Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXVI. Италия и итальянцы (декабрь 1629 – 26 июля 1630) Не зря я перетряхнул зимние вещи – после Рождества Монсеньер отправился в Италию лично командовать войсками. Второй итальянский поход мало чем отличался для меня от первого – те же горы, тот же снег, хорошо хоть зима стояла удивительно теплая. Разве что теперь я меньше боялся за Монсеньера – война шла ему на пользу: он набирал вес, таская кирасу, много ел, лучше спал и ни разу не застудил грудь. Спертый воздух дворцов был для него вреднее. Получив от Людовика XIII титул «заместитель короля», Монсеньер начал поход в прекрасном настроении, усугубленном добытой для его брата Альфонса кардинальской шапкой. Альфонс, настоятель картезианского монастыря, стал отныне именоваться «кардиналом Лионским», чтобы его не путали с его великим младшим братом. Как грустно, что мадам Сюзанна дю Плесси не дожила до этого! Она тихо и благочестиво скончалась в августе – когда я чуть не сгинул в Шато-Рено. Так что я не присутствовал на ее похоронах, и даже на могиле до сих пор не был, а ведь от госпожи Сюзанны я видел столько добра! Старый дом семьи дю Плесси кардинал оставил в качестве собственной резиденции – одной из многих, выплачивая жалованье трем слугам во главе с сильно сдавшим Фредериком Клавье, а также оставив ухаживать за садом моего батюшку. Матушка потребовала, чтобы с ними теперь жила моя сестра Мадлен, белошвейка, со своим мужем Жаком Дюпре и младшей дочерью Коринной. Навестив родителей после Ла-Рошели, я больше у них не был. После Италии обязательно навещу, пусть мсье Арман хоть роту гвардейцев со мной отправляет, если боится. В эту кампанию Монсеньер по большей части ходил без доспеха, больше уповая на дипломатию, а не на артиллерию. В тот день он тоже не стал надевать кирасу на красный камзол – тот, в котором Монсеньер взял Ла-Рошель – только разрезы с отделкой из черного атласа я по новейшей моде обшил пуговицами из полированного гагата – сорок штук! Тяжелая шпага, широкая перевязь из позолоченной кордовской кожи, широкий кружевной воротник, узкие черные ботфорты – о его сане свидетельствует лишь черная кардинальская шляпа. И, конечно, крест, подаренный королевой-матерью – его концы украшены особенно крупными рубинами, так полыхающими в лучах альпийского солнца, что по стенам кареты несутся багряные сполохи. Собеседник Монсеньера тоже носит наперсный крест, но гораздо более скромный – с пятью фиолетовыми аметистами – под цвет перчаток, пилеолуса и широкого пояса, обхватывающего черную шелковую сутану. Рука синьора Мазарини держится за крест, как рука Шарпантье – за угол воротника. Кружево очень пошло бы синьору Мазарини – сделало бы его по-итальянски смазливое лицо – правильные черты, большие влажные карие глаза, крошечные усики, пышные каштановые кудри – броско-красивым. У меня мелькает мысль – не потому ли дипломат Папы Римского и не носит кружев? Лицо синьора обращено в мою сторону, но глаза не видят слугу, а обращены куда-то в неведомые мне дали, выражение лица бесстрастное, но стискиваемый крест выдает волнение – да еще шея: кадык так и ходит по белому горлу. Голос у него глубокий, вкрадчивый, кошачий – не то что иерихонская труба Монсеньера. – Гений вашего преосвященства без труда разглядит преимущества мира… – Будь я слеп или безумен, я все равно не предложил бы государю условия мира, при котором Пиньероль вернется герцогу Савойскому! Крепость останется нашей. Это гарантия безопасности. – Такой шаг приятно поразил бы весь христианский мир… – Я здесь не для того, чтобы поражать христианский мир! – сверкают глаза Ришелье. – А для того чтобы служить королю Франции – но не является ли мир со Святым Престолом лучшей услугой королю? – Оставим это! – вопреки тону в голосе грудные нотки, ресницы ходят вверх-вниз, резко двигаются плечи. – Ваше преосвященство позволит говорить с ним как с отцом?.. – глаза итальянца останавливаются, рука замирает на кресте. – Разумеется, – губы Монсеньера чуть выпячены – польщен и насторожен. – Ничто не заставит меня нарушить инструкции. Я не смог бы действовать им вопреки… – Но? – глаза мсье Армана горят не хуже рубинов. – Я чувствую вашу правоту. Волею судеб я, итальянец на испанской службе, готов встать на вашу сторону. – Удивительно – у вас, итальянцев, на все есть ответ!* – улыбка кардинала откровенно триумфальна. Солнечный свет бьет в рубины, карета залита пурпурным заревом. Крест перекосился – цепочка зацепилась за пуговицу сутаны, но синьор Мазарини не поправляет его, занятый прощанием с Монсеньером. Аккуратно закрыв дверцу кареты, он вскидывает руку в каком-то военном салюте, а потом смотрит вслед и еще раз салютует, стоя в стремительно сужающейся перспективе узких кривых улочек – на козлах Жюссак, и гонит во весь опор, предоставляя другим участникам движения распластываться по стенам домов либо отшатываться в зияющие пасти подворотен. – Что за фрукт? – сплевывает Жюссак, стараясь попасть в дохлую крысу, венчающую груду отбросов на краю переполненной сточной канавы. – Мазарини, дипломат Папы Римского. – Дипломат? Да от него за лье несет пехотой. Наверняка служил в армии прежде чем влезть в сутану. – От него несет мандаринами, – замечаю я. – Вся карета пропахла. – Отсыпь малость, – кривится Жюссак. – А то я готов радоваться куче свежего дерьма – без орнамента в виде гнилых фруктов, лазаретного гноя и рыбьих кишок. Я понимаю Жюссака. Монсеньер уже извел годовой запас яблочной помады, и даже мэтр Шико не мог помочь, так как остался без ингредиентов – все связи нарушила война, так что оставалось ждать нарочного со старыми запасами от Мари-Мадлен, а пока что я капал на носовые платки Монсеньера лавандовой водой, отчего у меня подкашивались ноги и мысли принимали самое неподходящее направление. Монсеньер, впервые получив надушенный лавандой платок, сначала озадаченно воздел брови, а потом, потрепав меня по волосам, спрятал за платком улыбку. – Достали эти итальяшки! – бушует Жюссак. – Чумы на них нет! Я торопливо осеняю себя крестным знамением – чума незримо бродит по этим узким улочкам, слоняясь от прошлого к будущему – у меня нехорошее предчувствие, разделяемое и мэтром Шико: «Там, где война – там скученность, где скученность – там грязь, где грязь – там эпидемии». Мне слышатся стоны умирающих, чудится запах горящей смолы и неубранных тел, извергающих потоки крови, гноя, рвоты и дерьма – и я боюсь, что вижу картины не вчерашнего дня, а завтрашнего. – Тут красиво, – возражаю я, но лениво: ждать Монсеньера приходится подолгу, а разговоры с Жюссаком сводятся к выслушиванию его гневных монологов, посвященных недостаткам Италии и итальянцев. – Да ты глянь, как он в карауле стоит! Спит на ходу, небось первогодок, остальные в караулке вино хлещут. А как тут не пить, когда харчи – одно гнилье! А мушкет, ты посмотри, у него мушкет за поясом – спереди! Наверняка не заряжен. А если заряжен, он себе яйца отстрелит как пить дать, когда из-за пояса потянет. Вояки… – он опять плюет, словно стараясь переплюнуть площадь Сорделло и достать тщедушного солдатика у входа в палаццо Дукале – резиденцию Марии Гонзага и ее мужа Карла Неверского. Стены из коричневого камня наводят на меня необъяснимую тоску, так же как и остроконечные арки крытой галереи первого этажа – словно отраженные базиликой Святой Барбары, на колокольню которой я опять крещусь, пытаясь унять беспокойство. – Итальянцы не вояки, – резюмирует Жюссак. – Что здешние, что венецианские. – А Спинола? – возражаю я. – Осадой Казаля командует итальянец. – Да какой он итальянец? – кипятится Жюссак. – Столько лет на службе испанского короля – он давно стал испанцем! Хотя нашего маркиза де Туара из Казаля не выбить ни испанцам, ни австрийцам, ни черту в ступе! Да чтоб его черти и побрали, этого Спинолу! В самом скором времени. И герцога Савойского заодно – Карла, мать его, Эммануила! – Сегодня наши Дуару форсируют, – сообщаю я. – Идем на Турин. – Опять ночной марш-бросок, – кривится Жюссак. – Тебе-то хорошо – в карете выспишься, а я на козлах всю задницу отбил! – Давай подушку дам. – А давай. Не знаю как до Турина, а до Пиньероля мы завтра точно доберемся. Там и выспимся – осада уже столько времени тянется, вряд ли Монсеньер за неделю ее снимет. Однако тут Жюссак ошибся – осаду Пиньероля Монсеньер снял именно за неделю. Наши войска били Савойца так успешно, что его величество пожелал лично возглавить победоносное продвижение, жаль только, что регентшей в Париже он оставил Марию Медичи, так как Монсеньер не мог прервать свои поездки по Италии, встречаясь то с имперцами, то с испанцами, то с венецианцами, которым он поручил охрану Мантуи после того как наши основные силы двинулись на Турин, то с отцом Жозефом – страшно исхудавшим, но довольным. – Мой дорогой Арман, разумно ли оставлять Мантую без французского гарнизона? – капуцин без лишних слов взял быка за рога, едва войдя в комнату, на одну ночь удостоенную чести служить Монсеньеру кабинетом по пути из Мантуи в Гренобль. – Надо бить Савойца, пока Провидение обратилось к нам лицом! – пылко воскликнул Монсеньер. – Как лицу духовному, не лучше ли вам называть Провидение Божьим промыслом? – заметил отец Жозеф, но Монсеньер предпочел проигнорировать мягкий упрек друга. – Мантую защищают вооруженные силы Венецианской республики. Чтобы добить Карла-Эммануила Савойского в его логове, нам нужен каждый полк. Его величество хочет стремительной победы, не мне вам объяснять… К тому же нам надо как-то его умаслить, чтобы он подписал наш союзнический договор с Нидерландами. Пусть бьет католиков и дружит с протестантами – если все это происходит не внутри страны, а за ее пределами. – Хорошо, Арман, я соглашусь с вашей логикой. Надо заканчивать эту кампанию, воевать в такую жару чревато эпидемией. Я прямо чувствую, как миазмы носятся в воздухе, – удрученно сказал капуцин. – Жнец заканчивает точить косу, Арман, берегите себя, заклинаю. – После Гренобля я планирую вернуться в Париж, – заверил кардинал. – Мазарини – толковый молодой дипломат, он обещал уломать Папу встать на нашу сторону, и я преисполнен надежд на то, что он это сделает. – Мазарини… – задумался капуцин. – Джулио? Секретарь папского нунция в Милане? Талантливый молодой человек, очень талантливый: быстрый ум, такт, хватка… – Я рад, что наши мнения совпадают, – довольно отозвался мсье Арман. – Что такое? – повернулся он на грохот: я выронил приборы, собирая со стола после ужина, и они со звоном раскатились по плиточному полу. О коврах в этом горном селении, похоже, не слыхивали. – Устал? Скоро, скоро мы будем в Париже, – подойдя ко мне, на коленях собирающему ножи и вилки, Монсеньер ободряюще сжал мое плечо. Отец Жозеф даже не стал закатывать глаз, и я понял, насколько он вымотан. Едва я успел проследить, как заносят в Пале-Кардиналь последний дорожный сундук – из кабинета Монсеньера раздался такой рев, словно там кого-то резали. Безансон и Дальбер, не дожидаясь приказа, пулей вылетели из гардеробной. – Канальи! – рычал Монсеньер, швыряя на стол желтый листок срочной депеши. – Бастарды! Гнусное республиканское отродье! Торгаши! – Шляпа, сброшенная яростной рукой, едва не угодила в камин, я еле успел ее подхватить – белое страусовое перо уже закудрявилось от жара. Монсеньер тут же запустил в меня перевязью, не отстегнув даже шпагу. Я поймал ее на лету, получив в лоб эфесом. – Шлюхины дети! – я еще не слышал, чтобы мсье Арман так ругался. Его тирада уступала выступлению Шарля Филиберта по затейливости выражений, но превосходила по ярости. Задранный при сдирании перевязи воротник стоял дыбом, усы торчком, волосы во все стороны. – Они сдали Мантую имперцам! Он рванул воротник с такой силой, что льняное кружево лопнуло как паутинка: – Сдали прекрасно укрепленную крепость с трехлетним запасом пороха и провианта! Зачем Карл Неверский надел корону, зачем? Надо было сразу аннексировать этот суверенитет в пользу Франции, не дожидаясь резни, погрома и эпидемии! – Чума? – отважился я спросить. – Чума! Имперцы принесли чуму из Милана, теперь она свирепствует в Мантуе и доберется до Савойи. Как, как можно было просрать такую крепость, как Мантуя? Ее бастионы уступают только Ла-Рошельским, и то ненамного. Я слишком доверился этому вырожденцу из младшей ветви Гонзага! – Он жив? А Мария Гонзага? – Герцогскую чету выпустили, а лучше сказать – прогнали в Феррару, все имущество разграбил Галлас! Все картины, скульптуры, вся библиотека, вся сокровищница, весь реликварий из соборов… – Монсеньер закрыл лицо руками. – Сдав Мантую, мы теряем контроль над Вальтеллиной… – Дядюшка! – вбежавшая Мари-Мадлен схватила его за руки. – Как я рада, что вы успели, успели убежать от эпидемии! – От чумы, от резни и от погрома, – мсье Арман перехватил ее руки и прижал к своему сердцу. – Моя дорогая, я недостоин вашей любви, я проиграл Мантуанскую кампанию! – Не говорите глупостей, дядюшка, – строго сказала Мари-Мадлен. – Ничего еще не проиграно. – Потеря столицы – это очень значительная потеря, – жалобно произнес мсье Арман. – Имперцы уже в Вальтеллине, они сомкнут клещи! – По-да-вят-ся, – хладнокровно парировала племянница. – Об Казаль и Пиньероль любые клещи сломаются. – Казаль… В Казале Туара, он не сдаст крепость, пока там есть хоть один живой француз. Если он продержится до… до нужного часа – я дам ему маршальский жезл! – пообещал Монсеньер. – А что должно случиться в заветный час? У вас в рукаве припрятан козырный туз? – Не будем торопить события, – округлил глаза мсье Арман, и я понял, что буря миновала. Но ненадолго. Вечером Монсеньер в полной прострации перечитывал очередное донесение. Вокруг его кресла почетным караулом стояли Мари-Мадлен, Рошфор и мэтр Шико, за своим столом съежился Шарпантье, и даже Жюссак мрачно подпирал каминную полку. Рядом с чернильницей восседал Люцифер, величественно щуря желтые глаза. – Ну вот, все в сборе, – прокомментировала Мари-Мадлен мое появление. – На повестке – письмо его высокопреосвященства Альфонса-Луи де Ришелье, кардинала Лионского. – Король в Лионе, – прошелестел Шарпантье. – Король умирает, – поднял Монсеньер обреченный взгляд. – Вот прямо умирает? – аккуратно переспросил Рошфор. – Сегодня соборовали, – тихо ответил кардинал. Упала жуткая тишина. – У короля чума? – поинтересовалась Мари-Мадлен. – Смертельна не только чума, – подал голос мэтр Шико. – Брат пишет, что на чуму не похоже, но Мария Медичи уже примеряет обновы – для похорон Людовика и для коронации Гастона… – Хорошо, что Мария Медичи, и Анна Австрийская, и Гастон – все в Лионе, а не в Париже, – заметил Рошфор. – Канцлер Марийяк тоже в Лионе. Все в Лионе. – Если его величество умрет… – Монсеньер обвел всех присутствующих заблестевшими глазами, – то нам придется бежать. Я очень удивлюсь, если меня просто арестуют, а не пристрелят при попытке сопротивления. – Значит, надо бежать, – деловито произнесла племянница, раскатывая на столе огромную карту Европы. – Это реально, королева-мать с Гастоном на радостях вполне могут забыть о вас, дядюшка, если вы покинете Париж и Францию. – Я не побегу! Я первый министр и кардинал! – поднял голову мсье Арман. Жюссак у камина хмыкнул, и кардинал сник. – Лучше живой эмигрант, чем мертвый министр! – поддержала Жюссака Мари-Мадлен. – Можно в Авиньон, к Папе Римскому, вы же генерал Святого Престола, – заметил мэтр Шико, разглядывая южную границу. – А можно в Гавр, там брат вашей матушки командор Амадор де Ла Порт – интендант по морским делам, к тому же вы сами превратили эту гавань в неприступную крепость, – предложила племянница. – Неприступную с моря, а не с суши, – сверкнул глазами Монсеньер. – Не думаете же вы, что Гастон специально сядет на корабль, чтобы брать Гавр с моря? – Я не думаю, что Гастон вообще будет что-либо делать, кроме как пить и играть, – заметила Мари-Мадлен. А королева-мать – она даст выстрелить собой из катапульты, лишь бы иметь возможность лично вас покарать. – Но Гавр в три раза ближе, – заметил Рошфор, ведя пальцем от Парижа вверх, к Атлантическому побережью. – В Гавре нас будут искать в первую очередь, – возразила Мари-Мадлен. – И это территория Франции, имеем ли мы право заставлять должностное лицо идти против закона? Авиньон же находится под юрисдикцией Папы. – Значит, Авиньон, – подытожил Монсеньер. – Все согласны? Все были согласны. В этот момент в кабинет постучался очередной курьер с дипломатической почтой. Кардинал, не отрываясь от изучения дороги в Авиньон, махнул рукой секретарю, и тот сломал печать. Как всегда, Шарпантье понадобился лишь миг, чтобы прочесть депешу. Он сглотнул, покраснел и произнес: – Скончался. Громкий стон дружно вырвался из нас – словно мы были одним человеком, единым организмом, сплоченные чудовищным горем. – Да не король! – закричал Шарпантье в ужасе. – Король поправился, – протягивая неистовствующему мсье Арману депешу, секретарь продолжал: – Сразу после соборования его величеству стало лучше. – Брат пишет, что лопнул нарыв в кишечнике… гной вытек наружу… жар спал, и его величество изволил поесть куриного бульона с сухарями, поднесенного ему королевой Анной. Глаза Монсеньера сияли, по щекам катились слезы. Как единодушны мы были в своей радости, как искренни! – А кто умер-то? – вспомнил Жюссак. – Карл-Эммануил, герцог Савойский, – я еще не видел на лице Шарпантье такой широкой улыбки. – Ну, Царствие небесное, – не стал мелочиться Жюссак. – Это он прямо в жилу. – Как это мило с его стороны. Надо выпить, – произнес Рошфор, умудрившись вложить в последнюю фразу и безмерное ликование, и почтительную скорбь, и осторожную надежду. – Святое дело, – поддержал медик. Люцифер разлегся на карте поперек Орлеанской дороги и затарахтел на весь кабинет. – Люсьен, бокалы! Я вынул из шкафа полдюжины бокалов из венецианского стекла, на граненых серебряных ножках с морскими коньками, но потом подумал, что негоже в такой момент пить из посуды, изготовленной столь плохими союзниками, и полез наверх за недавним подарком отца Жозефа – фужерами из Богемии. Чуть дымчатое стекло украшали выдувные красные розочки и зеленые листочки, сплетающиеся в причудливый узор – удивительная красота! Рошфор уже откупорил бутылку шамбертена, когда я понял, что себя-то и не посчитал. Торопливо скрывшись за спиной Монсеньера, я занялся поиском салфеток, пока мсье Арман провозглашал единственно верный тост: – За здоровье его величества! – Да здравствует король! Все пили до дна – кроме мсье Армана – он сделал глоток и сунул бокал мне, не оборачиваясь и ничего не поясняя. Я залпом выпил и вернул фужер ему, мгновенно опьянев от счастья. *Диалог в карете – из сериала «Ришелье» (Франция, 1977 г.), 4-я серия.