Загадки Красного Сфинкса

Глава XXVII. Дальние дороги Я с нетерпением ждал, когда Виньи вернется из Пуату – действительно, лето на дворе, а я даже не могу выйти из Пале-Кардиналя! Монсеньер отпускал меня только в сад, где периметр охраняли солдаты Жюссака. Нашли тоже время свадьбу играть. – Я думал, они поженятся после Успения, в августе… – Нельзя в августе, – Жан-Поль виновато усмехнулся, – не дотерпеть. В августе, даст Бог, крестины уже справим. И отбыл в свой Ла-Тремуйль, лишив меня свободы передвижения. Ладно, всего на две недели. Вернулся он ровно через две недели, ночью, а утром, когда я закончил одевать Монсеньера и побежал к нему – между нами повисла какая-то непонятная неловкость. Виньи прятал глаза и как будто раздумывал над чем-то, то и дело окидывая меня быстрым взглядом, но молчал. – Ты чего дуешься, как мышь на крупу? В чем дело-то – скажи, я ж вижу, что ты весь извелся. – Люсьен, тут такое дело… Я кое-что узнал… – Виньи яростно заскреб в затылке, торчком ставя свои выгоревшие космы, и решился: – Знаешь, давай посидим где-нибудь, зальем в глотку чего получше ла-тремуйльского эля – так себе пойло, доложу я тебе. – В «Голубую гусыню»? Поворачивая с Сен-Доминик на улицу Кожевников, где на вывеске гостеприимно распахивала крылья голубая птица, охотно принимаемая завсегдатаями за гусыню, мы были остановлены четырьмя монахами. – Простите, мсье, не скажете ли, как пройти к церкви Дев-Мироносиц? – почтительно спросил самый толстый из них, по его лицу градом катился пот, а пикардийский акцент можно было есть ложкой – очередные провинциалы в столице. – Это вам надо вернуться на Сен-Сюльпис, и оттуда держать на колокольню Сен-Шапле, – повернулся Виньи, махнув рукой направо. Монах вонзил ему в грудь кинжал, неуловимо быстрым движением, не меняя елейного выражения лица. Глаза Жан-Поля кричали мне о бегстве, на губах надулся и лопнул кровавый пузырь, брызги окатили его колет, а я осознал, что меня очень крепко держат за руки сзади, а к горлу прижато гладкое лезвие. – Очень тихо, сударь, – предупредили меня и повлекли в переулок. Я рванулся. Освободился, кинулся, бедро обожгло болью, из груди вышибло весь воздух – лежу на мостовой – тащат в переулок, из бедра хлещет. – Собирайте! – тихий приказ. Гляжу вниз – куртка распорота сверху донизу, кошелек рассечен надвое, штанина тоже, кровь толчками льет из раны, впитываясь в бархат. – Баранья башка! – узколицый монах молниеносно обматывает мне ногу рубахой, извлеченной из заплечного мешка, затем сверху еще и рясой, пока толстый меня держит, а еще двое собирают раскатившиеся из кошелька монеты. Жан-Поль смотрит в небо не мигая, против сердца – небольшое бурое пятно, кинжал уже не торчит, лишь треугольная пробоина в колете, светлая прядь на виске поднялась, как ухо насторожившейся пастушьей собаки… Меня затаскивают в карету и кидают на сиденье. Ногу я не чувствую и она меня тоже не слушается. Очень тихо карета трогается, один на козлах, один на запятках, а со мной в полутьме – занавески задернуты – тонкий и толстый. Я с ужасом смотрю на них, они с тревогой и досадой – на меня. – Что будем делать с ногой? Что-то с ней нехорошо, – наконец решается толстый прервать молчание. – Без ноги, думаешь, будет лучше? – усмехается худой. – Остановимся в Венсенском лесу и оценим масштабы разрушений. От ужаса я не мог сказать ни слова, даже не чувствовал боли, только замерз. – На, хлебни, – худой протянул мне кожаную фляжку. Я сделал большой глоток чего-то очень крепкого. Вторая порция пошла тяжелей, а после третьей я закашлялся. – Вот молодец, – похвалили меня. – Меньше орать потом будешь. Голова моя пошла кругом, и я задремал, проснувшись, когда карета перестала трястись. – Выгружать его? – Зачем? Дверь распахните, света хватит. Мою левую ногу положили на сиденье, и худой размотал рясу и рубашку, выполнившие роль повязки. – Крови немного, – удовлетворенно пробормотал он. – Брат Лука, корпию и полотно. Толстый монах полез в мешок, а худой опять достал флягу, смочил кусок полотна и обтер кожу вокруг раны. – Э нет, лучше зашить, – произнес мой лекарь, достал из-за пазухи иголку с ниткой и наложил четыре стежка, стянув края. – Хорошая у тебя кожа, толстая, – он провел рукой по моему бедру, откидывая лохмотья – след от кинжала тянулся от пояса до колена, но, по счастью, лишь пядь на бедре можно было назвать разрезом. – Корпию. Полотно, – он быстро замотал мне ногу чистым материалом, а окровавленные тряпки сложил в мешок, отдав его монаху на козлах. По счастью, почти всю дорогу я проспал, еще пару раз приложившись к фляжке из рук тощего монаха – брата Альсеста, как назвали его мои похитители. Через три дня мы, судя по всему, прибыли на место – дорога по склону, еловые лапы, лезущие в карету, не говоря уже об акценте моих похитителей, – все говорило о том, что мы где-то в Пикардии. Какая-то конюшня, заброшенная и голая – ни охапки соломы – стала моей тюрьмой. В пустом деннике на пол было поставлено ведро – «для естественных нужд», в стену вбита устрашающих размеров железная скоба, за которую зацепили цепь от ножных кандалов, повесив такой же монументальный замок. Деревянный пол из широких, толстых, истертых копытами досок был теплым, но от сена или хоть овсяной соломы я бы не отказался. Сообщив это моим конвоирам, я услышал лишь «Перебьешься», но брат Альсест, руководивший размещением, велел отдать хоть рясу, раз ночью негде взять соломы, и, к моей радости, остановил свой выбор на брате Луке – в его запасное одеяние мы могли бы завернуться вчетвером. – На рассвете завтрак, на закате ужин, – сообщил брат Лука напоследок. – Вода вот, – он поставил на пол большой запотевший кувшин. Я остался один. Слышно было, как дверь закладывают засовом – вдвоем, должно быть, тяжелый. Крошечные окошки под потолком, крыша целая, стены из толстых бревен, цепь, распухшая нога, ноющая и горячая, тишина, в которой слышен каждый звук ночного леса – сверчки, мыши, шорох ветра в соснах – я наконец-то мог немного подумать, что же со мной произошло и что делать дальше. Но подумать я не смог, просто заснул. Как же я замерз! Под утро я проснулся от стука собственных зубов – я сжался в комок, несмотря на боль в согнутой ноге, весь целиком завернулся в грубую шерстяную ткань, натянув до носа капюшон – но все равно не мог согреться. Последний раз я так мерз на Сузском перевале, весной, когда вместе с Монсеньером штурмовал Альпы. – Вы, Монсеньер, сделали не-воз-мож-но-е: пала Ла-Рошель! Вслед за ней, конечно, пал Лангедок, вождь протестантов герцог Роган сбежал в Венецию. Вы триумфатор, герой, подобный Александру Македонскому! Вы даже стали популярны в народе! – содержание пылкой речи Мари-Мадлен де Комбале шло вразрез с удрученным, тревожным тоном. – Ну кто-то же должен был это сделать? – Монсеньер вот совсем не удивлялся, что любимую племянницу пугают его успехи. – Теперь вам предстоит решить не менее трудную задачу – как заставить короля не ревновать к вам – вас любит народ, вас любят военные, вас любит королева-мать, наконец! А король прозябает где-то на периферии вашего триумфа. Он умный человек, дядюшка, но он человек, и ему обидно, – Мари-Мадлен повернулась к Монсеньору, и их горбоносые профили на фоне окна казались отражением друг друга. Повисла пауза, слышно было лишь сопение отца Жозефа, да шорканье бархотки – я полировал шахматные фигурки к вечернему турниру. – Вам нужна, – отец Жозеф выпрямился от созерцания пламени в камине и торжествующе обвел всех глубоко посаженными глазами, – вам нужна маленькая победоносная война! – Как вы сказали? – Монсеньер взялся за свою эспаньолку – пощипывать ее в моменты волнения с недавних пор вошло у него в привычку. Даже Люцифер, развалившийся на шахматной доске, приоткрыл один глаз. – Я сказал, дорогой Арман, что вам нужна маленькая победоносная война. Знаете, его величество на коне, со шпагой наголо, сражает дракона, все ликуют, обожают короля, привычно ненавидят вас – традиции надо чтить. – Вы что, хотите, чтобы его величество принял личное участие в битве? – Это было бы самое простое и быстрое решение. – Знаете, это было бы уместным лет сто назад, но существование мушкетов делает любое личное участие монарха в битве недопустимым! – Ну придумайте что-нибудь без огнестрельного оружия. – Простите, как? – Ну где нельзя стрелять? – В храме Божьем – нет, это не подходит, в тумане, в темноте… – В горах, – подсказала Мари-Мадлен. – Это почему? – Вверх трудно целиться – опору для дула по высоте не отрегулируешь, а без опоры замучает отдача. Отец Жозеф глядел на нее во все глаза: – Позвольте, это же гениально! Но откуда вы все это знаете? – За мной два месяца ухаживал капитан швейцарских аркебузиров. Мне кажется, я до сих пор могу отличить пищаль от кулеврины. – Вы слышали? Вы слышали эту гениальную женщину? Арман, давайте быстренько состряпаем войну в горах. Предлагаю Котские Альпы – практически на границе, простая логистика, высота всего сто двадцать лье. – Там у нас что? Там у нас Мантуя и Монферрат опять не знают, кому достанутся. Четыре ветви Гонзага, и всем хочется получить лакомый кусочек. – Мария Гонзага, последний потомок герцогов Мантуя и Монферрат по прямой линии, только что сочеталась браком с Карлом Неверским – своим четвероюродным братом? Или пятиюродным племянником – я запуталась в их родственных связях. – Да неважно. У нее есть другой четвероюродный брат или пятиюродный племянник – Фердинанд Гуастальский, который не понял, чем он хуже. – А еще у Марии Гонзага есть дедушка – герцог Савойский, который тоже спит и видит, как бы прикарманить внучкино наследство. – Вот чтоб ей родиться мальчиком! Или если бы салический закон разрешал наследование женщинам! – в сердцах воскликнула Мари-Мадлен. – Моя дорогая, тогда бы мы были совершенно беззащитны перед Гастоном Орлеанским – жена у него умерла, но дочь-то осталась. – Вот и партия, – отец Жозеф погладил кота, сгрузил его с доски на колени Монсеньеру, а сам принялся расставлять фигуры. – Кто стоит за Марией Гонзага и ее новоиспеченным мужем Карлом Невером? – Да мы же и стоим. – А за Фердинандом, прости Господи, Гуастальским? – Габсбурги. Австрийские. Император Фердинанд. – Тезка, значит? А за герцогом Савойским? Он же сын нашей принцессы, дочери Франциска Первого, как это он вышел из-под нашего влияния, Арман? – Ему нужны деньги, а Испания лопается от заморского золота – Савоец берет деньги у испанцев. – Значит, нам нужно стравить Савойца и Гуастальца и поддержать Марию Гонзага с мужем, – отец Жозеф протянул Монсеньеру кулаки с зажатыми фигурками: – Правая, левая? – Конечно, левая, – длинный тонкий палец плавно и безошибочно указал на белых. – Думаю, испанцы или австрийцы – кто-нибудь да устроит нам красивое победоносное сражение в пятидесяти лье от Парижа. – Вот Суза – прекрасное место, – Мари-Мадлен мечтательно подняла глаза к потолку. – Этот швейцарский капитан отслужил там пять лет – ни разу не выстрелил. Как же там сейчас Монсеньер? Нашли уже тело Виньи? А если он подумал, что меня тоже убили? Кто его сегодня побрил? – все эти вопросы, как осколки от взрыва, чуть не разнесли мне голову, я закрыл лицо руками, скорчившись на твердых досках. И услышал: – Сударь, сударь, вы живы?