Загадки Красного Сфинкса

Глава XXIX. Кодекс чести Хорошо, что я сидел. Иначе свалился бы на пол, из-за холодка в животе и слабости в коленях. Открылась дверь, и в проеме возник Жаннин отец – если брат Лука еле пролез в дверь с охапкой соломы, то этот господин безо всякой соломы обладал такой шириной плеч, что едва не снес косяк, а притолоку подпер не головой даже, а шеей. Впрочем, двигался он неторопливо. Неторопливо кивнул мне, шагнул в соседний денник и вернулся оттуда с выщербленной колодой для колки дров, на которую сел, проверив, ровно ли стоит. Колода была дубовая и широкая в основании, так что он проверил, должно быть, просто по привычке – немудрено, с таким-то весом. Он утвердил ноги в запыленных сапогах по обе стороны от колоды, сложил на коленях руки, двигаясь размеренно и спокойно, как будто привык обводить себя в пространстве невидимым кругом, границы которого, тем не менее, должны быть ясны и ему, и всем остальным. «Дотронешься до палача – закончишь жизнь на эшафоте», – вспомнил я примету, из-за которой палачи ни к кому не прикасались, не подавали руки, не женились и не выходили замуж иначе чем за своих же. Я никогда не видел палачей, только слышал, и меня обрадовало, что мой посетитель был без красного капюшона с прорезями для глаз, без заляпанного кровью кожаного фартука и не размахивал окровавленным топором. Он вообще напомнил мне Огюстена Клавье – такой же рост, такие же застенчивые голубые глаза и аккуратная светлая бородка. Он слегка покраснел, глядя на соломенную труху, прилипшую к потертым носкам его сапог из светлой кожи, и произнес: – Мне дочка сказала, что вы, сударь, видели казнь графа Шале? – Да, видел. – Я подробно описал своему неожиданному гостю, как конокрад Арну медленно, неумело и мучительно лишал жизни свою жертву, разрубив хребет с пятого удара, и отделив голову – с тридцатого. Великан краснел, не поднимая глаз, стискивал огромные кулаки, стучал пяткой в пол, а когда я закончил рассказ – в глазах его стояли слезы. – Верите, сударь, до сих пор простить себе не могу, что польстился тогда на деньги. Что на меня нашло? Ведь жил не тужил – жена, дом, детки – Жанна, Гийом, Франсуа, Дениз… Что там голову с одного удара – это любой молодой палач может, я ведь и вешал аккуратно – в нашей семье так петли вяжут, что висельник сразу, в один миг, шею ломает и не мучается – тело бьется, а душенька уж отлетела. И что мне не жилось? – Мать графа Шале была на казни, – сказал я. – Сознания лишилась, по счастью. – Уж как она плакала, как умоляла, – покачал головой палач, – мы ведь думали – казнь отменят, если рубить некому! А он даже шею, шею не подготовил! Бедняга Шале, каждую Святую Седмицу свечки ставлю за упокой души. Я сам отец! Да еще тесть меня подбивал – возьми, мол, деньги, уедем, купцом станешь, детей в люди выведешь... Куда я их вывел? Одна Жанна осталась, остальные на кладбище лежат. И жена моя, дочка его то бишь, тоже упокоилась. Не принесли мне счастья деньги эти. А тестюшка жив, чтоб его… Каждый вечер лаемся. – Головы сечь – не жалеть плеч, – ляпнул я. – Вот это верно вы говорите, сударь! – обрадовался он. – Наши заплечные дела без мастерства не делаются. Взгляд его стал строже. Он набрал полную грудь воздуха, потом с шумом выдохнул. – Я к вам, сударь, со всей душой. Дочка только про вас и говорит, вы, мсье Люсьен, у нее – свет в окошке. Вас ведь Люсьеном величать? – Люсьен Лоран. – А я – Шарль Филиберт, – он привычным жестом убрал правую руку за спину, вместо того чтобы протянуть, как делают все обычные люди. – Я жизнью Жанны поклялся, что никогда больше свое ремесло не предам. Пусть деньги сулят, пусть грозят – не отступлюсь, – глаза его глядели куда-то сквозь меня и выше, а голос понизился до полушепота. Он помолчал и продолжил: – Я вас, сударь, полюбил, еще не видя, – уж очень вы дочке моей приглянулись. Будь моя воля – я б вас сейчас же выпустил, и лошадь бы дал, и чрез капканы провел. Но служба есть служба. Хоть и жаль мне вас, а от своего долга я не отступлюсь. – Я буду спокоен, если рубить мне голову будете вы, – попытался я его утешить, но вышло наоборот – он сморщился и отвернулся. – Не доживают до плахи, – глухо сказал он, глядя вниз. – Пытать велят. Все под пыткой кончаются… Мы помолчали. – Ну что ж делать. Значит, такая у меня планида. Что я, лучше других, что ли? – Вы молодой, мучиться долго будете… – тоскливо протянул он и зашевелил бровями, как будто решая какую-то важную задачу. – Вы вот что, господин Лоран, – он подался ко мне, глядя в глаза. – Это сказать можно, это нигде не возбраняется, – как будто уговаривая самого себя, сказал он. – Под пыткой лучше кричать, тогда не так больно. Обычно те выживают, кто громче кричит. Только вам, сударь, отсюда все равно дороги нет, кроме как на тот свет, так что мой вам совет – молчите! Молчите и терпите, даже дыхание задерживайте, сколько можете. Тогда у вас сердце быстро лопнет. Недолго будете мучиться. – Спасибо, – поблагодарил я его почему-то севшим голосом. – Не за что, – возразил он, поднимаясь и сразу вырастая до потолка. – Я решил сказать, пока Дознаватель не приехал. Кто его знает, он в любой день нагрянуть может. Нантский палач-расстрига Шарль Филиберт вышел, сильно ссутулившись, не забыв вернуть на место колоду и приладить снаружи тяжеленный засов. Я лежал на спине, изучая паутину на потолке – паук едва начал свою работу и успел закрыть только самый уголок между стропилом и стеной. Никто не мешал ему вязать кружево, простенький рисунок которого искупался тонкостью полотна, его снование отвлекало меня, пока я не задался вопросом: успеет ли паук заткать угол, прежде чем я умру? – Сударь, сударь, – раздался тоненький голосок, и под сенью паутины опять возникла конопатая мордашка. – Вы на батюшку не серчайте, у него… – Служба такая. – Ага, служба. Он ведь с малолетства учился – и головы рубить, и вешать. И Гийома – брата моего, пока он от чумы не помер, – тоже учил. И как на дыбу вздергивать, и как испанский сапог надевать. Только вы не бойтеся, здесь дыбы нет. И испанского сапога нет, и ведьмин стул – деревянный и без шипов даже. – Даже без шипов? Какая радость. – Так ведьмин стул должен из железа быть, тогда под ним огонь разводят, чтоб само собой припекало. А так батюшке приходится самому калить, самому жечь – присесть некогда! А ежели кто тучный попадется, как о прошлом годе? Батюшка его кочергой жгет-жгет, а тот молчит да молчит! А Дознаватель лютует, мол, сам сейчас на ведьмин стул сядешь! Так батюшка и придумал: щипчиками жир отодрать, и тогда уж жечь, сразу мясо! Сразу заговорил! – Да-а-а… Есть охота, – высказался я. – Что-то брат Лука припозднился. - Идет, идет! Сегодня рагу из барашка с репой, побегу и я. Кушайте на здоровье! Ел я, впрочем, с аппетитом и спал как убитый. На следующий день мне не с кем было перемолвиться словом, я не находил себе места. Кружить по стойлу, из-за недостатка места, быстро надоедало, а выйти в широкий проход вдоль денников не позволяла длина цепи. Ногу дергало, сердце щемило. Я думал о Монсеньере. Как он там? Я не хотел даже мысленно задавать вопрос, скучает ли Монсеньер по мне. Я вот скучал. Самая сильная тоска терзала меня в момент пробуждения – когда я понимал, что передо мной бревенчатая стена конюшни, а не худая спина мсье Армана. После Сузского похода – четырех месяцев исключительно профессиональных отношений – Монсеньер стал спать со мной в одной постели. На третий вечер – или скорее ночь – после возвращения под крышу Пале-Кардиналя Монсеньер, после обычных процедур отхода ко сну, то есть вымытый и облаченный в ночную рубашку до пят и наброшенный сверху халат, как обычно, работал еще часа три-четыре, на этот раз без писцов, только с Шарпантье, но против обыкновения не отпустил меня: сначала поручил разгрузить от фолиантов стеллаж, служащий дверью в потайной ход – наутро должен был прийти инженер для проверки поворотного механизма – а затем велел пришить пуговицы на новую сутану из тяжелого лионского шелка. Пуговиц на сутане тридцать три, плюс пять на одном рукаве и пять на другом – а я уже давно клевал носом! После первого десятка пуговиц я уколол палец, к счастью, не до крови, не закапав сутану. Решив, что в следующий раз может так не повезти, я достал из шкатулки наперсток. – Вы можете идти, – отпустил Монсеньер секретаря. – Оставьте письмо командора Амадора и проект договора с Сухо, наместником Кастилии. Завтра я хочу закончить проект заселения Квебека, продиктую вам основные положения, а вы доработайте и отдайте писцам. Если утром у вас появятся соображения по поводу этого проекта, я готов их выслушать. – Благодарю вас, Монсеньер, – Шарпантье, ничуть не выглядевший усталым, поклонился и вышел. А вот у меня глаза просто слипались, неудивительно, что я уронил наперсток. На ковре его не было, в кресле не было, в сутане тоже не было. Ну не под землю же он провалился! Борясь с искушением прилечь на мягкий шерстяной ворс и уснуть, я еще раз прополз под столом, за которым что-то быстро писал мсье Арман. – Что за передвижения, Люсьен? – он свесился, чтобы видеть меня, и мне почудилась улыбка в его голосе. – Я потерял наперсток. Серебряный. – Ты предполагаешь, что наперсток взял я? – А вы не брали? – осторожно спросил я. – Казаль брал. Пиньероль брал. Ла-Рошель брал. Наперстка – нет, не брал! – ответил мсье Арман, улыбаясь каким-то своим мыслям. Почти с такой же улыбкой воззрился на меня Люцифер из кресла. Я погладил его по голове, рискуя вызвать удар лапой – безоговорочно он любил только ласку мсье Армана – но вовремя отдернул руку, вызвав недовольное подергивание хвоста. Этим он себя и выдал – под боком у Люцифера, под косматой шерстью, лежала моя потеря. Ограбленный кот оскорбленно фыркнул и ушел жаловаться хозяину. – Бедная киска, тебя обижают, – мимоходом погладил его мсье Арман, откладывая в сторону исписанный лист и беря чистый. К тому времени, когда я справился с очередным десятком пуговиц, перед ним на столе лежала уже стопка разъезжающихся во все стороны листов, покрытых какими-то схемами и рисунками кораблей. Осталось еще тринадцать. Я вновь снял наперсток, рассудив, что уколы иглы не дадут мне по крайней мере упасть и уснуть, но на двадцать первой пуговице я услышал: – Пойдем спать, Люсьен. Ложись тут, – мсье Арман присел на кровать и похлопал по перине рядом с собой. – Просто спать. Если ты недостаточно утомлен для этого, можешь пришить остальные двадцать две пуговицы. – Двенадцать? – А рукава? Он снял халат, небрежно бросив его на ковер перед кроватью, скинул туфли и залез под одеяло, не переставая смотреть, как я раздеваюсь. Оставшись в рубахе и подштанниках, я вопросительно на него взглянул, на что он достал из-под подушки мою ночную сорочку и протянул мне. Пока я ее надевал, мсье Арман уже лег, закрыв глаза, вытянувшись на спине и закинув левую руку за голову. Когда я гасил свечи, руки у меня так заплясали, что я выронил колпачок и последнюю свечу просто задул, пустив длинную струйку сизого дыма. Очень осторожно я пристроился сбоку, как в ночь капитуляции Ла-Рошели, под его левой рукой, утыкаясь носом в подмышку. Окутанный теплом и запахом яблок, я уже спал, когда его рука обхватила мою голову. Проснулся я от того, что кипа бумаги съехала с подушки мне в ухо. Я лежал щекой на одеяле, заваленный исписанными листами, судя по ощущениям, к моей голой спине прислонили книгу, а стояком я пытался вспахать перину. Осторожно сдвинув бумагу с лица, я увидел мсье Армана, лежащего рядом и увлеченно покрывающего строками очередной лист. – Казаль – это ключ к Мантуе и Монферрату! – провозгласил мсье Арман, взмахивая пером. – И этот ключ – наш! Он отбросил перо, широким жестом смахнул все бумаги с кровати и туда же отправил книгу, со стуком ее захлопнув. Его лицо с каждым мгновением приобретало все более хищное выражение, и я уже гадал, не ждет ли меня судьба Казаля, как мои мечты прервал деликатный стук в дверь и голос Шарпантье: «Монсеньер, срочная депеша от отца Жозефа». Мне показалось, что Монсеньер заколебался, но отец Жозеф, как всегда, был вне конкуренции – мсье Арман с сожалением воздел брови и показал мне на дверь в мою комнату, куда я и отправился, собрав с пола свою одежду. Мог бы ее всю на стояк навьючить, как на вешалку – выдержал бы. Так и повелось: с раннего утра до почти тоже утра Монсеньер был занят невероятно, почти никогда не оставаясь один, но ночи мы проводили в одной постели. Чаще всего просто спали, мне нравилось думать, что мы похожи на немолодых супругов, в скромных ночных нарядах, которые ложатся в постель не для плотских утех, а просто утверждая этим незаметное счастье принадлежать друг другу, – счастье, возможности проявлять которое открыто мы были лишены. Я засыпал первым, либо уткнувшись ему в левый бок, либо, если Арман поворачивался ко мне спиной – обнимая его поперек живота, мне нравилось греть его и защищать, но он предпочитал, чтобы его не стесняли даже любящие руки, даже во сне. Быстрые ласки – это было не в духе Монсеньера, так что я этого и не ждал. В том, что мы делили постель, и без того было райское блаженство – даже если небеса нашего рая и были накалены багрянцем. От всех этих воспоминаний мне сделалось так горько, так грустно, что я как-то незаметно для себя запел, глядя на крошечный кусочек неба, доступный мне в моем заточении: Ящерка плачет и плачет, И муж ее плачет и плачет, В большие платки носовые Ослепшие мордочки прячут. Колечко свое обручальное Ящерки потеряли, Ай-яй – укатилось колечко, Отыщешь его едва ли. Ай-яй – колечко, Отыщешь его едва ли. О дивное солнце дневное В радужном многоцветье, И жаркое круглое солнце В ярко-желтом жилете! Ай-яй – жаркое солнце В ярко-желтом жилете… Вы, солнце и небо, взгляните, Взгляните, увидите сами – Две ящерки плачут и плачут Исходят от горя слезами. Ай-яй – ящерки плачут и плачут, Исходят от горя слезами…* Я не знаю, почему я пел именно эту песню, услышанную от Рошфора – должно быть, испанскую. Я знал, конечно, другие песни – и со смыслом, и любовные, но почему-то не мог исполнить ну хоть бы «Ланфрен-ланфра, голубка» – мне казалось, что это должны петь прекрасные девушки для своих возлюбленных – там ведь про красивую любовь, которой все умиляются, которая не боится себя назвать, – словом, совсем непохоже на то, что я делал с мсье Арманом, на то, что он делал со мной, и на то, что судьба творила с нами обоими. А какая из меня красивая девушка – сижу грязный как Иов, жду свидания с палачом на почве его профессиональных интересов. – Сударь, миленький, – вдруг в ночной тиши услышал я сдавленные рыдания. – Сударь, Дознаватель приехал. *Люсьен немного неточно вспоминает стихи Федерико Гарсия Лорки.