Загадки Красного Сфинкса

Глава XLV. Укрощение строптивого Я нашел его под яблоней – он полулежал, прислонившись к стволу, запрокинув лицо и словно вглядываясь в небо сквозь бело-розовую кипень, ничуть не поредевшую под ливнем, хоть земля под деревьями и дорожки были засыпаны цветом – точно снегом. На широко раскрытые глаза его упало несколько белых лепестков – уже не мешая смотреть на мир человеку, шагнувшему за порог земной жизни… – Батюшка! Батюшка! – Отец! – Дедушка! Дедушка Зиновий! – Деда, деда! По дорожке бежали Мадлон, Жак, их маленькие внуки и Коринна. За ними я увидел старшую сестру Фантину и ее мужа-трактирщика. Упав на колени, я всматривался в отцовское лицо, жал его руку – уже остывшую, пока Фантина не протянула руку и не закрыла ему глаза, смахнув с ресниц яблоневый цвет. – Ах, Лулу… – опираясь на мое плечо, она тяжело опустилась на траву рядом со мной, – Вот и не стало у нас отца. – Хорошо, что ты успел его повидать, – Мадлон утирала слезы передником. – Как чувствовал. Так уж он хотел с тобой перед смертью увидеться… – Перед смертью? – Так на Крещение у него так сердце прихватило, что не чаял до Троицы дожить. – Как в воду глядел, – пробасил Жак-трактирщик, стискивая прижатую к груди шляпу. – Царствие Небесное… – Как ангел отошел… – Мадлон все гладила и гладила мертвое лицо. – Он и к причастию ходил каждую неделю – сроду так не делал. Готовился благочестиво отойти. – Встретился ли уж с госпожой Сюзанной? – задумчиво спросила Фантина. – Две душеньки светлые. – Семьдесят лет! – Жак-садовник благоговейно взирал на мертвого тестя. – Семьдесят! Мафусаиловы годы! – Матушке надо сказать. Неси его в дом, Лулу, – прошептала Мадлен. – Тише вы! – прикрикнула она на плачущих Сюзанну и Поля. Батюшка был совсем легким – я без усилий поднял его и понес в дом, спотыкаясь от застящих глаза слез. Сюзанна и Поль торопливо убирали с моего пути ветки и сучья, сбитые грозой. Волосы его щекотали мне нос. Почему волосы мертвых всегда выглядят точно так же, как и у живых? Сколько я видел убитых – их кожа бледна, синюшна или черна, руки словно обглоданы или наоборот распухли, тела выгнуты под невозможными углами или слишком неподвижны – но волосы развеваются на ветерке или струятся гладким шелком, или колются – в точности так же, как и когда человек был жив. – Вперед ногами… – шепнула мне Мадлен, распахивая двери. Фантина и Жак торопливо снимали со стола чашки, подсвечники, корзинку с вязаньем, кукол и лошадок, освобождая место для тела. Матушка тяжело, опираясь на руки бросившихся к ней Мадлен и ее мужа, заковыляла на середину комнаты. – Зино-о-о-вий… – низкий басистый вопль исторгла ее огромная грудь, она уронила голову и завыла тяжело и мучительно. – Куда же ты? На кого покинул? Кулик ты мой заболо-о-о-отный… – ее косматые волосы словно сами собой расплелись и окутали покойника тускло-черным покрывалом. – К кюре надо послать, – нахмурилась Фантина. – Коринна, беги к отцу Альберу, скорей! Скажи – у нас батюшка преставился. Шмыгая носом, Коринна накинула шаперон* и выскользнула за дверь, еле разминувшись с колоссальных размеров мужчиной – моим старшим братом Леоном. – Леон, горе у нас какое! Батюшка преставился! – сквозь рыдания разглядела его Фантина. – Я как чувствовал, – пробасил он, протискиваясь к одру и встал за матушкиным плечом, возвышаясь мало не до потолка. Слезы катились по его широкому лицу и пропадали в светлой кудрявой бороде – такие же крупные, как он сам. – Зино-о-о-вий! – вновь вскричала матушка, выпрямляясь и поднося к лицу согнутые пальцы. Мгновение казалось, что она сейчас вонзит ногти в лицо и располосует щеки, но она поглядела на усиливших рев маленьких правнуков и стала собирать волосы в узел, старательно выпуская пряди пониже на щеки. Сердце мое снова сжалось. – Не держат меня ноги, – прогудела матушка и дошагала до кресла, опираясь на могучую руку Леона. Место за другим плечом заняла Фантина – немногим меньше брата ростом – и так мы встретили молоденького причетника церкви Сент-Эсташ. – Соболезную вашей утрате, мадам Лоран, – сказал он, торопливо кланяясь матушке, – отец Альбер сейчас на заседании Духовной консистории, мы послали нарочного. Как только он получит записку – сразу же поедет к вам. Тут взгляд его быстрых темных глаз упал на меня и он, вздрогнув, поклонился еще ниже. – Когда вам угодно будет назначить похороны? – Да пока соберутся все: дочери, сыновья… Внуки… Не все ведь в Париже. – Мсье Зиновий Лоран – образцовый христианин и пример для всех! – воскликнул причетник, еще раз кланяясь разгневанному Жюссаку, который снес его с дороги, но оторопел, увидев покойника. – Соболезную, мадам Лоран, – поклонился Жюссак в сторону кресла, срывая с головы шляпу. – Я за Люсьеном. – Да что ж такое! – его лицо исказилось, он схватил меня за рукав, притянул к себе и сильно сжал в неловком объятии. – Что ж такое, парень… – Что-то с Монсеньером? – беззвучно спросил я одними губами. – Откуда я знаю? – он раздраженно мотнул головой. – Но хоть раз без беды обошлось, когда ты пропадаешь незнамо где? – Что мне теперь – всю жизнь у его подола сидеть как пришитому? – гнев поднялся во мне темной волной. Он отпрянул, но тут же вновь нахмурился: – Поехали. – Иди, Лулу, – тихо, но отчетливо сказала матушка. – У тебя своя дорога. Мне показалось, что кроме меня этих слов никто не слышал. Подойдя к ней, я припал к ее руке и услышал тихий напев детской колыбельной: «Служат все… И ты служи…» Она поцеловала меня в макушку и легонько подтолкнула к выходу. Кинув последний взгляд на отца, я шагнул за порог. У коновязи, кося глазом на заросли бересклета, грыз трензель Аттила. – А где твоя кобыла? – У калитки, недалеко. Жюссак не отставал от меня ни на шаг и поехал стремя в стремя. Когда мы выезжали из ворот, то увидели кюре, на ходу застегивающего последнюю пуговицу фиолетовой сутаны. Его сопровождал еще один причетник, несущий Святые дары. Оба испуганно нам поклонились. – Может, записку послать? – спросил я. – Что вот так вот. – Записка ж не по воздуху полетит, – пожал плечами Жюссак. – Мы не медленней нарочного поедем. Кобылка-то справная, как я погляжу. Мадам Антуанетта в лошадях соображает – это ее приданое, не женихово приношение. Я представил, какую лошадь мог бы выбрать Шарпантье, и порадовался, что Хлоя – не его подарок. – Кто раскололся? – Дени. Жена его – кремень. Так и не открыла дверь, все лепила про кружева, шемизетки и панталоны. Пришлось молодожена брать за нежное место. – А как вы узнали, где меня искать? – Я б все равно сначала поискал, где близко, – осклабился Жюссак. – А Хлоя к тому же подкована приметно – копыто стаканчиком, размер как у жеребенка. Породистая кобылка. Когда жеребиться будет? Я б приглядел, может, кого для конюшни Монсеньера. – Монсеньер больших любит. – А Мари-Мадлен? Она, конечно, и с Аттилой справится, но такой лошадке рада будет. Сейчас гвардейцев возьмем – и в Рюэль полным ходом. К утру поспеем. А секретарь в карете к завтрашнему обеду доберется. Жюссак ошибся – в Рюэль мы прибыли еще до полуночи: Хлоя оказалась отменно резвой, ничуть не уступая Аттиле. Она даже не вспотела, когда мы вдвоем въезжали в резиденцию – Жюссак принял решение обогнать гвардейцев, так как их лошади не могли выдержать темпа, заданного Аттилой и Хлоей. – Лучше один раз вовремя, чем два раза правильно. Была не была! – вскричал Жюссак, посылая жеребца в головокружительный галоп. Хорошо, что летние сумерки, в отличие от нас, не торопились, и большую часть пути мы проделали все-таки видя дорогу. Скачку в полной темноте по лесной дороге я не забуду никогда – стук копыт словно убивал все остальные звуки, но сразу за нашими спинами лес вновь начинал стрекотать, скрипеть, вздыхать, щелкать и свистеть – в безлунной тьме, нарушаемой лишь белыми искрами из-под подков. Куда лучше с темнотой боролся замок – все окна освещены, никто не спит. Жюссак тихо выругался сквозь усы, осаживая разогнавшегося жеребца: – Поздно! – мы одновременно увидели прильнувший к стеклу тонкий как спица силуэт. – Ждет. Заметил, что мы без гвардейцев. Ну ничего, в Бастилии тоже люди живут… Бросив поводья целой роте конюхов, мы почти бегом преодолели путь до входных дверей. – С Богом, – напутствовал меня Жюссак, скрываясь в караулке. В полной тишине я направился в кабинет, встретив по дороге лишь Дальбера, покидающего пустую столовую с нетронутым миндальным пирогом на блюде. Завидев меня, он чихнул, отчего миндальная пудра поднялась облачком и забелила его мордашку. Я почувствовал на губах сладость – попало и на меня. Пришлось задержаться: забежав в кухню, полную молчания и испуганных взглядов, я наскоро сполоснул лицо и руки. Венецианские часы Монсеньера закончили бить полночь, когда я отворил двери, отодвинул тяжелую портьеру и ступил на ковер. – Где ты шляешься, мерзавец? – Монсеньер кинулся ко мне, занося руку для удара. Я поймал его запястье. Он рванул руку, но тщетно. В глазах его вскипел гнев, но прежде чем он успел что-то сказать, я поймал его вторую руку. – Ты рехнулся? – его глаза чудом не прожгли меня насквозь. – Рехнулся, – согласился я, выпуская его запястье и хватая за широкий рукав сутаны. Мне хватило силы, чтобы удерживать его руки, забрав в кулак оба широких отворота. Он рванулся, но толстый лионский шелк сдюжил, даже не затрещав. А вот нитки не выдержали – рывком я оборвал с плеча шнуры, которыми крепился доспех-наруч: сутана была та самая, в которой он принимал капитуляцию Ла-Рошели. Обмотал шнуром его руки от кистей до локтей, затянул узлы. Мне надоел его палящий взгляд, и я толкнул его на стол, развернув к себе задом. Орден Святого Духа тяжело грянулся о столешницу. От толчка повалились на ковер книги, письма, поехала на край модель барка c латинской бизанью, закачались одна внутри другой орбиты движения небесных сфер – глобус Вселенной чудом удержался на краю. – Что ты делаешь? – прорычал Монсеньер. – Ты забыл, с кем имеешь дело? – Не думайте, что весь мир вращается вокруг вас, – огрызнулся я. – Еще одно слово – и я вас не только спутаю, но и взнуздаю. Он молчал, бока его, как всегда туго обтянутые, тяжело вздымались. Тело пряталось под красным шелковым одеянием: плечи скрывала пелерина, бедра – обильные складки мантии, сильно расширяющейся сразу от спеленутой талии. Я задрал ему подол, открыв стройные ноги в узких штанах из черного бархата, красных чулках и черных туфлях на каблуках. Проведя рукой по бархату, я сообщил: – Я выполняю свое обещание. Неделя истекла. Он рванулся так, что чуть не сбросил меня, но я удержался – пора объездить жеребчика. Я ведь цыган, как выяснилось. Попона мешала – штаны я счел лишними и просто рванул сзади по шву, отчего нитки затрещали и покорились, я разорвал боковые швы и отделил пояс – двойная ткань рваться не пожелала, а выкроен он был цельной полосой. Так что я не торопясь отделил полосу на талии от остальной части штанов, развалившихся на две половинки и облетевших с его ног подобно лепесткам. Заведя руки вперед, я аккуратно расстегнул две пуговицы на поясе и отшвырнул его подальше, пинком отправив туда и бархатные лохмотья. Кальсоны из тончайшего батиста с вышивкой по низу сопротивлялись куда меньше. Спереди они были завязаны – странно, что не пуговицах – Монсеньер терпеть не мог тратить время на тесемки. Протянув руку, чтобы развязать, я наткнулся запястьем на горячее и твердое. Не разрывая касания, я медленно потянул за кончики, насладившись звуком, с которым его освобожденный уд стукнул в полированное дерево столешницы. Батистовые лоскуты отправились вслед за бархатом. Я оглядел дело рук своих: длинные сильные ноги, бледная округлая задница, полуприкрытая рубашкой. Такие тонкие лодыжки, такие стройные икры, такие узкие колени… Изяществом статей он походит на Хлою. А я готов его покрыть. Не будет же он лягаться? Тогда я, впрочем, могу его стреножить – но не для того же я освобождал его от штанов – чтобы ничто не мешало пошире расставить ноги. Я кладу руку на его ягодицу и замечаю, что кожа прохладна. Надо согреть – и несколькими шлепками я довожу его до красноты и жара. Он то ли мычит, то ли стонет, извиваясь под моей ладонью. – Мне взять хлыст, ваше высокопреосвященство? – интересуюсь я. Движения прекращаются, стоны остаются – скорее, всхлипы. Я падаю на колени – чтобы приласкать его языком – скользкий плотный красный шелк чулок, нежная кожа над краем чулка, на внутренней стороне бедра – гладкая как лепесток… Целую складку под ягодицей, мимолетно касаюсь мошонки – веду губами по промежности вверх, до шишек вокруг ануса. Сегодня они меня не пугают – не думаю, что меня уже вообще что-то может испугать. Раздвинув ягодицы, я целую и, не жалея слюны, смачиваю вход. Встав, рву пуговицы ливреи – как же мне жарко и как же я спешу! Только расстегнуть штаны – и… Под его всхлипы я касаюсь сжавшегося ануса кончиком языка, отчего Арман вздрагивает и пытается отшатнуться, но упирается в стол. Я засовываю язык внутрь и старательно вылизываю все, до чего могу дотянуться. Всхлипы переходят в рыдания – но разве этого я хочу? Веду пальцем по промежности, стараясь задевать одно местечко и снаружи, и изнутри – короткий все же у меня язык! Увлекшись, я не замечаю, когда он расставляет ноги и откровенно дергает бедрами мне навстречу. Выпрямляюсь, морщусь – устал вытягивать язык – и лезу в карман задранной сутаны. Помада на месте. Сегодня будут яблоки. Зачерпнув сразу половину, смазываю вход, и без того блестящий от слюны. Вторая половина достается моему стояку – я настолько возбужден, что потерял чувствительность – такое со мной впервые. Кончиком пальца я трогаю его вход – сопротивления нет. Двумя пальцами – входят без усилий. Пробую три пальца – осторожно, медленно, не разрешая ему спешить навстречу. Лучше уже не будет. Обмазываю член последней порцией помады и вставляю. – Ах… Ах… Да-а-а-а… – что может быть приятнее для слуха? Я двигаюсь очень медленно, но не возражаю, если он сам будет задавать темп. Его член выпустил на полировку целое озерцо перламутрового предсемени. – Ох… Милый… Ох… Еще… – если он будет так продолжать, я долго не продержусь. И сам он, как кажется, на грани. Его задница медленно скользит по моему члену, он сильно прогибается в пояснице и стонет, стонет, стонет – надрывно и сладострастно. Он движется быстрее – я позволяю ему это. Скорее, скорее, только шелк свистит от трения. Он резко запрокидывает голову, отчего шапочка летит на пол, волосы рассыпаются. Резко останавливаю его, берясь за бедра. Он пытается посмотреть на меня из-за плеча – брови страдальчески заломлены, на щеках мокрые дорожки, губа закушена. Из-за румянца и блеска глаз ему можно лет дать двадцать пять – если б не седая эспаньолка. – Ваше высокопреосвященство, – говорю я тихо. – Я не понимаю, чего вы хотите. Он вздергивает бровь и досадливо стонет. – Прикажите, ваше высокопреосвященство, – в голосе моем почтение и покорность. – Я жду приказа. – Мерзавец… – улыбается он. – Да, ваше, высокопреосвященство, – я делаю легчайший толчок, отчего он вздрагивает всем телом. – Вам стоит только приказать. – Да отымей ты меня наконец! – сдается он. – Я приказываю тебе, Люсьен Лоран: двигай своим членом в моей заднице до тех пор, пока я не исторгну семя. Я закрываю глаза, весь уйдя в слух, обоняние и осязание. – Давай, мой мальчик. Ублажи своего кардинала, – я срываюсь в галоп, отчего он, застонав, начинает биться подо мной, и я с восторгом чувствую, как пляшут его внутренние мышцы. Я опять на миг замираю, чтобы ощутить, насколько сильно он двигается – но Арман рычит и я почитаю за благо вновь и вновь насаживать его быстро и глубоко. Он едва меня не скидывает – так мечется в экстазе его тело, я удерживаю его, боясь на пике выскользнуть, но справляюсь и до последней капли изливаюсь в нежную тесноту. – Ты тяжелый, между прочим, а я лежу на твердом, – ворчит Арман, не делая, впрочем, никаких попыток пошевелиться. Я лежу на его спине, упираясь губами в лопатку. Поднимаюсь, вынимаю обмякший член, с ужасом ожидая увидеть кровь – обошлось. Только жирный блеск помады и перламутровый – семени. Арман не шевелится. Щека на столе, волосы закрывают лицо. Лежит на боку, так что я вижу озеро спермы, задранную сутану, темный лобок, бледные бедра в блестящих полосах. Связанные руки! Переворачиваю его на спину, достаю стилет и перерезаю шнур. Задираю широкие рукава – руки до локтя в красных полосах. Целую пострадавшие места, осторожно массируя – впрочем, руки теплые. – Зачем же рвал? – не открывая глаз и не убирая прядей с лица, интересуется Арман. – Злой был. Хотел что-нибудь порвать, – я не вижу смысла врать. – Тогда мне повезло… – он потягивается, окончательно сталкивая со стола семь небесных сфер и подставку для перьев. – Туфли сними. Я кидаюсь снимать. Он шевелит пальцами, отчего меня охватывает неодолимое желание их поцеловать. Ставлю его ноги себе на грудь, целуя теплый подъем. Он попеременно сгибает пальцы, словно кот, месит мою рубашку. Я скольжу рукой по подъему, пятке, лодыжке, икре, узкому породистому колену… Хочу дотянуться выше, но длины рук не хватает. Зачем человеку такие длинные ноги?.. Чтобы я с ума сходил от красоты? – Я весь липкий. Убери это безобразие, – говорит он, пихая меня носком в грудь. Я ставлю на угли котелок и беру в спальне два полотенца. Намочив одно, осторожно вытираю его живот, член, промежность, ноги до колен, ягодицы, до сих пор розовые от шлепков. Едва касаясь, обтираю вход – выглядит ужасно – как всегда. Прохожу сверху сухим полотенцем, заодно обтираю и себя. Руки пахнут яблоками. Вытираю со стола начинающее подсыхать семя. – Одеваться? – А как же. Отец Жозеф наверняка уже здесь, работы на всю ночь… – он не открывает глаз, пока я надеваю на него штаны, туфли и снимаю со стола, обхватив за талию. Сутана с шорохом падает вниз, вновь пряча его ноги. Если не считать разгрома на ковре – ничто не напоминает об укрощении строптивого. Даже пуговицы на ливрее целы. – Так что с тобой случилось? – голос его звучит буднично, но глаза распахиваются в тревоге. – Что? Мне опять чудится, что он знает правду еще до того, как я ее произнесу – точнее, только часть правды. Что меня более чем устраивает. – Отец умер, – говорю я и откровенно тянусь за утешением. Он обнимает меня, гладит по голове, и мы долго так стоим, в тишине и печали. – Мальчик мой… – он подводит меня к простенку, где висит зеркало. Я гляжу на себя – все-таки Дальбер высыпал на меня гораздо больше пудры, чем мне показалось. Я стряхиваю с волос белую пыль, но она не стряхивается – это не миндальная пудра, а седина. Седых волос теперь почти столько же, сколько черных. – А где все? – интересуется Арман. – За ужином никто ни к чему не прикоснулся – если не считать племянницу и Ла Валетта, пожиравших друг друга глазами. Я бы выпил, между прочим. Мы находим всю кондотту в бильярдной – мэтр Шико и отец Жозеф гоняют шары, Жюссак сторожит двери, Мари-Мадлен, Луи, Рошфор и Мазарини наблюдают за игрой, сидя за столом, на котором громоздится батарея бутылок, искромсанный окорок и гора мандариновой кожуры. Люцифер устроился на коленях Джулио. – Последнего в угол! – превосходным дальним ударом мэтр Шико заканчивает партию. Заметив нас, все кланяются, и я оказываюсь в центре водоворота из объятий, поцелуев и хлопков по плечу. – Наши соболезнования, Люсьен, – говорит мэтр Шико, часто-часто моргая красноватыми глазами. – Когда похороны**? – Еще неизвестно. Пока все соберутся… Матушка известит сразу же, как только определится с датой. – Упокой, Господи, душу раба твоего Зиновия Лорана! – произносит Жюссак, и все не чокаясь пьют – в том числе два кардинала Святого престола, капуцин и каноник. Наверное, отец бы порадовался. – Срочная депеша, – отец Жозеф недовольно глядит на Жюссака. Не пришлось ли тому связывать капуцина, дабы не допустить вторжения в кабинет? Франсуа Жюссак д’Амблевиль сегодня рискует как никогда. – Гастон Орлеанский воссоединился с королевой-матерью в Бельгии, – мсье Арман не выглядит слишком огорченным. – Это был лишь вопрос времени. – Новый заговор против вас и короля – тоже лишь вопрос времени, – негодующе сверкает глазами Комбалетта. – Удавить бы гада! – я солидарен с Жюссаком, но Монсеньер морщится: – Если бы все было так просто… Не будет Гастона – и о себе тут же заявит дом Конде. Эти потомки Людовика Святого считают двоих сыновей Анри Четвертого достаточным препятствием на пути к короне, но если останется один – могут и поменять мнение. У главы дома уже есть два сына. – Нужен наследник, это лучшая защита от заговоров, – хмыкает капуцин. – Его величество тоже с этим согласен – в теории. – Кстати, принц Конде в кулуарах презентовал новый анекдот, – вступает Рошфор, откупоривая новую бутылку. – Якобы к нему попала медаль, одной стороны которой – профиль Людовика Тринадцатого, а с другой – профиль вашего высокопреосвященства и надпись «Не действуй без совета». – Довольно невинный анекдот, – замечает Комбалетта. – Все верно. – Да, но принц Конде завершил рассказ словами: «Орел и решка поменялись местами». Монсеньер хохочет, усаживается за стол, но тут же с воем взвивается. Мэтр Шико убивает меня взглядом, остальные изучают гобелен с Помоной, словно пересчитывая количество яблок у нее в переднике. В тишине раздается мягкий голос Мазарини, сетующий: – Монсеньер, у меня тоже геморрой… – встав со стула, он подает Монсеньеру небольшую красную подушечку, на которой сидел. – Незаменимое средство, увы. Мсье Арман, пылая скулами, принимает подушку, осторожно усаживается и соблаговоляет заметить: – Джулио, вы прекрасный дипломат. Сочувствую вашим оппонентам. – Я счастлив служить вашему высокопреосвященству, – разводит руками Мазарини. *Шаперон – плащ с капюшоном, одежда крестьян и небогатых горожан. **У католиков дата похорон назначается согласно желанию семьи, необязательно на третий день после смерти.