Загадки Красного Сфинкса

Часть вторая. Ла-Рошель. Глава XVIII. Война и любовь Именно Гастона Орлеанского назначили командующим осадой в Ла-Рошели. Пусть командование было чисто номинальным, но все равно – столь щедрыми благами, как считается, должна вознаграждаться доблесть, а не злодейство. – Просто замечательно, просто вос-хи-ти-тель-но! – в голосе Мари-Мадлен де Комбале была патока, а в глазах – кровь, смерть и преисподняя. Придворная выучка – слова тут же запомнят, запишут и донесут, а в потупленные глаза не каждый сможет заглянуть. Мари-Мадлен, племянница Монсеньера, дочь его рано умершей младшей сестры Франсуазы, недавно стала придворной дамой вдовствующей королевы. Должность, о которой большинство аристократок могло лишь мечтать, для Мари-Мадлен стала тяжким бременем, которое она несла как все дю Плесси – со смирением и усердием, став глазами и ушами кардинала возле Марии Медичи. – Люсьен, а ведь я после смерти мужа хотела уйти в монастырь! – жалобно произнесла Мари-Мадлен в который раз. – Валет червей. – А Монсеньер хотел уйти в армию, – в который раз повторил я, – однако ж у каждого свой крест. Дама бубей. – Я не ропщу, я люблю дядюшку, но это жестоко – и по отношению к королеве, и по отношению ко мне! Люсьен, вы не со своим Виньи играете, извольте выражаться правильно – не «бубей», а бубён! – она негодующе отвернулась к окну, оставив мне на обозрение тонкий профиль с горбатым, как у всех дю Плесси, носом. Носик у нее был, конечно, узенький, точеный, но сходство с дядюшкой было весьма явным. И грусть в ее больших светло-карих глазах, и тоненькая стройная фигура – все несло печать фамильного сходства. Мне нравилось на нее смотреть. – Простите, мадам, – повинился я. – Сплетни ходят про всех, даже про короля. А уж что говорят про королеву Анну и Бэкингема – хоть святых выноси. – Королева Анна тоже женщина несчастная, – возразила Мари-Мадлен, отворачиваясь от окна, – замужем – а ни детей, ни мужа, по сути. Туз червей! Партия. Она всегда выигрывала, как занятие со столь предсказуемым исходом ей до сих пор не наскучило – Бог весть, но я радовался своим проигрышам – это была ничтожная плата за возможность поговорить о Монсеньере, да и вообще послушать новейшие придворные сплетни. Госпожа Мари-Мадлен нередко обыгрывала в шахматы своего дядю, что уж говорить о пикете с таким туповатым малым, как я. Она и Рошфор как-то насели на меня, заставляя выучить хотя бы названия шахматных фигур, но я запомнил только короля и коня, а потом с наслаждением следил, как Мари-Мадлен поставила графу мат в пять ходов. – Шахматы – не карты, в них не смухлюешь. И не пари! – бурно обрадовался Жюссак, услышав о разгроме – он до сих пор не забыл триста проигранных пистолей. – Но почему королева Анна выбрала именно Бэкингема, неужели мало честных французских дворян? - спросил я. – Чтобы не увидеть их честные французские головы на плахе, вероятно, - иронически улыбнулась Мари-Мадлен. – Ну тогда почему не посол какой-нибудь дружественной к нам страны? – Они все старые, с седыми усами. И потом, когда Бэкингем только появился, мы находились с Англией в состоянии мира. И вообще – Бэкингем такой… интересный. – Вы говорили, что у него красивые белокурые локоны и зеленые глаза, а усики такие тоненькие, как шнурочки. – И весь обвешан жемчугами. И воротники у него все сплошь из фламандского кружева. Но дело не в этом – он настолько уверовал в свою счастливую звезду, что ему напрочь отказывает критичность. – Сколь веревочке не виться, все равно совьет петлю… – посулил я. Мари-Мадлен подошла к окну, высматривая карету с красным султаном. Но широкий двор был пуст. Все были в Лувре и обсуждали мятеж гугенотов в Ла-Рошели. Только солдаты Жюссака стояли навытяжку в карауле. В новой резиденции Монсеньера, получившей название Пале-Кардиналь, места хватало – во дворце была огромная библиотека, картинная галерея, обеденный зал, двусветный зал для приемов, а ширина парадной лестницы составляла конкуренцию Лувру – и как обычно дальновидный, Монсеньер поставил всех в известность, что завещал Пале-Кардиналь королю. Кабинет Монсеньера был просто отрадой моему сердцу – так много там было бархата, гобеленов, резного дуба, картин, золота и мрамора. – Подумать только, – потрясенно вздыхал Шарпантье, – а когда Монсеньер был епископом в Люсоне, у него даже ковра в спальне не было, и восемь рубашек на все про все! Но больше, чем роскошь и удобство нового дворца, меня поразила скорость его постройки. Я не мог поверить, что за два года можно было с нуля возвести такое огромное здание! С часовней, в которой сам Монсеньер служил мессу, с сотнями покоев и множеством потайных ходов, к которым кардинал питал большую привязанность, и вся схема которых была известна лишь ему. Мне он показал потайную дверь за книжным шкафом, и я первое время до одури боялся всех шкафов – мне казалось, что обопрись я случайно на дверцу – не миновать мне оказаться в подземелье и блуждать там неделями, не находя выхода. – Английская эскадра вышла из Портсмута в конце июня, скоро они достигнут Ла-Рошели – и Боже, храни Францию! – тихо произнесла Мари-Мадлен, прислонясь головой к стеклу. – Пятнадцать кораблей, пятьдесят транспортов с восемью тысячами солдат… На «Триумфе» – сам Бэкингем. – Восемь тысяч? А у нас сколько, мадам? – У нас – это в форте Сен-Мартен? Там тысяча солдат под командованием генерала де Туара и двенадцать орудий… – А в Ла-Рошели? – В Ла-Рошели десять тысяч солдат. Вопрос в том, за кого они – за своего короля-соотечественника или за английского короля-единоверца. Какое счастье, что сейчас хоть Испания притихла, после Монзонского договора! – Да, мадам, этот договор – просто спасение… Как ни странно, но Монзонский договор и обстоятельства его ратификации я запомнил очень хорошо. Год назад, в июле 1626, Монсеньер повез проект договора с Испанией на одобрение вдовствующей королеве как члену Государственного совета. Кроме того, Мария Медичи была истовой католичкой и тещей короля Испании Филиппа IV, женатого на ее дочери Изабелле. Браки сына и дочери с испанской короной были делом жизни Марии Медичи и главным результатом ее политики в бытность регентшей после смерти мужа. Так что без нее испанские дела не делались. Путь до Тюильри был неблизким. Я заметил, как Монсеньер нервно кусает губу, глядя в окно. Видимо, решившись, он вздохнул и перевел взгляд на меня. – Люсьен… Вы позволите? – и он положил мне, ошеломленному, руку на колено. – Да, мсье Арман… – ответил я, но почему-то мне стало жутко. – Пожалуйста, мальчик мой, – он взял мою руку и потянул к себе в пах. – Но вы же едете к ее величеству королеве-матери? – Вот именно, – он скорбно покачал головой, не прерывая движения. – Да вы что! Мсье Арман! Не могу я, не буду! Он уставился на меня своими большими глазами, готовый, как казалось, грозить мне, пугать, но вдруг страдальчески заломил брови: – Это будет стоить Франции мирного договора. Я три года готовил это соглашение, заставил замолчать наших протестантских союзников, я уговорил испанского посла и самого Оливареса! И теперь все это полетит в тартарары! – две крупные слезы покатились по его щекам. Прежде чем они добрались до подбородка, я уже стоял меж его разведенных ног и расстегивал ему штаны. – Занавески хоть задерните. – Это нужно не мне, это нужно Франции… – приговаривал он, дрожащей рукой проводя по моим волосам. – Люсьен, мальчик мой, мальчик мой… Хватит! – отстранив меня, он с усилием застегнулся, поправил одежду и заслонился бюваром. – Вы же понимаете… Он нежно провел рукой по моей щеке. – Вы гораздо лучше меня справились бы с аргументацией перед ее величеством… И я сидел как дурак в Тюильри и даже не захотел выйти из кареты и размять ноги, зайти в лакейскую, поболтать с другими слугами, ждал его и переживал, как он там справится с убеждением вдовствующей королевы. Мария Медичи была женщина горячая, что и говорить. Подарив Генриху IV, своему супругу, наследника через девять месяцев после свадьбы, она тем самым уже выполнила свой долг перед мужем и государством, а ведь кроме его величества Людовика XIII, она родила еще пятерых детей – за династию можно было не опасаться. Красивая белокурая королева в свои пятьдесят лет благодаря своей полноте почти не имела морщин и выглядела здоровой и крепкой. «Если мой хозяин, на десять лет моложе ее, мог справиться с ней, будучи епископом Люсонским, то теперь те дни позади. Его богатство и влияние возросло, а мужская сила, увы, пошла на убыль». Мне было немного жаль королеву-мать: Монсеньера невозможно ни забыть, ни кем-то заменить – кто еще так храбр, так умен, так любезен, с таким красивым лицом, по-юношески стройным станом, выразительными глазами, вкрадчивым бархатным голосом? Наверное, она будет страдать. Потом, когда я почти заснул, мне вспомнилось, что большой наперсный крест, усыпанный рубинами, подарила Монсеньору королева Мария. Он был как пурпурная река – крупные, со смородину, рубины горели и переливались, ослепляя и завораживая. А ведь в сегодняшнем событии государственного значения (если все получится), есть толика и моего участия. Могла бы ее величество одарить меня хотя бы одним камушком? Я мог бы сделать серьгу. Хотя серьгу носят только старики вроде герцога Д’Эпернона, как во времена их молодости при Генрихе III. Но потом я вспомнил, что рубины возжигают честолюбие и жажду власти в их владельце, и решил – пусть мой вклад во благо Франции останется анонимным. Когда вернулся Монсеньер, гадать о результате дипломатического сношения было излишним: он так и сиял. – Большая победа! Договор одобрен, наконец-то испанцам дадут по рукам! Вечером он жаловался отцу Жозефу. – Я боевой конь! Я создан для войны, для битв и побед, а меня заставляют работать на племя! – Значит, королева-мать – пройденный этап. Вы, дорогой Арман, переросли альковный период для продвижения своей политики. – Порвать с королевой-матерью? Она мне этого не простит. – Главное – это король. Он, кажется, не требует от вас службы такого рода. – Едет! – заслышав шум запряженной шестерней кареты, госпожа Мари-Мадлен радостно бросилась вниз встречать Монсеньера. – Здравствуй, дорогая! – Монсеньер поцеловал ручку Мари-Мадлен, так и сверкая глазами. – Война! Мы выступаем сегодня же, во главе тридцатитысячной армии! – А его величество? – Он возглавит поход! – А кто будет регентом? – Вдовствующая королева. Люсьен, собирайся, мы едем на войну! – Не забудь положить теплые перчатки, - озабоченно сказала Мари-Мадлен. – Возьму дюжину, – согласился я. Какое это было облегчение – найти в этой женщине союзника по части заботы о бренном теле нашего господина. Если мои просьбы он пропускал мимо ушей, а с медиком торговался, то племянница вила из него веревки: он стал нормально, по часам, питаться, больше улыбаться и раньше ложиться. Только Комбалетта могла непринужденно отправить его спать, зайдя в кабинет в два часа пополуночи и разогнав всех секретарей. Страшно представить, какие о ней и о Монсеньере ходили слухи. Мы покатили на запад, в двух каретах, запряженных в общей сложности тридцатью двумя лошадьми – такого выезда не было даже у королевы-матери! Я всю дорогу проспал, стараясь лишний раз не высовываться из экипажа – уж слишком взбудораженными выглядели все окружающие мужчины: горячили коней, без нужды трогали оружие. Громкие голоса, конское ржание, скрип седел и бряцание шпаг пугали меня, Жюссак, Рошфор и даже Виньи стали какими-то чужими и неприступными, я еще раз увидел, как высоко возносит человека конь и клинок. В карете его высокопреосвященства ехали отец Жозеф и кардинал Ла Валетт – младший сын старого маршала Д’Эпернона. Этот молодой дворянин, знатнейшего и богатейшего рода, тоже посвятил себя церкви, как и Монсеньер, как и отец Жозеф. Мне странно было, что столь блестящие молодые дворяне когда-то выбрали служение Богу, хотя могли бы вести беззаботную жизнь в богатстве и праздности. Уж хотя бы высыпаться. Отец Жозеф предводительствовал целой ораве капуцинов в бурых капюшонах и грубых сандалиях – он намеревался установить в лагере «образцовый гигиенический порядок» – не хотел чумы и прочей заразы, как под Хильдесхаймом. Ну и окормляя души воинов, разумеется. Наконец тридцатитысячное войско во главе с нашим возлюбленным королем Людовиком достигло побережья Атлантики, где возвышалась твердыня гугенотских мятежников – Ла-Рошель. Я озирался по сторонам, разминая затекшие ноги, когда увидел эти знаменитые бастионы – из лагеря крепость напоминала несколько коробок и цилиндров, сгрудившихся на горизонте. Даже с такого расстояния светлые укрепления выглядели неприступными – уж очень высокие и совсем без окошек, камень выглядел будто отполированным, я не мог различить на стенах ни людей, ни пушек – хотя они там были во множестве, чем и объяснялось такое расстояние до первых наших укреплений: обзор у ла-рошельцев был превосходный, а в пушках, ядрах и порохе недостатка не наблюдалось. Мне показалось, что только протестантская сдержанность удерживает мятежников от глумления над осаждающими – Ла-Рошель ни разу никому не удалось взять штурмом. – Да там толщина стен – футов десять! – заявил Жюссак. – Такие что долбить, что взрывать – без толку, только порох переводить. – И атаковать тяжело – мы ж как на блюдечке на равнине на этой, – поддержал его Виньи. – А если с моря, монсеньер? – С моря такие же укрепления, только узкий проход открыт, для одного судна, и тот цепью перегораживают, – пояснил Жюссак, бывавший здесь раньше, еще во время прошлого гугенотского мятежа. Мне совершенно не понравилось на войне – шатер его высокопреосвященства продувало, до кухни идти и идти, до отхожего места тоже не близко, кругом лошади да пушки. Трава вытоптана, хорошо хоть дождя нет. С моря дул свежий соленый ветер, разнося грохот артиллерийской канонады – с острова Рэ, где отчаянно отбивался от англичан форт Сен-Мартен, лишенный подвоза воды и пищи. – Коня! – прогремел Монсеньер, и Жюссак сам подвел к нему крупного гнедого жеребца с белой проточиной на лбу. Легко взлетев в седло, Монсеньер сдернул с головы шляпу и с места взял в карьер, взметнув фонтаны песка. Ветер развевал его волосы и красный тяжелый плащ, красиво дополняющий винно-красный камзол с разрезными рукавами с отделкой из черного атласа, большой кружевной воротник и манжеты. «Замерзнет ведь без шляпы, – огорчился я, – хорошо хоть перчатки надел», – красные перчатки из мягкой кожи были точно такого же оттенка, как и высокие узкие ботфорты. На Монсеньере была новая золотистая кираса и шпага тоже только что от полировщика. Он был прекрасен как Божия гроза, и я подумал, что в войне тоже есть своя прелесть.