Загадки Красного Сфинкса

Глава ХХV. Красный конь Бескрайнее пространство терялось во мгле. Где кончалась земная твердь, где начиналась небесная – неизвестно. Издалека донесся барабанный бой, он нарастал, ускорялся, барабан стучал неистово и отчаянно, как сердце, готовое разорваться, и за стуком пришел свет – рваные сполохи осветили степь, и красный конь с горящей гривой – это стук его копыт я принял за барабанный бой – мчался в красном зареве, разделяя землю и небо огненной границей… Я проснулся. Где-то бил барабан и раздалась команда "Па-а-трон в дуло!" Снаружи плавали серые сумерки, но было ясно, что давно рассвело. Окно незнакомое, комната незнакомая, кровать незнакомая – я в ней не один – мсье Арман, приподнявшись на локте, рассматривает меня с большим интересом. К счастью, без пистолета в руке и без признаков исступления во взгляде. – Простите, Монсеньер, вам лучше? – я решил взять быка за рога. – Мэтр Шико сказал спать тут, а то у вас вчера был припадок. «Вынь шомпол!» – Я выспался, – наконец ответил он. – Конечно, мне лучше. – Умываться? – я вскочил с кровати, полностью упустив из виду отсутствие на мне каких-либо штанов. «При-бей заряд!» Судя по его округлившимся глазам, мне удалось его удивить. Он протянул руку и притянул меня к себе за рубаху: – Что с бровью? От его движения рубаха затрещала – кровь присохла и теперь отдиралась, мне стало не до брови. «Шомпол в ложу!» – Я ударился о столбик, – показал я на балдахин. – А спиной – о вашу кирасу, – предупредил я следующий вопрос. «На пле-чо!» – Покажи, – потребовал он, недовольно морщась. Я рванул рубаху, резко отдирая все корки разом, и повернулся для лучшего обзора. «Цельсь…» Молчание длилось, я не слышал даже его дыхания. Затем меня осторожно взяли за руку, разворачивая лицом к лицу к беззвучно плачущему кардиналу. «ПЛИ!» – от залпа за окном я оглох. Не стал ничего говорить, просто прижал его голову к своей груди и провел рукой по волосам. Он замер так на несколько мгновений, потом поднял на меня мокрое лицо. – Люсьен, вы… вы простите мне это? На его горбатом носу повисла капля, это было так нелепо, что я взял и вытер ему нос подолом своей рубахи. Пока изумление не покинуло его мгновенно вспыхнувших глаз, я торопливо спросил: – Умываться, Монсеньер? – Да. Как обычно. Благодарю, – он сделал паузу и прибавил: – мальчик мой… Никто из тех, кому довелось попасть на мессу в собор Святой Маргариты – первого ноября, когда его величество король Людовик Справедливый торжественно вошел в покоренную Ла-Рошель, – никогда этого не забудет. За три дня город перевернул страницу – мертвецы упокоились на кладбище, живые насытились, больные и немощные получили помощь. Гиттон сидел под арестом, но остальные жители получили полное помилование, что, по мнению королевы-матери и ее союзников-«святош», было неправильно, но король Франции в тот день был воплощением Милосердия, что выше даже Справедливости. Никогда не забуду, как приветствовали его величество солдаты, монахи, рыбаки, женщины и дети, устилая тонкими ветками вереска дорогу перед королевским кортежем! Его величество на своем тонконогом вороном Аресе выглядел весьма величественно, даже в обычном черном костюме, роскошно оттеняемом золотым подбоем плаща. Такая же золотая парча покрывала и бока его коня. Возгласы радости и счастья – вестники мира и будущего процветания – сопровождали Людовика XIII до самых дверей собора Святой Маргариты, главного храма Ла-Рошели, в котором впервые за много десятилетий служили мессу. Собор внутри был такой же белый, пустой и гулкий, как и снаружи, но его украсили привезенными из Парижа тепличными розами, чей нежный аромат смешивался с запахами духов, конского пота и ладана. Мсье Арман был прекрасен в своем белом, в честь Дня всех святых, парчовом облачении, его сильный проникновенный голос как колокол наполнял все пространство собора, и казалось – белые стены храма подобны парусам, наполняемым ветром с Атлантики, и сейчас унесут нас всех к дальним прекрасным берегам… Я видел, как слезы катились из глаз придворных дам и изрубленных в боях мушкетеров, даже Виньи прослезился, когда маленькие певчие в кружевных стихарях зазвенели ангельскими дискантами, исполняя Agnus Dei. Три близлежащие епархии постарались и прислали причетников и певчих – так что очередь за причастием разделили на три рукава: его величество и придворные, военные и гражданские. Я проскользнул в числе первых, потому что монсеньер велел мне как можно скорее прийти в ризницу после службы. Вино ударило мне в голову, и пока я проталкивался в ризницу между множеством знатных господ, то успел огорчиться, что уже год не был на исповеди, а ведь моим духовником был сам отец Жозеф! Но он только отмахивался от меня, когда я набирался храбрости его об этом попросить, а если сдавался, то задавал два вопроса: «Не богохульствуешь? Не злоумышляешь противу короля и кардинала?» – и услышав «нет», терял ко мне всякий интерес. Впрочем, я утешился мыслью, что не зря ведь говорят, что сапожник без сапог и у семи нянек дитя без глазу. Когда я пробился в ризницу, его высокопреосвященство слушал маршала Марийяка, в то время как два причетника, в белом стихаре и черной сутане, принимали с его плеч белый шарф-столу, капуцин в буром капюшоне снимал с левого запястья кардинала парчовый манипул, я пригляделся: опять заколол булавками! Ведь есть же тесемки, а если опять наколет руку… К Марийяку подошел Шомберг, и Монсеньер продолжил разговор сквозь плащ-казулу, из которого его извлекали сразу три диакона. Наконец, он спустил с плеч альбу, оставшись в обычной алой сутане с кружевным воротником. – Узнал кого-нибудь? – поинтересовался Рошфор. – Нет…– по данным отца Жозефа, кто-то из окружения его величества был осведомителем ла-рошельского мэра. Капуцин надеялся, что я смогу узнать человека из таверны «Красный бык», если встречу, будь он хоть в голубой парче вместо гугенотского черного платья. Но я никого не узнал. "Ну не Бассомпьер же это!" – в гневе крикнул мсье Арман, после очередного доклада отца Жозефа. Так что я глядел в оба, надеясь еще раз встретить кого-то из окружения Гиттона. Глядел и в тот день, когда я наконец-то навестил матушку и батюшку. Мы только что вернулись из Ла-Рошели, и я выпросил выходной на полдня. Как мне обрадовались! В гостях была моя сестра Мария со своей старшей дочерью Соланж и внуками – восьмилетним Дени и шестилетней Мари-Женевьев. Они повисли на мне, и пока я не послужил лошадкой, причем они не жалели шенкелей, отправляя меня в галоп, – я не смог и слова сказать. – А теперь я катапульта! – закинув малышню на кровать, я присел на скамью рядом с матушкиным креслом. Матушке с трудом давались передвижения по дому, и большую часть времени она сидела в огромном кресле, обитом темно-зеленым плисом. Наше семейство настолько увеличилось, что в домик мы все уже не помещались, и семейные сборища теперь проходили в таверне «Красный конь», принадлежащей моей старшей сестре Фантине и ее мужу Жаку Дармону. «Красный конь» располагался на той же улице Булуа, где я провел первые семнадцать лет жизни. Матушка по-прежнему занимала место во главе стола – ее несли в таверну на руках, вместе с креслом, поднимая на четырех дубовых жердях. Тяжесть неимоверная, но в нашей семье все сыновья рослые, да и зятья тоже. Так что сегодня был просто тихий семейный обед, на протяжении которого меня расспрашивали о войне, об осаде, о знаменитой дамбе и о Монсеньере, конечно же. – А правда, что в Ла-Рошели гугеноты ели мышей и крыс? – За счастье почитали. – Эта дамба на самом деле такая большая? – Огромная! Как вся наша улица, даже еще длиннее! И пушки – через каждый дом, – объяснял я, невольно содрогаясь от воспоминаний. – Говорят, само Провидение благоволит нашему мсье Арману, – заметила матушка. – Это правда, что дамбу разметало штормом на следующий день после сдачи Ла-Рошели? – Да, матушка, все так и было, – подтвердил я. – Дядя Люсьен, а ты видел сражение? А ты сражался? А ты был ранен? – в глазах маленького Дени было столько жажды услышать утвердительный ответ, что я сдался. Незаметно подмигнув матушке, я наврал, что с английского флагмана в меня стрелял капитан и пуля чиркнула по руке. – А покажи! Покажи! – запрыгали вокруг меня Дени и Мари-Женевьев. – Это надо же! – хором запричитали Мария и Соланж. – Мой сын получил боевое ранение! – удрученно произнес батюшка. – Служа духовному лицу. Может, лучше тебе было стать садовником? Я избавился от куртки, распустил ворот рубахи и показал след, который остался у меня с Шатонёфа – короткий белый рубец поперек плеча. За полтора года, прошедшие с начала ла-рошельской кампании, шрам не успел бы побелеть, но откуда об этом было знать детям, с благоговением разглядывающим боевую отметину. – Больно? – спросил Дени, поднимая на меня огромные темные глаза. – Это из мушкета? – деловито поинтересовалась Мари-Женевьев. – Из пистолета, дядя Люсьен же сказал! – поправила их Соланж. – В него целился английский капитан, но промахнулся из-за шторма. – А ты его застрелил? – испуганно спросил мальчик. – Нет, конечно, у меня нет оружия, – успокоил я его, поймав острый недоверчивый взгляд, брошенный на меня Марией. Впрочем, они вскоре засобирались, батюшка пошел их проводить, а матушка спросила: – Люсьен, откуда у тебя кинжал? Наверное, когда я показывал след от пули, она заметила потайной карман, в котором я теперь всегда носил стилет, данный мне Жюссаком. Я не стал врать: – На монсеньера покушались, вот начальник охраны и дал мне на всякий случай. – Покажи, – попросила матушка. Я достал стилет вместе с ножнами и дал ей. Матушка достала кинжальчик, повертела и вернула мне со словами: – Дело хорошее. Ты вот что еще сделай – возьми золотую цепочку и зашей в шов. – Зачем? – На всякий случай, – я подумал было, что она шутит, но лицо ее было строго и печально. – Возьми подлинней и потоньше и зашей в шов под ворот, незаметно. Вдруг что – деньги-то отберут, а рубаху оставят. – У меня нет цепочки, – действительно, я не носил украшений, когда-то хотел серьгу, но так и не завел. – Так купи! Или денег нет? Никак домик в Пасси прикупил? – спросила матушка. – Хорошо, – пообещал я ей, стараясь не выдать своего удивления. Откуда ей знать?