами доносится плач. Они — дантисты! Едва ли на их глазах умирал человек, так что они, хоть и говорили эту всем знакомую, шаблонную фразу о понимании, все-таки никогда не смогут понять то, о чем просили рассказать дочь. Вот и история: она связалась с человеком, проведшим двенадцать лет в самой жестокой и защищенной тюрьме. Подозреваемым в тройном убийстве, предательстве и пособничестве человеку, который нарушил все возможные законы и истребил десятки и сотни таких же, как она. Ее друга, все же, оправдали, и он оказался на редкость отличным, пусть и излишне авантюрным дядюшкой. Правда, его убили приспешники возродившегося сильнейшего темного волшебника всех времен, и вот это причина — по которой она отказывается есть, почти не выходит из комнаты и очень условно присутствует в доме родителей. Она помнила, как с тяжелым сердцем возвращалась домой в Хогвартс-Экспрессе. Никто из ее друзей не говорил. Проведя несколько часов в звенящей тишине, сопровождаемой только далеким смехом и веселыми криками из других купе, Гермиона, не сдержавшись, разрыдалась, только-только поставив чемоданы на порог родительского дома. Упав в объятия матери, она долго-долго рыдала, не в силах даже говорить, не то чтобы что-то объяснять. Гермиона словно на некоторое время вновь стала маленькой девочкой тогда, чувствуя крепкие и поддерживающие объятия ничего не понимающих и испуганных родителей, и сейчас, когда они осторожно произносили ее имя, напоминали, что она должна есть и спать, водили прогуляться в парк, чтобы она хоть немного дышала свежим воздухом. В конце концов, пара недель, которые она отводила себе на то, чтобы побыть с родителями и успокоить их, пусть последнее и не удалось, подошли к концу. Она до сих пор не могла до конца объяснить себе, почему именно так поступила — поехала по ночному Лондону в дом Сириуса, хотя в начале лета они с Роном и договаривались, что, как только она захочет уехать от родителей в Нору, он попросит кого-нибудь ее забрать. Она не была уверена, что Орден не сменил свое место обитания, хотя это и было вполне вероятно. Поэтому она даже удивилась, заметив знакомую ссутулившуюся фигуру, тихо стоящую напротив того места, где должен быть дом. — Привет, — произнесла Гермиона, подойдя к старому другу и поставив чемодан у своих ног. — Ох, это ты, — слегка вздрогнув, ответил Ремус, чуть повернув голову. Он, впрочем, даже не схватился за палочку, так и стоял, держа руки в карманах брюк и глядя куда-то в пустоту. Наконец, шепнув заклятие, он заставил дом показаться и пригласил Гермиону входить. После произнесения заклятия перед ними предстал дом в своем царственном молчании и пустоте. Сквозь плотные портьеры, которыми были зашторены все окна в доме, не проникал ни малейший лучик света, не давая даже намека на то, что в доме кто-то есть. Хотя там наверняка остался Кикимер, но даже эльф мог исчезнуть, на какое-то время оставив заботу о портрете покойной госпожи. Зайдя в дом, Гермиона оставила вещи на пороге и громко окликнула, проверяя, есть ли кто, опережая в этом Люпина, который, впрочем, мог в несколько раз осторожнее проверить все заклинанием. Но, на самом деле даже Кикимер, ее ненавидящий, все равно бы откликнулся, пусть и гневным ворчанием. Кажется, словно с момента, как Сириус отправился спасать их всех в Министерство, здесь больше никого и не было. На каждом предмете в доме — толстый слой пыли. Конечно, и после возвращения Сириуса из Азкабана тут не было чисто, но сейчас дом пришел еще в большее запустение, хотя прошло всего несколько недель. Произнеся заклинание, чтобы скрыть дом обратно от чужих взглядов, Ремус оглянулся на Гермиону, которая, стянув куртку и все еще держа палочку в руках, на всякий случай, зашла на кухню. Девушка поморщилась, проведя ладошкой по сальному грязному столу, за которым они когда-то сидели, а Сириус так весело подмигивал Гарри, обещая рассказать то, что от него привычно скрывали. В шкафчиках на кухне — какие-то фантики, полупустые пакетики специй, засохший хлеб и остатки самого дешевого магловского кофе: похоже, Бродяге пришлось стать неразборчивым в последние годы своей жизни. Лестница скрипела так же, как и раньше. Каждый ее шаг по дому заставлял все громче и громче ругаться даму с завешенного портрета, но вопли о чистоте крови были последним, что ее сейчас беспокоило. Поднявшись до комнаты Сириуса, она остановилась, коснувшись дверной ручки, и закрыла глаза, упираясь лбом в деревянную дверь, по углам увитую паутиной. Вдох и выдох. Отпустила ручку, думая, что не стоит ворошить воспоминания. Хотя, черта с два, она уже приехала в этот дом, она и так вновь и вновь вспоминает улыбчивого Сириуса. В его комнате — незаправленная холодная постель, стул возле письменного стола завален одеждой: какие-то мятые рубашки, старое пальто, возможно, оставшееся здесь еще с тех пор, когда Джеймс и Лили были живы. Гермиона огляделась, подмечая детали. На подоконнике и столе небрежно брошенные в мятых конвертах письма, по которым, несмотря на то, как они лежали, все-таки было видно, что Сириус их трепетно хранил. Иначе бы их не было вовсе, из-за присущего в последние годы мужчине аскетизма, в комнате не было ничего лишнего — кровать, стол, шкаф и портьеры, которые скрывали хозяина дома даже от случайного контакта с враждебным внешним миром. Гермиона подошла и взяла один из конвертов, с первого взгляда приметив знакомый почерк Гарри — у нее в сумочке как раз лежало до сих пор непрочитанное письмо. Оказалось, это было письмо от Джеймса двадцатилетней давности, когда оба еще учились в Хогвартсе. Она нерешительно развернула конверт, думая, насколько правильно будет взглянуть на письмо. Все-таки не позволив себе, она быстро спрятала письмо обратно в конверт и вернула на место, думая, что стоит потом сказать об этих письмах Гарри — наверное, он захочет узнать. К мутному зеркалу над письменным столом были прикреплены вырезки из газет и фотографии. На двух она даже заметила себя с Гарри и Роном — на одной первокурсниками, которую, наверное, ему отдал Гарри на память, а на другой — совсем недавно, в Рождественские каникулы, кажется, когда они все вместе ужинали, Сириус сбежал куда-то, откопал фотоаппарат и запечатлел несколько моментов. На одном из них как раз оказался племянник в компании лучших друзей. Там было еще несколько, правда, куда более старых, — Сириус с Мародерами, а также какая-то большая компания в гостиной Гриффиндора. Фотограф, судя по всему, сам Сириус, успел запечатлеть собравшихся приятелей смеющимися: с безмятежной радостью на юных лицах и блеском в глазах. Только одна студентка, судя по всему, заметив, что Сириус исподтишка их снимает, быстро отвернулась, так что Гермиона могла видеть только как резко вскакивают ее буйные кудри, скрывая лицо. Она сначала даже подумала, что это может быть Лили: ее юная волшебница представляла невероятно скромной и застенчивой, как раз такой, чтобы прятаться от неожиданной вспышки камеры. Но, заинтересованная находкой, Гермиона, взяв фотографию в руки, разглядела Лили рядом с Джеймсом. Там были еще студенты, которых она не знала, но все они выглядели довольно близкими и хорошими друзьями, и Гермиона даже была удивлена тем, что никогда не слышала о них раньше. Хотя, может быть, и эти молодые, совершенно счастливые волшебники стали жертвами первой войны с Волдемортом. Вполне возможно, ведь тогда становится совершенно ясно, почему Сириус и Ремус никогда не вспоминали друзей, ушедших из жизни в столь раннем возрасте. Слишком больно. Гермиона еще раз посмотрела на вновь взметнувшиеся кудри студентки, запечатленной на колдографии, и прищурилась: нечто неуловимо-знакомое было в простом, казалось бы, движении — приглаживать рукой растрепанные локоны. Девушка, задумчиво прикусив нижнюю губу, поднесла фото к глазам в обреченной на провал попытке рассмотреть лицо. Но только копна волос и только обращенное к высокому молодому человеку лицо — не больше. — Мия никогда не любила фотографироваться, — чуть хриплый голос Ремуса словно насквозь пропитался вселенской усталостью. И еще, кажется, в нем были тонны несоизмеримой скорби, которая успешно прижилась внутри каждого из них, пустила корни и теперь постоянно напоминала о себе привычным горьковатым привкусом на кончике языка. Гермиона встала вполоборота к Ремусу и чуть склонила голову в его сторону, ожидая, судя по всему, дальнейшего рассказа. — Мия? — В другой раз, — уклончиво отозвался Ремус. — Я так понимаю, ты хочешь здесь побыть какое-то время? Грейнджер кивнула, почти не отслеживая происходящее в реальности — она глубоко погрузилась в какие-то свои мысли, почти от всего абстрагировавшись. Прямо как Мия, подметил в тысячный раз Люпин, в тысячный же раз получая подтверждение их с Сириусом теории. Гермиона недовольно поджала губы и сердито нахмурилась, чем вызвала мимолетную, почти грустную улыбку у Ремуса. Он наскоро попрощался, наверное, стремясь сбежать от воспоминаний о школьной подруге, с которой они, может, стояли спиной к спине, или она помогала ему справиться с ненавистным полнолунием, или… Как много вариантов. Как много причин, по которым Ремус может уходить сейчас таким опечаленным, пусть он и стремился это скрыть. Когда за ним захлопнулась дверь с обещанием вскоре навестить, может быть даже завтра, если не будет завалов на работе, Гермиона выдохнула и сползла по стенке. Она словно вновь проваливалась в ту реальность, в которой просуществовала в родительском доме — в мире приглушенных тонов, вязких звуков и тяжелого, словно какой-то металл, обжигающе холодного воздуха, которым чертовски трудно дышать, от которого спирает грудь и сам по себе открывается рот как у задыхающейся рыбы, трепыхающейся на льду последние секунды. Она не помнила даже, кто именно и когда ей так сказал, но речь шла о том, что пережить так тяжело только первую смерть. Мол, дальше проще. Кощунство. Абсурд. И как только?.. Как она может поверить кому-то, что потом терять друзей станет проще? С каждым разом настолько проще, что однажды она вообще перестанет чувствовать хоть что-то?***
Ремус раскрыл конверт и достал письмо. На секунду прислушался — показалось, что слышал какой-то шорох, хотя Тонкс давно уже спала. Но он быстро успокоился, оказалось, это шум разразившегося ливня, который сейчас каплями барабанил по карнизам на окнах. Достав шелестящий, словно вторящий дождю, пергамент и развернув его, Ремус взглянул на первые строки. Несмотря на то, что Мародеры распались сами по себе если не с выпуском из Хогвартса, то после смерти Джеймса — точно, Сириус все равно в какой-то подростковой и легкомысленной манере звал его Лунатиком, когда они оставались один на один. “Лунатик! Не могу справиться с мыслями сам, поэтому решил написать тебе. Раз помогал разобраться во всем детям, может, и мне сможешь. Ты ведь знаешь, что в Рождество приезжал Гарри с друзьями. Клянусь, чуть не сошел с ума. Его подружка — Грейнджер — кажется, полная копия нашей Мии. Может, чуть более робкая, но во всем остальном? Такие же кудри, такой же заразительный смех с этой очаровательной улыбкой... К тому же, насколько я знаю, да если еще прибавить рассказы Гарри, она не просто лучшая на курсе, она лучшая за последние несколько десятилетий. И каждый раз, когда я смотрю на нее, я чувствую себя просто ужасно, как раз из-за того, как они похожи. Это началось еще тогда — в визжащей хижине, когда увидел ее третьекурсницей. Конечно, трудно было вспомнить Мию такой маленькой, но ровно в тот момент и появилась мысль о том, что Мия успела оставить что-то после себя. Какую-то, знаешь, память о себе, прежде чем исчезнуть навсегда из Британии. Оказалось, конечно, что Гермиона всю жизнь прожила в семье маглов, а потому считается грязнокровкой, но при всем нашем развитии, не существует ни единого механизма проверки чистоты крови, а значит я с каждым днем все больше и больше убеждаюсь в своей теории том, что Гермиона Грейнджер — ее дочь. Вот ведь ирония? Гарри подружился с дочерью той, с кем дружил его отец и все мы. Из-за того, что мы не знаем, что с нашей Мией стало, из-за того, что я не видел ее с тех пор, как ей было семнадцать, потому и продолжаю невольно думать, что это один и тот же человек. А значит и чувства — одни и те же…” Письмо на этом не заканчивалось, Сириус, скучающий в доме, ставшем для него словно второй тюрьмой, очень много писал. Он записывал все свои рассуждения, мысли, частью делился с Ремусом, остальное, вероятно, так и осталось в каких-то потайных ящиках комодов внутри дома на Гриммо. Для Люпина было отрадно видеть, что друг нашел хоть какой-то стержень, за который можно держаться. Конечно, он не совсем был в себе — иногда Сириусу становилось хуже обычного, и он начинал писать Джеймсу, но во всем остальном он смог стать прежним. Особенно, когда Гарри был рядом. Хотя, судя по некоторым его письмам, присутствие не только Гарри, как две капли похожего на отца, но и Гермионы, точной копии их школьной подруги, давало Бродяге дыхание жизни, когда он готов был его уже утратить.***
Гермиона проснулась в том же неуютном коридоре, где несколько часов назад провожала Ремуса. Уснула сидя, в одежде, до побеления костяшек стиснув палочку в руке и крепко прижав колени к груди, потому что в какой-то момент она даже замерзла. В доме Сириуса всюду веяло холодом, не смертельным или загробным, конечно, но согреться не получилось даже пока она стояла у плиты, пытаясь сварить себе те остатки кофе, которые она сумела отыскать в одном из шкафчиков. На вкус он, конечно, получился ужасным: слишком крепким и таким горьким, что Гермиона уже долгое время не могла избавиться от неприятного послевкусия. Вода не помогала: горечь никуда не исчезала, а замерзла девушка после ледяного питья еще больше. Поэтому то единственное, что помогало девушке хоть как-то согреться, все еще оставалось актуальным — Гермиона неустанно бродила по дому Сириуса, как только чувствовала, что ноги ее медленно замерзают. Девушка совсем некстати вспомнила прошлое лето: как она впервые ступила на порог дома на площади Гриммо и как восторг мощной волной накрыл ее с головой. Тогда — шутка ли, почти в прошлой жизни — и комнаты казались больше, и свет, льющийся из запыленных окон, был словно ярче, и предметы, все, что под руку попадались, имели куда большее значение, нежели сейчас. Гермиона теперь, проходя мимо увесистых дубовых комодов и старых кресел, обитых темным бархатом, изредка проводила по ним руками, исступленно приговаривая простое и неброское “хлам”. После смерти хозяина дома, кажется, все вокруг потеряло не только смысл, но и душу, теплую и, может, даже приветливую в каком-то извращенном понимании вещей. Не было ни единой комнаты, кроме спальни самого Сириуса, где хоть что-то сохранило бы хоть неяркий отголосок прежней жизни. Но со смертью Бродяги окончательно умер и принадлежавший его семье дом. Все верно было, если рассуждать логически, как Гермиона любила это делать: последний прямой наследник рода Блэков ушел в иной мир, а значит, погиб не только дом — сгинул целый великий род. Грейнджер, обхватив плечи озябшими руками, остановилась возле двери, которая вела в комнату стерильной чистоты крови. Признаться честно, фамильное дерево, которое занимало целое помещение в доме Блэков, Гермиона старалась обходить стороной, и у нее это вполне успешно получалось. До сегодняшнего дня. Теперь, стоя возле двери, хотелось непременно зайти в комнату, где стены, будто бы уродливыми шрамами, были покрыты искаженными красотой чистой крови лицами. Но, стоило только Гермионе коснуться тонкими пальцами потертой ручки, как все тело сковал монолитный холод, и она спешно отдернула ладонь. Не была — и не надо. В доме было еще полно интересных мест, посещением которых можно было занять монотонно тянущийся день. Родовое гнездо Блэков, как полагала Гермиона, хранило в себе огромное количество тайн, как, впрочем, и все его прежние обитатели. Гермиона, например, так ни разу не удосужилась зайти в комнату брата Сириуса — ни к чему ей это было, да и смущалась она отчего-то. Словно боялась, в какой-то мере, предать убеждения Сириуса, касаемые его семьи. У Регулуса ведь он тоже не в почете был, а потому комната так и осталась запертой на замок. Просто так дверь не поддавалась, но отворить ее было легко простой Алохоморой — был в этом какой-то абсурдный скрытый смысл. Никто, правда, не осмеливался заходить в комнату, нарушая неустойчивую метафору. Возможно, небезосновательно, решила Гермиона, проходя в комнату. В носу тут же неприятно защекотало от большого количества скопившейся за долгие годы пыли, и девушка, чихнув три раза подряд, закрыла нос рукавом серого свитера крупной вязки. Она поморщилась и окинула взглядом комнату, прищурив едва блестящие и чуть красные глаза. Света здесь почти не было: из-за плотных портьер цвета дорого вина и запыленных окон в помещении было совершенно темно, точно на улице был вовсе не разгар дня, а глубокая ночь. Гермиона подернула плечами, шепнув тихое “Люмос”, и закрыла за собой дверь. Интерьер был весьма унылым и невзрачным. Сказывались, конечно, старость и заброшенность, но весьма легко угадывалась также и неаккуратность прежнего хозяина. Возможно, после смерти Регулуса кто-то и заходил сюда, однако то, как хаотично были развешаны на стенах вырезки самых разных номеров “Пророка”, несомненно, ее впечатлили. Все статьи — совершенно без исключения — были посвящены Волдеморту. Каждое его нападение, отпечатавшееся на тонкой сероватой бумаге резными буквами, было бережно вырезано и размещено на зеленой стене, обитой темным дорогим, но грязным шелком, в произвольном порядке. С самого начала войны в семидесятом году и, судя по всему, вплоть до смерти Регулуса: таков был охваченный промежуток времени, и от этого Гермионе стало не по себе. Многие заголовки были густо обведены спешными и неровными овалами, подчеркнутыми остались строки, а некоторые буквы и вовсе были залиты в спешке опрокинутыми чернилами. И отовсюду на нее смотрела опасно шипящая Темная метка, навечно застывшая на колдографиях. Вне всякого сомнения, комната принадлежала Пожирателю Смерти. Гермиона слышала, что Регулус был едва ли не повернутым фанатиком, но отчего-то подобного рода восхищение деятельностью Того-Кого-Нельзя-Называть вызывало у нее не то чтобы страх, но отвращение — точно. Грейнджер невольно задумалась, если бы Регулус знал, что по вине Лорда погибнет его родной брат, то… Он все равно не отступил бы, решила Гермиона, глядя на кипы исписанных бумаг на столе, среди которых нетрудно было обнаружить черновики писем, адресованных непосредственно Волдеморту. Сириус, по мнению всей семьи Блэк, был предателем крови, изменником, а потому вряд ли бы хоть кто-то скорбел. Вспомнить хоть ту же Беллатрису, с губ которой и сорвалась бездушная “Авада”. Несправедливо — кричать во все горло до болезненной хрипоты хотелось, срывать голос, кулаками стучать по этим уродливо-великолепным стенам, разбивая в кровь костяшки так по-магловски, срывать все упоминания о Пожирателях и Волдеморте, сжигать их Адским Пламенем, которое бы съедало все вокруг. Беспощадно палило, выжигало, убивало. Зачем жить пустым комнатам, когда хозяина забрали холодом прозрачных губ шепчущие тени? Со злости, что забурлила внутри нее так беспощадно-яростно, Гермиона стукнула небольшим каблуком своего ботинка по черному лакированному полу, и от удара одна из половиц, жалостливо скрипнув, отошла. Нахмурившись, девушка носком аккуратно ее поддела и, отодвинув доску в сторону, опустилась на колени. Вне всякого сомнения, ее ярость сумела найти тайник, и это, пожалуй, был первый случай в жизни Гермионы Грейнджер, когда она действительно была рада внезапной волне пылающего гнева. Девушка поднесла палочку к зияющей дыре и едва не вскрикнула от радости: в небольшом углублении, под кипой конвертов, лежала маленькая книжечка в кожаной темно-синей обложке. Открыв только на первой странице, Гермиона ахнула. “Собственность Регулуса Блэка”, — гласила надпись, выведенная аккуратным, каллиграфическим почерком, и девушка искренне поблагодарила судьбу, богов или вообще какие-то высшие силы, в которые поверила в это мгновение, за такой восхитительный подарок. Регулус был приближенным Лорда, несмотря на свой юный возраст. Он мог знать его секреты. Он мог знать то, что помогло бы ей — всем им — наконец-то отомстить.***
Июльская жара сменилась непрекращающимся столбовым Лондонским ливнем, который вынудил большинство горожан вспомнить о зонте, что без надобности валялся где-то в корзине в прихожей. И ветер крепчал, и небо все гуще серело, поглощая свет по всему городу, словно даже природа подтверждала возрождение Того-Кого-Нельзя-Называть. Пока ветер гнал темные грозовые тучи от Шотландских гор в сердце Англии, Гермиона, не смыкая глаз, сидела на чердаке, где нашла какую-то зону комфорта в темном, погасшем мире, читая дневник Регулуса с детским фонариком. Она жалела о том, что не успела узнать Регулуса — у них ведь не было даже ни единого шанса познакомиться, потому что он умер еще тогда, когда ее не было. Она жалела о том, что Регулус не сказал обо всем, что знал и планировал, старшему брату — тогда бы у Сириуса была семья и, может, вообще, вся жизнь шла бы иначе. Она жалела и о том, что Сириус сам не набрался то ли смелости, то ли решимости, то ли каких-то теплых чувств, чтобы быть ближе к подрастающему брату-подростку, обретающему совсем другие, отличные от семейных, цели и стремления. Проводя день за днем в комнате одного из братьев Блэков с дневниками Регулуса, его письмами или записями, Гермиона совсем потеряла счет дням. У нее, кажется, даже сбилось осознание дня и ночи — поскольку все окна были наглухо зашторены, а она не выглядывала из дома даже чтобы подышать свежим воздухом, ложась спать и вставая тогда, когда чувствовала. А потому, следующий визит Ремуса стал для нее слишком неожиданным — она была совершенно не готова собирать вещи и прощаться с этим домом на неопределенный срок. — Артур просит, чтобы я поскорее тебя привез, говорит, ты собиралась прибыть в Нору намного раньше, — громко сказал Ремус, заходя в дом, чтобы Гермиона услышала, где бы ни находилась. Она, спешно засунув дневник за пояс и прикрыв его кофтой, выскочила из двери, ведущей на чердак, и свесилась, опираясь на перила, чтобы ответить Люпину, но он опередил ее и пояснил, закинув голову, — я не стал выдавать, что ты уже уехала от родителей. — Что-то случилось? — уточнила Гермиона, уже сбегая по лестнице навстречу старшему товарищу. — Молли вся извелась, — пожал плечами мужчина, и для нее это стало вполне внятным объяснением. Миссис Уизли, когда волновалась, могла извести всех и каждого, несмотря на то, что волновалась она только от любви в ее безгранично большом сердце, принимавшем всех самых близких друзей своих детей в семью. Гермиона, предложив Ремусу остатки ужина, который она самостоятельно приготовила, взмахнула палочкой еще на кухне, прекрасно зная, что все вещи, в какой бы из комнат они случайно не оказались, сейчас переместятся в ее чемодан. На проверку, все ли она собрала, включая дневник Регулуса, поиски Живоглота и своего плаща ушло не больше десяти минут. Еще две минуты она провела в комнате Сириуса, сидя на самом краю его кровати. Она не знала почему ее туда так тянуло. Взгляд снова метнулся к зеркалу с фотографиями, но она так и не решилась взять ни одну из них, посчитав это неправильным. — Мы сейчас все стремимся как можно меньше пользоваться сильной магией, потому что Министерство автоматически фиксирует все эти данные, а кто имеет к ним доступ — неизвестно. Так что добираться мы с тобой будем магловскими способами, — заранее пояснил Ремус, застегивая теплый пиджак. Когда все было готово ко второму переезду за лето, Ремус взял ее чемодан в руки, а Гермиона подняла на руки кота — куда-то запропастилась переноска, но Живоглот был вполне доволен объятием с хозяйкой. Ее шаги были куда меньше, чем у Ремуса, а он поначалу даже не подумал о том, что может идти гораздо быстрее, чем юная спутница способна успевать. — Ты обещал рассказать о Мие, — напомнила Гермиона, подготовившая уже тысячу и один аргумент на случай отказа. Все это время, что Люпин бывал в доме на площади Гриммо, он с удивительной ловкостью так управлял темами их разговоров, что у Гермионы не было ни единой возможности попросить обещанного рассказа, а то она и вовсе про это забывала, и вспоминала только тогда, когда Ремус уходил. — Это не простая и не самая легкая история, и… Многих вещей я тебе рассказать не смогу, — ответил мужчина, открывая перед студенткой дверь метрополитена. — Да и переполненное маглами место — не самое лучшее для таких разговоров. — Раз уж начал — расскажи хоть что-то! Да и когда еще? Раз уж ты не говорил в доме Сириуса, то в Норе точно не скажешь, испаришься только-только меня переправив. Гермиона сердито на него взглянула и прошла в остановившийся перед ними поезд. Мужчина зашел вслед за ней и присел рядом, поставив чемодан девушки у своих ног, приготовившись рассказывать. — Мы вместе учились, на одном факультете и курсе. Она была умнейшей и талантливейшей студенткой, нравилась преподавателям, кажется, ладила со всеми, пусть они иногда и спорили с тем студентом из Ильвермони, но и то только потому, что у них было что-то типа личного соревнования за то, кто умнее, — мужчина усмехнулся, вспоминая одну из словесных баталий в библиотеке, свидетелем которой он стал. В целом образы были весьма и весьма расплывчатыми, да и многих деталей он не помнил, только свои ощущения: неподдельный восторг от интеллектуальной дуэли двух студентов, одинаково подающих самые большие надежды за последние столетия существования Хогвартса и одинаково без вести пропавшие. Они так легко и ловко апеллировали фактами и заклинаниями, не применяя их, что от этого в самом деле захватывало дух. Правда, после этой баталии, отгремевшей на полшколы, обоим посещение библиотеки запретили на неделю, что для каждого из них стало суровым наказанием и личной трагедией, из-за чего они умудрились поспорить еще раз — уже в гостиной Гриффиндора. — Студент Ильвермони? — переспросила Гермиона, почти не веря. Она, конечно, слышала об этой школе, кажется где-то в Массачусетсе, но допустить мысль о том, чтобы мародеры знали кого-то из этой школы она, почему-то не могла. Хотя сейчас, после одного только упоминания Люпина, это мысль не прошла проверка и предстала Гермионе невероятно глупой. — Да, приехал по обмену. Как же его звали? Даниэль? Данко? Что-то такое, — пожал плечами он. — Если честно, почти не помню его. Даже не знаю почему, он ведь проводил с нами почти столько же времени, сколько Мия, а черты все — размытые. — А где она сейчас? — задала вполне закономерный вопрос Гермиона, не понимая, что в этой теме запретного нашел Ремус. Они вышли из поезда и уже быстро поднимались по ступенькам к выходу из метрополитена, словно ее чемодан со всеми вещами и книгами не был тяжелым. Им предстояло сесть на поезд до Эксетера с часовым перерывом в Бристоле, а после высадки на конечной — взять кэб и ехать до Оттери-Сэнт-Кэчпоул, откуда пройти еще немного пешком до Норы, так что переход из дома Сириуса до Норы Уизли совершенно точно займет оставшуюся часть дня. А увидеть друзей Гермиона сможет только затемно, ближе к полуночи. — Мы понятия не имеем, что с ней стало. Тогда в самом разгаре была первая война, так что мы предполагали, что ее убили где-то на каникулах между шестым и седьмым курсом, потому что она не вернулась в Хогвартс. Но ты — опровержение всех наших теорий, — произнес Ремус, понизив голос. — Я? Ты уверен? — уточнила Гермиона, начиная лихорадочно соображать, какую именно связь между ней и загадочной Мией углядели оставшиеся в живых мародеры. Они зашли в поезд, готовящийся к отправлению, и, сверив билеты, сели друг напротив друга. Гермиона, ничего не понимая, немного растерянно оглядывалась, а Ремус поразительно долго отмалчивался, упорно отводя глаза в стабильно окрепшем нежелании пересекаться с ней взглядами. Так, словно у него было слишком много секретов от маленького, но не по годам умного друга. Грейнджер недовольно сжимала губы, замечая, что Люпин все еще умудряется избегать ее взгляда, но волшебник, казалось, совершенно забыл о том, что подобные фразы вот так просто нельзя оставлять. — Видимо, уверен настолько, что боишься признаться в этом, — констатировала Гермиона и сердито притопнула ногой. Ремус покосился на нее и едва улыбнулся уголками рта, будто именно такой реакции он и ожидал. — По-твоему, это смешно, обрывать мысль на самом важном? Если ты вдруг все еще считаешь мое мнение хоть немного важным, то я думаю, это просто верх невоспитанности. Глядя на то, как девушка вздернула тонко очерченный нос, Ремус вновь невольно поразился ее сходству с Мией. Они ведь даже знакомы не были, ни единой секунды не провели вместе, а вели себя совершенно как дочь и… — Мать. — Что, прости? Ремус стушевался, видимо, поняв, что именно он сказал вслух. Гермиона напряженно смотрела на него, не замечая, видимо, что от стресса или от еще чего-то, губы начали дрожать. Она тихо, едва слышно, почти не раскрывая рта, попросила его все прояснить и придвинулась чуть ближе. — Это… Просто теория, — ответил Люпин, протирая лицо от усталости и наваждения. — Насколько безосновательна? — Я не знаю, Гермиона, — шепнул Ремус, взглянув на девушку. Каштановые кудри обрамляли ее лицо так же, как в тот первый день, когда он увидел Мию, столкнувшись с ней в коридоре. Точно такой же сосредоточенный взгляд — тогда она, правда, вовсе не думала о том, чтобы что-то выпытать у Ремуса, а торопилась на Хогвартс-Экспресс со своей тележкой, которая была едва ли не больше одиннадцатилетней девочки. — Когда-то я сидел с Мией за партой, а на третьем курсе видел тебя, сидящей рядом с Гарри, копией Джеймса, и это просто… Сложилось в пазл в моей голове, а Сириус подумал о том же еще до того, как мы успели поговорить, он знал ее лучше, чем я. Гермиона выдохнула, подняв глаза на темнеющие пейзажи старой Англии, проносившиеся вдоль железной дороги с несусветной скоростью. Попытка привести роящиеся в голове мысли в порядке не удалась ни с первого, ни со второго раза. Ремус осторожно приобнял ее, тихо шепнув, что он рядом, если ей это нужно. — Нет ни единой гарантии, что мы правы, но, и исключать, к сожалению, тоже невозможно. В любом случае, я надеюсь, что это не изменит твоего отношения к мистеру и миссис Грейнджер, ведь они замечательные люди. — Есть ли хоть какой-то шанс найти ее? — смотря в какую-то точку в пространстве, спросила Гермиона, перестав замечать, что поля сменились непроглядно темным лесом. — Не думаю, что это лучшая идея прямо сейчас, Гермиона, — тихо сказал Ремус, непроизвольно оглянувшись на других пассажиров вагона. — Во-первых, это слишком опасно, ты сама знаешь, что сейчас происходит в мире, не так ли? Во-вторых, даже если допустить, что мы правы, что она — твоя мать, помни о том, что она никогда бы не оставила тебя без причины, она была не таким человеком. — Ты не ответил, — парировала Гермиона, и мужчина различил в ее взгляде блеск то ли тихой ярости, то ли зарождающегося азарта, пусть и немного не такого, как у всех остальных людей. Ремус кашлянул в кулак, собираясь с мыслями. Гермиона для него так и осталась ребенком с тех пор, как он был профессором Хогвартса, пусть Ремус и знал, что ей скоро исполнится семнадцать, но он не мог перестать корить себя за то, что так изломал в этот вечер детскую психику. Сказал девочке, что она, возможно, рождена от волшебницы, как две капли на нее похожей. А ей не составит труда прийти к выводу о том, что годы насмешек и упреков в грязной крови, которые поначалу она переносила так тяжело, были напрасны. Он, кажется, невольно убедил ее в том, что где-то есть родной ей человек, одновременно разрушив и без того хрупкую и эфемерную связь с родителями. Он дал ребенку — а в ее голосе и дрожании губ сейчас так много детства — тысячи ложных надежд, которые, как минимум своим неумением врать, в один миг и разрушит. — Я сказал тебе, что мы много лет считали ее мертвой, — шепотом, растворяющимся в стуке колес о рельсы, ответил девушке Ремус. — Но если я скажу, что у меня есть один единственный вариант о том, куда могут вести ее следы и где она может быть жива, ты поклянешься мне сперва закончить школу? — С непреложным обетом, — кивнула Гермиона, взглянув на него с приоткрытым ртом — она готова была внимать каждому его слову, точь в точь как на его первом уроке в Хогвартсе у ее курса. — Надеюсь, обойдемся без этого, — шепнул Ремус с легкой улыбкой, которая на долю секунды коснулась его губ. — Полагаю, есть совсем небольшой шанс, что ее следы есть где-то в Америке. Если будешь искать — можешь начинать оттуда. Это все, что я могу предположить. Гермиона кивнула, нарисовав мысленно на воображаемой карте мира первую линию от Великобритании до США. Она не знала, когда отправится на поиски и отправится ли вообще — для этого нужно пережить хотя бы этот год в Хогвартсе, а потом — не бросать ведь ей Гарри? Пока Волдеморт существует, ходит по истерзанной его же приспешниками земле Британии, дышит одним воздухом с ними, она просто не имеет права уезжать, пусть и ради самой себя. Остаток дороги в поезде и в кэбе они провели, почти не разговаривая. Только когда Ремус отправил слабого патронуса с сигналом о прибытии к Норе, решив, что оба уже достаточно измотаны, а сил на часовую прогулку от деревни до дома Уизли у них точно не хватит, они, ожидая появления старенького синего автомобиля, заговорили об учебе, присев на чемоданы на обочине. Но ничего серьезного этот разговор уже не содержал — Гермиона интересовалась, слышны ли были какие-то новости от Дамблдора, знает ли Ремус о каких-то изменениях в Хогвартсе, а Ремус весьма охотно ей отвечал, надеясь преодолеть так и оставшееся после разговора о Мии напряжение. Остаток августа в Норе пролетел незаметно, она вернулась к занятиям, поняв, что не может уже зачитывать дневник Регулуса до дыр, расшифровывая мелкий почерк, которым были плотно покрыты пожелтевшие от старости страницы. Это было бы слишком подозрительно, да и жила она теперь с Джинни, так что они почти все время были вместе. Джинни все равно, правда, заметила легкие изменения — пару раз сказала Гермионе, что та совсем пропала из этой реальности, но Гермиона нашлась с ответом достаточно быстро, не положив подозрений. Пусть Джиневра и была ее подругой, может быть, даже самой близкой, она не планировала говорить ей ни о волшебнице Мие Грейнджер, ни о собственном плане, возникшем после смерти Сириуса. Говорить об этом Гермиона не стала ни с кем — даже с Роном, который бы и половину в силу узкого эмоционального диапазона не понял, ни с Гарри, когда тот прибыл. Единственным напоминанием о том, что тот разговор по пути из дома Сириуса не был сном, стало письмо от Ремуса, полученное рано утром 31 августа перед отъездом в Хогвартс. Вместе с небольшим письмом, уместившимся в двенадцать строк, он отправил сложенную пополам фотографию, такую же, как у Ремуса, добавив, что ей, наверное, это будет нужнее. И сколько бы Гермиона не вглядывалась, она так и не могла различить лица Мии, которая отворачиваясь от камеры, обращалась к безымянному юноше рядом. Его имя узнать тоже не удалось: на обратной стороне справа на лева были прописаны все присутствующие, а там, где должно было значиться его имя — жирная клякса, не скрывшая только букву “Д” в имени, но это она поняла и из-попыток Люпина вспомнить гриффиндорца. Гермиона, садясь в поезд, думала только о том, что ее радовала стабильность. Всегда. Так что даже после этого тяжелого, ненаполненного радостными событиями лета, раздробленного на этапы “слезы дома”-”Гриммо”-”Нора”, тот факт, что хотя бы Хогвартс Экспресс как и прежде прощается с Лондоном на десять месяцев торжественным гудком, а потом начинает плавное движение, не мог ее не радовать. Хоть что-то в этом до безумия странном мире не поменялось. Хогвартс — другой. Он перестал быть оплотом безопасности в глазах родителей, о чем свидетельствует один только скандал Миссис Уизли, которая являлась членом Ордена Феникса, а значит, доверяла Альбусу, но в безопасность школы верить все равно перестала. Ее, конечно, удалось вразумить, но осадок остался у каждого, кто был в Норе в тот момент, потому что не слышать спор было невозможно. Они с друзьями почти не говорили, до тех пор, пока в их купе не вошла Джинни, немного оживившая общее настроение. И пусть Гарри с Роном начали говорить с ней, кажется, обсуждали предстоящий набор в команду по Квиддичу — набор будет грандиозным, по скольку в прошлом году выпустилась большая часть игроков Гриффиндора, Гермиона же все равно с каждой секундой все больше и больше возвращалась к своим рассуждениям. Лорд Волдеморт. Мысли о нем кипели, подогреваемые ее жгучей яростью, так что Гермиона не могла вспомнить и минуты после визита в комнату Регулуса Блэка, чтобы она не думала, как вернуть Сириуса. Как все изменить. Как перестать чувствовать ноющую боль где-то в груди, где-то там, где, должно быть, хранится крошечная сияющая песчинка. И в какой-то момент, когда Джинни удалось заставить Гарри с Роном смеяться над какой-то глупой шуткой, так что даже Гермиона, кажется, весьма успешно сделала вид, что тоже услышала историю и рассмеялась, внимание девушки привлекла подруга. Она никогда не думала об истории, которая приключилась с Джинни сразу после прибытия в Хогвартс. Они даже никогда с ней об этом не говорили, несмотря на то, что на самом-то деле считали друг друга подругами. Так что… Что же, это определенно дало ей пищу для размышлений. Но если сейчас Гермиона заговорит с Джинни о Томе Реддле, дневнике и Тайной Комнате, все будет выглядеть слишком странно и слишком подозрительно. Но тем не менее… Метод, которым Джинни, пусть неосознанно, но все же вышла на связь с Томом Реддлом, нельзя назвать неудачным. Он даже наоборот, весьма и весьма удобный. Разве что, Гермиона пока понятия не имеет, как вернуть к жизни уничтоженный крестраж, и едва ли она сможет найти что-то в школьной библиотеке содержащей хотя бы намек на само слово “крестраж”, но ради Сириуса, она готова поклясться, она обязательно отыщет способ. — Гермиона? — А? — тут же отозвалась девушка милым голосом, догадываясь уже, что друзья упрекнут ее в недостаточном внимании по отношению к ним. — Ты с нами? — с легкой улыбкой спросила Джинни, совершенно не догадываясь, что последние несколько минут Гермиона как раз о ней и думала. — Разумеется. — Ну, раз уж ты мысленно повторила курс травологии на этот год и теперь можешь посвятить оставшиеся полчаса поездки разговору с нами, то, — начал Рон, протягивая ей пакетик со сладостями, но, заметив ее недовольный взгляд и ухмылку, тут же перестал говорить на полуслове. В Хогвартсе, не считая усиленной защиты, все, в принципе, осталось таким же, как и раньше: немного потерянные первокурсники, откликающиеся на голос Хагрида, старшекурсники, привычно садящиеся в колесницы с фестралами , которых многие даже не видели. Она окликнула Рона, спрашивая, не видел ли он Гарри. С тех пор как он вышел из их купе и не вернулся, ее с каждой секундой все больше и больше охватывало чувство беспокойства. В конце концов, Рон убедил ее идти — никто ведь не может пропасть из Хогвартс-Экспресса, иначе бы не было столько первокурсников, для которых нужно будет провести экскурсию — ему казалось, что в этом году они особенно шустрые и беспокойные, везде норовят сунуть нос. И в целом, не считая необычных кадровых перестановок, о которых им рассказали, все прошло хорошо, и Гермиона даже успокоилась, когда Гарри все-таки появился в зале, пусть и с только что вправленным носом, пусть с новой пародоксальной идеей относительно Малфоя, которая, судя по всему займет его на ближайший год, но все же он пришел, живой и по большей части целый. И с этого момента и до конца вечера первокурсники стали ее главным переживанием. После того, как она узнала пароль для гостиной факультета, а Рон в этот момент собрал всех первокурсников вокруг себя, и они выдвинулись из зала в сторону спален, попутно рассказывая главные правила, предупреждая о лестницах, использовании магии вне занятий и еще многом другом — делать это уже во второй раз, выходит, было не так страшно, как в прошлом году. Если у Гермионы просто холодели ладони, когда она видела десять пар глаз, внимательно на нее смотрящих, когда она должна была что-то сказать, то Рон вообще начинал запинаться и заикаться, совершенно теряясь. Удостоверившись, что всем доставили их вещи и что все первогодки разбрелись по спальням, никуда не пропав и не сбежав, Гермиона с облегчением вздохнула и спустилась в гостиную Гриффиндора. Друзья как раз собирались расходиться, но даже нескольких минут с ними было достаточно. Как только она обняла Джинни и пожелала Гарри спокойной ночи, и они собрались разойтись по комнатам, подруга оглянулась и, заметив, что Гермиона остается в гостиной, легко толкнула Гарри рукой, привлекая внимание. — А ты не собираешься идти спать? — спросил Поттер немного удивленно. Завтра первый учебный день, а Гермиона не стремится подготовиться к нему получше, чтобы захватить внимание новых преподавателей? Должно быть, она нездорова. — У меня в комнате Лаванда с Парвати будут щебетать о мальчишках еще часа два, — ответила Гермиона, пожав плечами. — Все равно не усну. А так хоть смогу повторить задание по переводу рун. Для большей убедительности, Гермиона даже не глядя взмахнула палочкой и один из учебников по рунам в небольшом книжном стеллаже гостиной выдвинулся с полки и опустился на диван возле камина, раскрываясь на нужной странице. Джинни с Гарри переглянулись с легкими ухмылками — нет, Гермиона совершенно точно в порядке, раз стремится повторить необязательное задание на каникулы. После того, как друзья ушли, Гермиона прислушалась — не надумает ли кто-нибудь еще провести пару часов в гостиной, еще и какой-нибудь шумной компанией, тайком распивая огненный виски и делая ставки на чемпионат факультетов или ближайший матч по квиддичу. Но никто не испытывал большого рвения провести ночь в гостиной кроме нее, скорее все сейчас радовались встрече с друзьями и наслаждались возвращением в волшебный мир. Она достала фотографию от Люпина из кармана мантии и развернула ее, решив, что еще пару сгибов карточка не переживет — нужно будет ее разгладить и вложить в учебник потолще. Взглянув пару раз на фотографию, Гермиона определилась с местом, где она была сделана, и прошла по гостиной несколько шагов — поближе к камину. Кажется, даже тот же диван, поддерживаемый, судя по всему, волшебной силой, на котором сидели мародеры с Лили, девушкой по имени Несса и неизвестным гриффиндорцем. Мия сидела в кресле рядом с раскрытыми книгами на коленях, так что Гермиона невольно подняла глаза от фотографии и взглянула на кресло, перед которым стояла. Аккуратно, словно это была музейная реликвия, Гермиона присела на самый краешек кресла и попыталась себе представить происходящее. Возможно… Только возможно! Но когда-то давно, получается, около двадцати лет назад, здесь сидела ее мать. Гермиона после долгого взгляда на колдографию взглянула сначала на камин, возле которого с фотоаппаратом стоял молодой Сириус, а потом попыталась повторить жест, чтобы кудри также резко вздернулись, скрыв лицо. После пары попыток это действительно удалось повторить, так что она задумалась и о юноше, к которому Мия поворачивалась. Так и сидя в кресле в той же позе, что и Мия, Гермиона увлеченно разглядывала юношу и то, как он всем корпусом повернулся к Мии, может, они в очередной раз о чем-то спорили, хоть и шутя, Ремус ведь упоминал об их излюбленном занятии. Узнать его она не могла, различить лицо — тоже, под слишком неудобным ракурсом он сидел. Кто-то, кто был с ним знаком, наверняка узнал бы с первого взгляда на фотографию, но вот ей приходилось тяжело.***
— Мадам Пинс, — позвала Гермиона шепотом школьного библиотекаря. Женщина тут же подняла строгий взгляд, но заметив, кто перед ней, тут же заметно расслабилась и улыбнулась. — Да, дитя? Уже прибежала за дополнительными учебниками? — позволив себе говорить тихим тембром, а не шепотом, ответила мадам Пинс, вставая и подходя к стойке, возле которой стояла Гермиона. — Нет, — покачала головой Гермиона. — У меня скорее... Вопрос. А помните ли вы Мию Грейнджер? Библиотекарь чуть приподняла очки, видимо, оценивая Гермиону и пытаясь понять, почему этот вопрос задан так внезапно, и с кем она умудрилась о женщине, так похожей на себя, поговорить. Заметив, как твердо и решительно настроена Гермиона, мадам Пинс вздохнула, поправила очки и взяла Гермиону за руку. — Прекрасно помню. Милая была девушка, такая старательная, просто загляденье! — А может, помните о ней что-нибудь особенное? — решила уточнить Гермиона, вместо того чтобы вновь услышать ранящие сердце “прямо как ты” и “так на тебя похожа”. — Смелая. Да, истинная гриффиндорка. Она у меня около месяца сидела и изучала дневники, журналы и газеты, изданные в те годы… — женщина понизила голос так, что даже Гермиона едва различала ее слова. — В те годы, когда в Хогвартсе учился Тот-Кого-Нельзя-Называть. Уж не знаю, что она искала, но как минимум звать его по имени ей хватало смелости. Гермиона почувствовала, как ускоряется биение ее сердца, и чуть сильнее схватилась пальцами за столешницу библиотечной стойки, чтобы неожиданно не потерять равновесие в тот миг, когда, кажется весь мир вот-вот да уйдет из под ног. — О ней ведь, наверное, не сохранилось никаких данных, да? — уточнила Гермиона слабеющим голосом. — Я посмотрю, может, что-нибудь и найдется, милая, зайди через пару дней, — с трепетной улыбкой, которой женщина одаривала только самых любимых учеников Хогвартса, ответила женщина, кивнув вслед уходящей Гермионе. Ее мать, а почему-то она убеждалась в этом все больше и больше, тоже искала информацию о Волдеморте. Может, потому и пропала где-то на другом полушарии в далекой и и чужой Америке? Гермиона, сама не помня как, дошла до гостиной Гриффиндора, и, не обращая внимания на попытки Рона ее позвать, поднялась в комнату и забралась на кровать, задернув полог. Она закрыла глаза и откинулась на подушки. В голове стучали отбойные молотки. Сириус был убит из-за Волдеморта. Мия Грейнджер потерялась в Штатах в попытках найти Волдеморта, либо же была убита еще семнадцатилетней школьницей Волдемортом или одним из его приспешников. Гарри почти не выходил из затяжной депрессии из-за Волдеморта. Все нити, все переплетения ведут только к одному человеку. Если человеком его вообще можно назвать. А она не будет сама собой, если не пошевелит пальцем, чтобы все исправить. Слишком самонадеянно? Еще как! Но как много раз излишняя уверенность в своих силах спасла ее и ее друзей? Невозможно и посчитать, а значит, можно положиться на это еще один раз. На то, чтобы все спланировать, не ушло много времени. Скорее проблема была именно в осуществлении, потому что с первого раза осуществить задуманное не удалось. Отчасти потому что ей трудно было преодолеть все внутренние барьеры, отчасти потому, что не хватало ясности в том, что именно ей нужно делать. Дождавшись следующей ночью, пока весь Хогвартс обратится в сонное царство, она надела поверх своей пижамы толстый свитер и свесила ноги с постели, прислушиваясь, все ли ее соседки действительно спят. Взяв палочку, она спустилась в гостиную и, приложив ладонь ко лбу, быстро повторила все, что собирается сделать. Ну, для начала она — именно она, староста и одна из самых прилежных учениц Хогвартса за всю его историю — собирается нарушить добрую треть школьных правил ради того чтобы добиться конечного результата, за который, вероятно, ее могут и исключить. Но она помнила, главное — не тот результат, который она поставила на сегодняшнюю ночь. Главное — ее единственная цель, которая, да, все же немного затуманила разум и заставила думать ее о чем-то, кроме учебы. Она даже не использовала Люмос, пока шла по замку: все боялась разбудить портреты, лестницы и так передвигались слишком шумно. Использовать заклинание она позволила себе только когда спустилась с Гриффиндорской башни к основным коридорам Хогвартса и нашла коридор, ведущий к кабинету и комнате Дамблдора. Прошлой ночью он вставал около двух ночи и провел в прогулке по Хогвартсу около сорока минут. Даже если он сократит время своей прогулки вдвое, Гермиона должна успеть. Оставалось надеяться на то, что его бессонница именно в два прошлой ночью была частью правила, а не исключением. На ее счастье — а счастье ли это? — все произошло так, как и должно было произойти. Около двух Дамблдор, не задумываясь о том, что кому-то может понадобиться его кабинет, выходит, прикрывая дверь ногой. Дождавшись, пока он уйдет и добавив на всякий случай к своему ожиданию еще минуту, на случай, если директор что-то забыл и захочет вернуться, Гермиона пробежала по коридору до его кабинета и, быстро раскрыв дверь, замерла на пороге. И вновь чертово волнение. Позволив себе передышку в один вдох и выдох, девушка собралась с чувствами и направилась к столу Альбуса Дамблдора. Поочередно открывая и закрывая ящики, стараясь максимально использовать невербальные заклинания, в которых она практиковалась последние несколько дней — сразу после прибытия в Хогвартс, где не стеснялась ограничивать себя в использовании магии ради учебы, Гермиона проверяла содержимое каждого, не теряя надежды. Потерять сейчас надежду — и без того последнее дело. У нее план состоял из одних только “если” и “допустим”, скрепленных несчастной надеждой. После того, как она нашла нужный ящик с потайным дном, на дне которого — кольцо да изуродованный дневник Реддла, девушка выдохнула с легким облегчением и, стараясь сделать все аккуратно и вместе с тем быстро, достала дневник так, чтобы не задеть кольца. Она оглянулась на шкафы в кабинете Дамблдора, взглядом выискивая то, что однажды уже успела заметить, а потом каким-то чудом вспомнить. Ей почему-то казалось, что перед отъездом в конце пятого курса, пока сидела в кабинете директора, она видела маховик времени. Еще подумала о том, что это, вероятно, последний уцелевший. И кто бы мог подумать, что ей это однажды пригодится? Потратив чуть больше времени, чем она рассчитывала, на поиск маховика, Гермиона, увидев его на верхней полке рядом с каким-то причудливыми вещицами, половине из которых она не могла придумать применения, студентка готова была уже торжествующе вскрикнуть, но она едва удержалась. Воспользовавшись палочкой, она сняла маховик и поймала его дрожащими от холода пальцами. Взглянув на поблекшие надписи и старую, запылившуюся и окислившуюся цепочку, она испытала легкое чувство брезгливости, но все же крепко сжала маховик в руке и подошла к столу. Безумие. Но ее любимой героиней детских сказок была Алиса, а значит, хотя бы однажды она вольна была позволить себе маленькую каплю безумия, которая сейчас была тонной яда, распыленного в воздухе. Вдохнув чуть глубже, заражая гортань и легкие сумасшествием, Грейнджер промедлила несколько секунд, видимо, ожидая, пока адреналин в ее крови сольется с умственным помешательством. Последний шаг первого пункта плана. Она обмотала дневник Тома Реддла, уничтоженный крестраж, цепочкой волшебного механизма и начала осторожно прокручивать винтик, отвечающий за количество отмеренного времени. У нее, на самом-то деле, с этими вычислениями было не гладко — она знала, как повернуть винтик, чтобы переместиться на время одного урока благодаря Макгонагалл, объяснившей ей на третьем курсе принцип действия, и количество оборотов для путешествия в прошлое на сутки, благодаря Дамблдору. Сейчас же она попыталась применить знания нумерологии и магловской арифметики, чтобы осуществить нечто намного более существенное и фантастическое чем все, что она делала с маховиком ранее. К тому же экземпляр директора был больше чем тот, что она получила от Министерства, что еще больше усложняло все вычисления. Наконец, решив, что сделала все верно, Гермиона отпустила маховик и песчинки тут же начали лихорадочно перемещаться, а внешний вид дневника, обвитого цепочкой — стремительно меняться. Обложка становилась чище и живее, потом за несколько минут с сиянием засосалась дыра, пробитая клыком Василиска, несколько выпавших страниц, которые были вложены куда попало и лишь немного выставлялись, побелели и вернулись на место. Когда маховик перестал в сумасшедшем ритме крутиться, Гермиона осторожно коснулась цепочки, сняла ее и быстро нацепила маховик себе на шею, спрятав массивный механизм под объемный свитер. Она с опасением и неясным пока благоговением провела по шершавой кожаной обложке дневника, выглядящего сейчас почти новым. Взглянув на чернильницу и перо, оставленное на столе, Грейнджер задумалась лишь на мгновение, положила палочку, перестав крепко за нее цепляться своими замерзшими пальцами и обмакнула перо в чернила. Сердце билось быстрее, чем хрупкое человеческое тело способно пережить. Руки дрожали, и казалось, что все, что в ней есть — руки и ноги, сознание и рассудок, вот-вот взбунтуется против нее, устав терпеть вечное напряжение. Она начала, кажется, даже ощущать сладкий привкус дурманящего кислорода с разлитым безумием, так что именно этим и оправдывала все то, что делает. Она сумасшедшая. Совсем немного. Заразилась сумасбродством в доме на Гриммо. И осознав это, осознав, насколько сильно ее подкосила неизлечимая болезнь, она открыла глаза с решимостью и яростью, которую редко когда у себя замечала. Раскрыв дневник она своим каллиграфическим почерком, насколько позволяли одеревеневшие руки вывела на идеально белой странице четыре слова: “Меня зовут Гермиона Грейнджер”