Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXVII. Цветы и плоды – Если такова его природа, то кто создал его? Значит, природа его угодна Богу… – старший брат мсье Армана Альфонс-Луи похож на сома – круглое лицо, усики запятыми, большие навыкате глаза и тихий, размеренный голос. Кажется, что он вообще не любитель говорить: скорее нем как рыба, чем красноречивый оратор. Однако будь он воистину немым, при таком брате все равно получил бы кардинальскую шапку. Альфонс-Луи изучает фолианты на стеллаже, вынимает тяжелый том: – «Звездный вестник»… Помните, брат мой, как Генрих Четвертый просил Галилея открыть и для него какую-нибудь звезду? – Звезды – небезопасная материя, брат мой, слишком разрослись тернии. – Вы о Папе Урбане? Он давно благоволит лишь иезуитам. – Все, что есть хорошего у Урбана Восьмого – это Мазарини! – пылко восклицает мсье Арман. – Он выбил из Папы перемирие с Испанией. – Да, – соглашается Альфонс-Луи, – я слышал, это было весьма эффектно: испанцы идут на приступ, Туара со стен Казаля готов открыть огонь – и с криком «Мир! Мир!» во весь опор скачет Мазарини с рескриптом Папы Римского. Весьма запоминающийся способ войти в мировую политику. – Ворваться, – улыбается мсье Арман. – Напоминает ваше собственное пылкое выступление в Генеральных Штатах, как мне говорили, – улыбка старшего из братьев дю Плесси едва намечена, но глаза теплеют. – Я нес ужасную чепуху, но очень талантливо, – улыбается мсье Арман, поводя бровями. – И Мария Медичи заметила вас тоже именно во время этого выступления. Любопытно, эскапада синьора Мазарини тоже снискала чье-то венценосное одобрение? – Брат мой, не говорите мне о королеве-матери. Она почуяла вкус крови. – Арман, я все же присутствовал там лично, и могу засвидетельствовать, что канцлер Марийяк выказал больше кровожадности в отношении вашей дальнейшей судьбы, нежели королева-мать. Может быть, вы все же ошибаетесь на ее счет? – Может быть, я все же знаю королеву-мать лучше? – перебивает Монсеньер. – Этой чести у вас никто не оспаривает, – хмыкает кардинал Лионский с видом превосходства. Мсье Арман замечает: – Не забывайте, брат мой, именно вы – причина того, что я стал не военным, а священником. Если б вам не взбрела в голову мысль постричься в монахи, то вы были бы сейчас епископом Люсонским, а я – маршалом! – Ну а теперь мы кардиналы, – вздергивает бровь Альфонс-Луи, поворачиваясь к брату. Я теперь вижу их в профиль, и мне становится жутко от сходства – мсье Арман выше, плечистей, лицо длиннее и тоньше, но фамильный горбатый нос, большие глаза, пламенные – у мсье Армана и тихие как омуты – у Альфонса, беззащитно тонкий стан, – делают их родство столь очевидным, что со спины я мог бы принять старшего дю Плесси за младшего. Люцифер вдумчиво трется о ногу кардинала Лионского, оставляя шерсть на лиловом шелке. Альфонс-Луи только что от одра умирающего. Так же, как и брат, он предпочитает обычной сутане дзимарру – пелерина скрадывает худобу спины, и мне становится не по себе от мысли, что в этом же облачении он сидел у постели Людовика Тринадцатого и мазал елеем высокий белый лоб короля. – Его величество сказал: «Я уходил без сожаления и остаюсь без радости», – выводит меня из раздумий тихий голос кардинала Лионского, словно отвечающего на мои мысли. Я вскидываю голову – и встречаюсь с его взглядом. Его серо-зеленые глаза кажутся бездонными, спокойными, отрешенными. Значит, умение читать мысли – это их фамильная черта. – Но Господь милостив, он оставил его величество дальше свершать свой земной путь, – продолжает кардинал Лионский, изучая теперь всю мою скромную фигуру бесстрастно, но внимательно. – Долготерпит, милосердствует, все покрывает, всему верит, все переносит*. Кардинал Лионский протягивает мне руку для поцелуя и благословляет меня. В перстне у него не рубин, а темный, глубокий изумруд – словно око океана в тяжелой квадратной оправе смуглого золота. Когда мсье Арман, проводив брата, возвращается в кабинет, то выглядит несколько смущенным. – Что это с Альфонсом? – обращается он к самому себе, но получает ответ от ворвавшейся в кабинет Мари-Мадлен: – Дядюшка Арман, дядюшка Альфонс приезжал посмотреть на Люсьена. От взглядов наличествующих в кабинете представителей семейства мне хочется залезть под стол. – Тогда я пропал, – удрученно говорит мсье Арман. – Он его одобрил, – Мари-Мадлен успокаивающе кладет руку на алый рукав Монсеньера. – Спите спокойно. – Монсеньер, – вспоминаю я то, за чем, собственно, явился в кабинет, угодив на встречу братьев-кардиналов, – я хочу матушку навестить. И батюшку. И сестру Мадлен, она белошвейка, и племянницу Коринну. – Она тоже белошвейка? – осведомляется мсье Арман, стискивая ручку Мари-Мадлен. – Она хотела уйти в монастырь прошлой весной, Монсеньер, а как теперь – не знаю. – В монастырь? – глаза Мари-Мадлен загораются. – Люсьен, я поеду с тобой. Давно хотела познакомиться с твоей матушкой. Мсье Арман даже не возражает, только велит взять для сопровождения взвод гвардейцев. Мы едем в карете Мари-Мадлен, и дюжина всадников в красных плащах придает нашему выезду королевский размах. Даже старый герцог Эпернон не имеет такой охраны – чтоб все в одинаковых плащах и с мушкетами наизготовку! Я наслаждаюсь поездкой и рассказываю госпоже о своей семье – то, что успеваю, пока карета не подъезжает к парадному подъезду дома дю Плесси – так велит Мари-Мадлен, объявляя официальной целью своей поездки инспекцию старого дома, осиротевшего без госпожи Сюзанны, Царствие ей небесное! Мэтр Фредерик Клавье – на худых ногах с шишковатыми коленями, в брыжах, в ливрее с гладкими, без разрезов, рукавами, украшенной плерезами по моде времен прошлого монарха – почтительно кланяется госпоже де Комбале, распахивая двери старого дома. Гвардейцы спешиваются и располагаются на крыльце, благо конец октября великолепен по части погоды – удушливой летней жары нет, легкий ветерок пахнет яблоками даже в центре Парижа – урожай грандиозный, и в старом саду мой отец, наверное, собирает яблоки бочками. Желание увидеть отца становится нестерпимым, и я, бросив умоляющий взгляд на госпожу, убегаю в родимый дом. – Матушка! – бросаюсь я к зеленому плисовому трону, на котором восседает моя мать. – Лулу, мальчик мой! – она прижимает меня к своей необъятной груди, я закрываю глаза, ныряя в родное тепло – в запахи шерстяной шали, кофе, ее собственный шершавый запах, всегда почему-то заставляющий меня думать о медведях. – Как давно мы тебя не видели! – Да, матушка, – мне не хочется открывать глаз, по чести, я бы так и заснул, примостившись на широченном дубовом подлокотнике. – Служба такая. – Служат все. И ты служи**, – напевает она старую-старую песенку, которой убаюкивала меня перед сном. Я так и не знаю, что там поется дальше, потому что засыпал на второй строке, а зачастую и на первой. – Кто, кто здесь? – кричит сверху звонкий голос моей сестры Мадлен. – Малыш Лулу пожаловал? Коринна! Коринна! Спускайся скорей, у нас гость! – Гостенёк дорогой! – она легкой походкой спускается с лестницы, треплет меня за щеки, ерошит волосы и вдруг ахает. – Ты ж смотри – да у тебя седина! – Седина, – матушка кивает, отчего ее подбородки приходят в долгое движение. – Как лис черно-бурый. – Служба такая, – повторяю я, вспоминая, как давно я смотрел на свое отражение. – А где батюшка? – Яблоки собирает у каретника, – отвечает сестра. – Уж я схожу за ним, скажу, что гости дорогие пожаловали. – Мадлен, матушка, – вспоминаю я. – Госпожа Мари-Мадлен де Комбале, племянница мсье Армана, приехала проверить тут все, хочет зайти к вам. – Мари-Мадлен? Это госпожи Франсуазы дочка? Коринна! Коринна! Сейчас же спускайся! Мадлен? Ну что ты стоишь? Готовь на стол! Быстрее! – матушка делает движение, как будто хочет покинуть кресло, но не встает, конечно, а глубже откидывается на спинку, властно оглядывая свои владения. – Скатерть достань дамастовую, что покойная госпожа Сюзанна дарила, вино, печенье! – Сейчас, матушка! Коринна! Да где же ты там, дочка? – моя сестра вихрем носится по комнате, готовясь к визиту внучки госпожи Сюзанны. – Лулу, не спи – замерзнешь, унеси вот это все с глаз долой! Она протягивает мне подушку, оловянный таз, позеленевший медный подсвечник и тяжелый башмак буйволиной кожи – почему-то один. Судя по ширине, он принадлежит ее мужу Жаку, – у нашего отца узкая нога. У Коринны, спустившейся наконец в гостиную, тоже узкие ступни, ладони, лицо, длинный узкий нос и надутая верхняя губа. И темные глаза блестят недовольно, и шелковые брови сходятся на переносице. – Что такое, бабушка? – гудит она низким шмелиным голосом, так неподходящим ее узкой фигурке. – К нам в гости пожалует сейчас госпожа Мари-Мадлен де Комбале, внучка госпожи Сюзанны! А ты спишь! Так и Царствие небесное проспишь! – С вами проспишь… – гудит моя племянница, но тут же принимается расставлять бокалы и раскладывать салфетки. – Привет, дядя Люсьен. – Идут! Идут! – взвизгивает Мадлен и несется открывать дверь своей тезке. Мари-Мадлен вплывает в нашу гостиную кротко, как голубка, и зорко, как сокол, обводит всех глазами. Вылитый мсье Арман! – Вылитый мсье Арман! Вылитая мадам Франсуаза! – всхлипывает матушка из глубин кресла, снова обозначая попытку встать. – Какая честь для нас! Добро пожаловать! Мадлен и Коринна замирают в глубоком реверансе. Я тоже кланяюсь. Глаза у Комбалетты блестят так сильно, что кажется, в комнате стало светлей – или это порыв ветра сдвинул ветви яблони, завесившие окно? – Здравствуйте, мадам Лоран, – отвечает Мари-Мадлен и делает ответный реверанс. Пораженные такой честью, мои родственницы пожирают ее глазами. Мари-Мадлен, пользуясь своим положением вдовы, всегда в черном. Черный очень идет ее тоненькой хрупкой фигуре, а широкий кружевной воротник является единственной жертвой на алтарь моды. Я торопливо представляю женщин друг другу. – Я хотела уйти в монастырь после смерти мужа, – сообщает Мари-Мадлен. – Но дядюшка вынул меня из-под пострига. Я успела произнести две трети формулы обряда, как постриг прервали. Гонец привез приказ от Папы Римского. – От Папы Римского! – ахают сестра и племянница. – Я жалею об этом до сих пор! – Комбалетта решительно откусывает половину имбирного печенья. – Я тоже хочу уйти в монастырь, – застенчиво говорит Коринна. – А сколько тебе лет, дитя мое? – Шестнадцать, ваша милость. – А чем привлекает тебя монастырская жизнь? – Сказать как на духу – ничем особенным, – вдруг заявляет моя племянница. – Дело в том, что я не хочу выходить замуж. Но я же не могу просто жить и отвергать всех женихов. Вот и хочу уйти в обитель. – Замуж выйти – не напасть, да как бы замужем не пропасть, – согласно гудит из кресла матушка. – Я вас понимаю, – решительно заявляет Мари-Мадлен. – А ваша матушка согласна? Моя сестра кивает. – Насильно мил не будешь, – поясняет она. – Если уж Коринна у нас такая уродилась. У меня ведь, ваша милость, еще две дочери, все замужем, внуков уже пятеро и шестой на подходе. Только какому монастырю нужна такая послушница – взнос больно большой требуют. Мы ведь простого звания. – Да, дворянок берут и без «приданого», – кивает Мари-Мадлен. – Но это не ваш случай. У монахинь-урсулинок не очень строгий устав, там даже мирянки живут по несколько лет, если хотят отдохнуть от мира и от мужа. – Лулу, а ты иди батюшку проведай. Расскажи ему о войне, помоги яблоки собрать. Не торопитесь, одним словом, – выпроваживает меня матушка. Я послушно целую ее в мягкую темную щеку и иду искать отца. Он у каретного сарая, прислонился к бугристому стволу старой яблони и смотрит куда-то в небо сквозь редкую желтую листву. Я замечаю, как сильно он похудел и ссутулился. Он радостно распрямляется, увидев меня и распахивая объятия: – Люсьен, вот так радость! Я обнимаю его худенькие плечи и даже целую в остатки кудрей на затылке. – Здравствуйте, батюшка. – Какие новости, выкладывай. Я неожиданно выкладываю про визит Альфонса-Луи, кардинала Лионского. – Он такой кроткий, батюшка, совсем не такой, как мсье Арман, ну совсем! – Э нет, сынок, – возражает мне отец, – не скажи. Я вот помню, что мсье Альфонс всегда был тихим – они все детьми были тихие, по большей части, – но на своем стоял как проклятый. Однажды, помню, приехал мсье Амадор, брат мадам Сюзанны-покойницы, да и пристал к Альфонсу – изволь, мол, идти в рыцари-иоанниты. И все тут. Вступай в орден, принимай постриг. А мсье Альфонсу едва десять стукнуло. Он и спроси, надо ли иоаннитам уметь плавать. Надо, конечно. Так этот мальчишка тут же бежит к пруду – вот к этому, – и прыг туда. – Глубокий пруд-то, – замечаю я. – Мне в десять лет выше маковки было. – Он повыше тебя был, но тоже с головой ушел. Как камень ушел, клянусь Мадонной! Ни взбрыка, ни брызг, только круги по воде расходятся. Дебурне – это старый камердинер – кинулся за ним, конечно. У Альфонса вода из носа, изо рта льется, от кашля едва грудь не разорвалась – а не пикнул даже. «Не подходит мне орден иоаннитов», – сказал, как всю воду выплюнул. Мсье Амадор только усы встопорщил да и пошел несолоно хлебавши. Так что дю Плесси все упрямые. – Хоть кол на голове теши, – соглашаюсь я. Возвращаясь к обществу, я застаю в разгаре чрезвычайно интересную беседу: – Вы сами это сделали? – Мари-Мадлен восхищенно смотрит на воротничок, который показывает ей моя сестра. Я подхожу посмотреть: действительно, потрясающая вещь – тонкий лен, рисунок выполнен ретичеллой – вырезан в ткани и обметан иглой – но что это за рисунок! Не парад треугольников разного размера, а цветы. Я узнаю розы – вот центральное средоточие, вот расходятся лепестки. – Как красиво! – я рассматриваю узор на свет. – Это ты нарисовала? – Нет, – сообщает Мадлен и кивает на дочь. – Это Коринна. – Я люблю розы, – потупилась девушка. – Вот и нарисовала. – А я вырезала и обшила, – весело рапортует моя сестра. – Коринна тоже умеет, да у меня рука набита, двадцать лет иглой орудую. Мы с Комбалеттой переглядываемся, осененные, похоже, одной и той же мыслью. – А сделайте для меня тоже, пожалуйста, такой же, с розочками, – просит Мари-Мадлен. – Только пошире и подлинней. Я укажу точные размеры. И манжеты к нему. – Конечно, ваша милость, за честь почту, – радуется Мадлен. – Прямо сейчас и примусь, через недельку уж готово будет. – Через неделю? – поражается Мари-Мадлен. – Потрясающая скорость. – Так лепестки легче вышивать, ваша милость, – углов прямых нет, за градусами следить не требуется. – Действительно. Но чтобы это понять, нужно ваше образование и опыт. – Ой, да какое там образование, – отмахивается Мари-Мадлен. – От матери к дочери – вот и все образование. – Не только к дочери, – замечаю я. – Ох, это верно, – смеется сестра. – Нашего Лулу тоже я научила – и шить, и штопать, и вышивать. – Лулу, – улыбается Мари-Мадлен. – Непривычно слышать. Его все Люсьеном зовут. – А крещен-то он Людовиком, – поясняет батюшка. – Люсьена-то в святцах нет. Луи Жозеф Лоран***. – Тогда во всем приходе одни Людовики были, – говорит матушка. – В честь дофина. Лет десять других имен-то на крестинах и не слышали. Именины двадцать пятого августа, на Людовика Святого. – Какой праздник был! Рождение дофина! Да здравствует королева Мария! Благословенное чрево! – вспоминает отец. – Однако нам пора, – поднимается Мари-Мадлен. – Так я приеду через неделю. – Конечно, мы прямо сейчас начнем! – ликует ее тезка, да и Коринна выглядит не в пример более веселой, чем раньше. Я целую на прощание матушку, отца, сестру и племянницу, и мы с Мари-Мадлен неспешно бредем по саду, наполненному пронзительным винным ароматом падалицы. Я тащу на себе целый мешок – батюшка отобрал самые крепкие. Гвардейцы, оставив двух часовых, пьют эль из запасов мэтра Фредерика и слушают его рассказы об испанской войне, которую он прошел камердинером Франсуа дю Плесси – отца двух кардиналов и деда Комбалетты. Закуской опять же служат яблоки. *Новый завет, Послание к коринфянам. **Автору кажется, что эти слова хорошо ложатся на основную музыкальную тему сериала «Ришелье» (Франция, 1977), композитор Владимир Козма. ***Люсьен – такого святого нет, это популярное во Франции имя образовано от латинского lux – свет. Похожая ситуация у нас с именем Светлана – распространенное в народе, оно отсутствует в святцах, и Светлан обыкновенно крестили Фетиньями. Ну а Люсьена окрестили Людовиком.