Загадки Красного Сфинкса

Глава XLVI. Меж двух берегов Надо было ехать через мост Менял. Или через Арколь – либо выше по течению, либо ниже. Сначала путь преградила процессия урсулинок, а теперь в Консьержери тащится обоз с дровами – нагруженные бревнами возы похожи на дроги. Мост не так давно открыли после проезда в Нотр-Дам его величества со свитой, так что число людей, желающих попасть в Ситэ с правого берега, необычно велико. Как правило гвардейцам кардинала везде открыт преимущественный проезд – но толпа давит так, что Купидону некуда поставить копыто. Вскрик – кто-то ринулся наперерез и попал под дровни. Окровавленного человека в выцветшем синем шапероне уволакивают куда-то прямо под ноги толпе под причитания его спутников. Купидон начинает яриться. – Тише, тише, мой хороший, – я глажу его по атласной шее, боясь, что он заведет Аттилу, и боевой конь сомнет толпу. Но Жюссак непоколебим в своем спокойствии и власти над конем, он бесстрастно разглядывает раздавленного простолюдина, неспешно проползающие мимо бревна, буланых битюгов, налегающих в постромки. По толщине бабок и размеру копыт Аттила не уступит и самому могучему из них, далеко превосходя в резвости. У моего каракового Купидона копыта маленькие, стаканчиками, изящная голова и огненный норов – как на его смоляной шкуре пламенеет подпал, так и сквозь выездку прорывается мятежный дух. Надо было вообще не идти на похороны. Матушка вот не пошла: «Ноги не держат – церковь теперь только в гробу увижу», и осталась в своем кресле – пить кофе и глядеть на огонь. А Леон, Фантина, Мария, Жаклин, Ансельм, Мадлен, Маргерит, Бернар, Гийом, Клер, Розин, Жан и Робер со своими вторыми половинами, детьми, внуками и правнуками – заполнили громадную церковь Святого Евстахия больше чем на две трети – так что вместе с соседями с улицы Булуа, друзьями, коллегами по цеху Жана-Батиста – мужа Марии и мной с Жюссаком и четырьмя гвардейцами – внутри яблоку негде упасть, и единственный просвет только у алтаря, где стоит гроб из красного дерева, позолоченный крест на крышке просвечивает сквозь кружевное покрывало. И даже вокруг гроба, меж корзин с розами и лилиями, ползает несколько ребятишек – кто-то из потомства Леона – судя по крупным головам и светлым кудрям. Мари-Женевьев пытается их утихомирить, когда служба им надоедает. Отец Альбер в новой лиловой сутане, новом парчовом стихаре, молодые причетники в новых необмятых сутанах, густой запах ладана и цветов, промокшие носовые платки, парадные одеяния – Жан-Батист с Марией на передней скамье разряжены в бархат и шелк – все это давит на меня со страшной силой, я кручусь как уж на сковородке, отчаянно дожидаясь конца службы. Я хочу оказаться на другой церемонии. – Король хочет, чтобы я отслужил мессу в Нотр-Даме, – сказал Монсеньер после визита в Лувр. – В честь Вознесения Господня, для ниспослания наследника. – Его величество не в курсе, что для нипослания наследника надо не мессы служить, а делать кое-что другое? – Комбалетта закатила глаза, а Ла Валетт бурно покраснел. – Чем можем – тем поможем, – хмыкнул кардинал. – Как же я не хочу покидать Рюэль… Даже ради дофина. Отпускать меня на похороны отца он тоже не хотел, но не возразил ни слова. Когда в Рюэль прикатили Мария, ее внуки Дени, Софи-Женевьев и крошка Бенедикт, а также так и не ушедшая в монастырь Коринна – то Монсеньер, к моей гордости, очень ласково их принял. – Ваше высокопреосвященство, вы уж отпустите Люсьена послезавтра на похороны батюшки! – Разумеется, – кивнул Монсеньер, с интересом рассматривая Марию. – Я сожалею о вашей утрате. Рад видеть свою молочную сестру – если припоминаете, последний раз мы с вами встречались тоже на похоронах. – Неужели, ваше высокопреосвященство? – поразилась Мария. Затем ее лицо сменило выражение недоумения на тихую, ласковую улыбку. – Мы тогда хоронили птичку. Малиновку, кажется? – Да, малиновку, – подтвердил Монсеньер, улыбаясь так же мягко. – Альфонс прочитал молитву, я сделал крест из веток и травинок, а вы снабдили нашу покойницу саваном из розовых лепестков. – Мне здорово попало за разорение цветника, – потупилась Мария. – А потом вас отправили в Наварру… И потом вы все время были с книжками. – А помните, как мы играли в догонялки, и я упал в грязь обоими коленями и ревел? А Леон отстирал мои чулки в пруду? Я ужасно боялся, что матушка не вынесет моих чернущих коленок. – А то, что вы два часа бегали в саду в мокрых чулках, она не заметила, – хихикнула Мария. – Каждый ребенок должен хоть раз вымокнуть без присмотра, – заметил Монсеньер. – Ваши тоже бегают? – Мои уж отбегали, ваша милость, – хохотнула Мария. – Скоро правнуки забегают. Хотя вот двоих привезла – это сын моей старшей дочери Дени, а это моя племянница Коринна – желают пойти духовным путем. Выложив это, она осторожно и вместе с тем фамильярно глядела на Монсеньера, ожидая его реакции. – Я слушаю, – его это, казалось, забавляло. – Я уже не хочу в монастырь, – прогудела Коринна, склоняясь в глубоком реверансе. – Я передумала. – Она теперь не хочет быть монахиней, а хочет стать молодой вдовой, – наябедничала Софи-Женевьев. Ла Валетт снова покраснел. – А ты вообще хочешь в театре кривляться! – негодующе засверкала глазами Коринна. – А батюшка говорит, что театр – это тоже храм! – Софи-Женевьев не осталась в долгу. – Вы обе в чем-то правы, – взявшись рукой за эспаньолку, вынес вердикт кардинал. – Ну а ты чего хочешь? – обратился он к Дени. Бледный, серьезный Дени поднял на кардинала большие темные глаза и выпалил: – Я хочу стать священником! – Больно высоко замахнулся, мы ему так и твердим, в духовное звание купцам хода нет, – заторопилась Мария. – Почему ты хочешь стать священником? – спросил кардинал, пристально вглядываясь в глаза мальчика. – Я люблю книги, – ответил Дени, вздергивая подбородок и еще сильнее бледнея. – Священникам можно читать книги. – Какие книги ты любишь? – «Мы знаем, что есть люди, не согласные с нами в вопросах веры. Мы надеемся, что мы сможем объединиться к любви к Богу. Мы сделаем все, что в наших силах, дабы достичь этого на пользу как им, так и нам, и одобрения королем, которому мы все обязаны служить»*. – Ты помнишь мою книгу «Наставления христианина»? – улыбнулся Монсеньер. – Да он ее наизусть знает, – прыснула Софи-Женевьев. – А ведь там даже нет рифмы! Пока старшие внуки Марии имели честь беседовать с Монсеньором, трехлетний Бенедикт атаковал Люцифера, мирно спавшего на коленях у Мазарини. – Ко-о-о-тик, – протянул малыш и осторожно погладил Люцифера по голове. – Ки-и-иса… Видимо, Мазарини ему тоже приглянулся, потому что Бенедикт, погладив кота, принялся гладить колено каноника. И кот, и человек приняли это благосклонно. – Бенедикт, иди-ка сюда, – в ответ на приказ Марии мальчик надул губы и затряс кудряшками, но послушно повернулся, еще раз вскинув голову, чтобы посмотреть на Мазарини, ласково его благословившего. – У вас, ваша милость, наверное, тоже племянников куча? – поинтересовалась Мария. – Видно, что вы детей любите. – Я надеюсь на скорейшее их появление, – улыбнулся Мазарини. – У меня две сестры. – Ох, пока их замуж всех выдашь – это такая морока! – притворно вздохнула Мария, все более вольготно чувствовавшая себя, обсуждая знакомую тему. – Недостача в женихах? – полюбопытствовал Джулио. – Ах, ваша милость, избыток! Так и прут, особенно после того как Люсьен стал его высокопреосвященству служить. Прохода нет просто. Наши уж сетуют – лучше б в старых девах посидели до тридцати и вышли б за купцов да судейских, чем выскочить в двадцать за плотников да трактирщиков. – Судя по всему, то, что упустили дети – наверстают внуки. – Спасибо вам на добром слове, ваша милость! – расцвела Мария. – И вашим сестрам тоже женихов хороших. И всем племянницам – пусть их будет побольше! Ей удалось его смутить, и он опять заслонился ладонями в своем излюбленном жесте, трактовать который как капитуляцию было ошибкой: поднятые ладони означали у Мазарини отказ от продолжения диалога и ничего кроме, хотя выглядел он при этом как сама кротость. – А ты любишь стихи? – приступил кардинал к Софи-Женевьев. – И песни! – запрыгала девочка. – Тогда мы попросим тебя спеть, – расцвел кардинал. – Твою любимую песню. – Конечно! Дени, Бенедикт – раз, два, три!       Его высоко! Преосвященство!       Нам обещал на небе райское блаженство!       Покуда жизнью живем земной –       Пусть похлопочет! Пусть похлопочет!       Пусть похлопочет он за нас пред Са! Та! Ной! Монсеньер кусал усы, Мазарини маскировал ржание Люцифером, Ла Валетт подозрительно трясся, скрываясь за плечом Мари-Мадлен, дети, чувствуя, что отличились, поддали громкости – даже Бенедикт вторил чисто и верно:        Одни лишь мы служители порядка,        Но кто же нам укажет верный путь?        Чтоб было шито-крыто, чисто-гладко –        Спеши, кого схватить, кого проткнуть!        Его высоко! Преосвященство!        Нам обещал на небе райское блаженство!        Покуда жизнью живем земной –        Пусть похлопочет, пусть похлопочет,        Пусть похлопочет он за нас пред Сатаной! Довольная Мария на всякий случай посетовала: – Ну почему вы исполняете эту солдатскую песню? Лучше бы псалом. – Она же про Монсеньера, – объяснила ей внучка. – А зачем же его высокопреосвященство станет хлопотать пред Сатаной? – спросил кардинал, улыбаясь, но глаза его смотрели печально. – Так потому что лицо духовное защищает своих людей от любых врагов, – деловито пояснил Дени. – И даже от Сатаны. – Потому что от других врагов они себя сами защитят. Они же служат его высокопреосвященству! Гвардейцы кардинала – самые храбрые люди на свете! – добавила Софи-Женевьев. Едва мы вышли за дверь, как малышня меня атаковала: – Дядя Люсьен, ну пожалуйста, покатайте! – Ладно. Только молчок. – Молчок, молчок, – согласились Мари и Софи-Женевьев, а Бенедикт даже прикрыл рот ладошками. – Ну держись, мелкота! – сгребя их всех в охапку, я помчался по коридору, провожаемый снисходительными взглядами Марии и Коринны. Конечно, они не выдержали и начали пищать, когда я заскакал вниз по лестнице, затормозив перед самой дверцей кареты. Когда я вернулся в гостиную, Ла Валетт стискивал руку Мари-Мадлен: – Я знаю, о чем вы подумали, взглянув на детей! Я думал вместе с вами! – горячо воскликнул он. – Ну это же очевидно, – пожала Комбалетта плечами. – Правда, дядюшка? – Разумеется, – мсье Арман опять принялся грызть усы, наблюдая, как пузатая карета уксусного торговца, увозящая мою родню, подпрыгивает на бревнах подъемного моста. – Франции нужен дофин. Вы согласны, Луи? – мед был в голосе Монсеньера, но Ла Валетту в этой мизансцене отводилась роль львиного черепа, а не Самсона. Сразу после визита родни меня ждала еще одна встреча, инициированная Монсеньером единолично. – Люсьен, – тихо, но не допускающим возражений тоном заявил Монсеньер накануне, – я больше не могу видеть на тебе лакейскую ливрею. – Как же быть, Монсеньер? – осторожно ответил я. – Надо пошить тебе гардероб, – он сделал паузу и немного посверлил меня взглядом, – гардероб истинного фаворита. – А как на это отреагирует двор, дорогой Арман? – осведомился отец Жозеф, снуя по кабинету и собирая по столу и ящикам секретера необходимые бумаги. – Как всегда. Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть, – ответил Монсеньер. – Одни начнут поносить меня в кулуарах, другие незамедлительно последуют моему примеру, затем первые примкнут ко вторым, а вторые – к первым. По скорости процесса сможем определить лояльность каждого представителя любой группы. – А что скажет его величество? Он крайне скуп в отношении комфорта. – Кабинет его величества подобен ледяной пещере – холодный, голый и хранящий первозданную белизну стен из белого камня, – кардинал обвел глазами резной потолок из мореного дуба, гобелены на стенах, зеркала, картины, высящиеся до потолка книжные стеллажи, турецкий ковер на полу, жарко пылающий камин. – Хорошо, что король не проводит там много времени, предпочитая охоту. – М-да, тенденции неутешительны. А в чем теперь ходит Сен-Симон? У него скоро будут испрашивать благословления – до того его наряд похож на рясу. Без королевы-матери двор все больше походит на смесь скита и конюшни, утрачивая последние капли рубенсовского жизнелюбия, – сурово закончил капуцин, с усилием застегивая раздувшийся бювар. – Она теперь воссоединилась с Рубенсом на его родине… – задумчиво говорит Монсеньер, разглядывая «Персея и Андромеду» – подарок художника времен его первого появления во Франции. – Говорят, Рубенс дает ей деньги – в память о былых щедрых заказах. – Оставим это! – тон Монсеньера непривычно резок. Отец Жозеф хмыкает и покидает кабинет, потрепав по Люцифера по холке. И вот в столовой расположился мэтр Лелонг – портной его высокопреосвященства, и четыре его помощника – закройщик мэтр Фурнье и три подмастерья, только что закончившие выносить из кареты рулоны дорогих тканей, бережно обернутые в полотно. На полу столовой уже красовалась невысокая подставка, на которую мне надлежало встать для обмера. – Прекрасная фигура, сударь, – мурлыкал мэтр, самолично снимая мерки. – Приталенный фасон, расширяющийся книзу, длина до середины бедра? Какой ширины рукава? – Может, сделать запястья в обтяг, а сверху широкие с напуском? – Ла Валетт недавно пришел в новом камзоле с такими рукавами – как всегда, красном с черными разрезами – ему очень шло. – Конечно, давайте посмотрим, – мэтр накинул мне на плечи кусок красного шелкового бархата и соорудил требуемый силуэт рукава. – Очень хорошо, сударь. – Хорошо, но не твое, – подал из кресла голос Рошфор. – Так ты похож на Генриха Восьмого – слишком монументально. – Конечно, ваша милость, – поклонился графу мэтр Лелонг. – Ваши цвета – красный, алый, винно-красный, – бормотал портной, драпируя меня в разные оттенки бархата. – Темно-вишневый… – А если попробовать синий с бирюзовым? И изумрудный с фисташковым? С молочным? – придирчиво разглядывая меня, предложил мэтр Фурнье. – Хорошо, но это должен быть шелк! Тафта и атлас, – повелительно махнул рукой мэтр, и подмастерья засновали, с глухим стуком развертывая рулоны, толчками обнажающие сочную начинку. Ворсистый бархат, гладкие как стекло атлас и шармез, скользкая тафта, невесомый муслин, прозрачный газ, рыхлый креп, выпуклая парча… Цвета и оттенки, сменяясь, начинали кружить мне голову. – На сегодня достаточно, – мэтр удивительно чутко понял мое состояние. – Определимся с основным – камзол с разрезными рукавами и кюлоты. Фасон приталенный, с баской? – Без. Просто расширяющийся книзу. – Я тоже так думаю. Винно-красный – идет вам бесподобно. Шелк? Бархат? – Шелк. – У нас есть новое поступление из Флоренции, – повинуясь повелительному жесту, высокий мосластый подмастерье набросил мне на плечо тяжелый дамаст цвета бордо, с вытканными розами того же цвета. Сочетание матового фона и блестящего рисунка выглядело одновременно роскошно и изысканно. – Великолепно! – не удержался Рошфор. – А отделка? – не отрывая глаз, я изучал свое отражение в огромном зеркале. – О, можно взять золотую парчу. Или винный более светлого оттенка. Но – с видом фокусника поднял палец мэтр, – у нас имеется такая же ткань, но с розами, вытканными золотом! В таком великолепии я выглядел, как Персей, освобождающий Андромеду. Здоровый, румяный, разряженный, раззолоченный – как жеребец на параде. Наверное, лет пять назад я был бы совершенно счастлив, но сейчас мне стало не по себе от помпезности наряда. – Красное с золотом – великолепное, величественное сочетание, известное еще с античности! – почувствовав мои колебания, заговорил мэтр Лелонг. – У вас необыкновенно счастливая внешность – это сочетание подчеркивает вашу красоту, не затмевая ее! – Слишком хорошо тоже нехорошо, – вспомнил я батюшкину поговорку. Да и вообще. Через два дня похороны, а я тут разряжаюсь, как павлин… – Мсье Лоран, – почтительно окликнул меня худой подмастерье. Согнувшись в полупоклоне, он протягивал мне штуку такого же шелка, но с серебряным узором. – Изволите попробовать? Уже зная ответ, я набросил ткань на плечо. То что надо. Не помпа, а величие. В зеркале я теперь видел другого человека – более умного, сдержанного, спокойного. Неожиданно властного. Это уже был не Рубенс, а кто-то другой. – Серебро больше походит к седине в ваших волосах, – прошелестел мэтр Лелонг. – Теперь я вижу, как вы правы! Строгость оправы ничуть не умаляет вашей природной яркости, подчеркивая благородство. – Я только недавно поседел, – утешил я человека. – Не успел еще привыкнуть. – У вас, мсье Лоран, удивительно цепкий взгляд, – поклонился мэтр Лелонг. – И отменное чувство цвета, – присоединился мэтр Фурнье. – Какую желаете отделку? Петлицы из серебряной парчи, пуговицы в оправе из серебра – муранское стекло, гранаты? – Может быть, серебро в виде роз, отливку? С точно таким же рисунком? – Я не перестаю восхищаться вашим тонким вкусом, мсье Лоран. Извольте посмотреть наши каталоги. Ив, неси флорентийские образцы пуговиц! К моему удовольствию, искомые розы там нашлись. – Бахрома, петли из лент, рюши, кружева? – Чересчур, – помотал я головой. – Разрезы по внешней стороне штанин? – Пожалуй. – И отделка мелкими пуговицами. Превосходный выбор, мсье Лоран. Пожалуй, на сегодня мы закончили. – Благодарю вас! – я наконец-то спрыгнул с постамента. – Послезавтра ваш костюм будет готов, – заверил меня портной. – Наша мастерская будет работать день и ночь. Завтра я привезу его на примерку. Если вы, сударь, найдете наши труды успешными, то по снятым меркам мы построим еще несколько более легких нарядов. – Рад быть объектом ваших попечений, – я еще раз поглядел на свое отражение, не в силах расстаться с образом нового себя. «Хоть портрет с меня пиши!» – мелькнула у меня неожиданная мысль. А мост Нотр-Дам все стоит. Что только не лезет в голову, пока ждешь возможности проехать! Нарастал гул голосов, не выдержав, возчик подстегнул своего тяжеловоза – конь налег в постромки, но передняя телега, как назло, остановилась: ее возница уронил шляпу. К счастью, его не раздавило бортами, когда дровни сцепились ступицами колес в тщетной попытке разъехаться. Да что же это такое! Купидон вновь коротко заржал, откликаясь на храп тяжеловоза, которого, забрав в кулак удила, его возница пытался оттащить назад, разрывая коню губы. Мы уже битый час торчали на этом перекрестке – можно было не сбегать прямо из церкви, а поехать на кладбище, нести гроб, бросить цветок в могилу… – Смотри, какой красавец, – донесся до меня звонкий шепот: наша группа все-таки привлекла к себе внимание людей, вместе с нами сдавленных в заторе. Согбенная старуха, весьма дородный мужчина – по виду лавочник, в засаленном колете и шляпе с давно обвисшими полями, его очень недурно одетая жена в плоеном чепце и хорошенькая дочка в голубом платье с шелковыми бантиками по корсажу – вся семья приняла деятельное участие в обсуждении моей особы. – Это же любимец его высокопреосвященства! – заявила жена, поправляя на груди оборки. – Какой же красавчик, право слово. – Да-а-а… Бравый парень, – не стал спорить ее муж. – В седле сидит как влитой. – Блудники и прелюбодеи! – возмутилась старуха. – Замолчите, бесстыдники! – Тише, мама, – закатила глаза лавочница. – Хотите, чтобы нас арестовали за оскорбление кардинала? – А вы уж перед ним готовы юбки задрать, бесстыдницы! Ты, Жанна, мужняя жена, а тебе вообще рано еще об этом думать! – дернув внучку за руку, старуха вперила в меня взгляд маленьких темных глазок, сердито поджимая губы. – Мужняя жена… Ты бы пива пил поменьше, я бы и не пялилась на молодых красавчиков, – жена похлопала лавочника по обтянутому колетом брюху. – Ишь, чрево-то наел. – Это печень, которой я, как Прометей, кормлю наших деток! – возмущенно ответствовал лавочник. – Все лучшее – им, а я у тебя хожу как последний бродяга со Двора Чудес – в этой шляпе я женился! И колет не менял с тех пор, как крестили Жюльена! – Папа, когда крестили Жюльена, вы были в два раза тоньше! Не в два же раза растянулась буйволова кожа? – Молчи, неблагодарная! – накинулась на дочку мать. – Отец на вас как вол пашет, а вы только кровь его пьете, захребетники! – Вырастили деточек, нечего сказать! – подключилась старуха. – Одни наряды на уме да любовные романы! Нет чтоб помолиться, попоститься, у старших совета испросить – только и горазды на чужих любовников пялиться. – Тише, мама, – пробасил лавочник, торопливо оглядываясь. – Не нашего ума дело. – Уж какой пригожий, и одет так богато, а конь под ним какой! – девушка сложила ладони в молитвенном жесте. – И чем только кардинал его приворожил – он же старый. – У тебя все старые, – обиделся ее отец, – у кого молоко на губах обсохло. – Говорят, кардинал знается с самим Сатаной – вот и приворожил молодчика, – шепотом произнесла мамаша. – Тише, дурища! – зашипела старуха. – Не поминай нечистого. Говорят, кардинал пообещал его в золотом гробу похоронить! В золото-о-ом! Да кто б отказался? – Действительно, никто, – согласно покивала головами вся семья. – Давеча видали мы мсье Сен-Симона, – развила мысль лавочница, – не сравнить с этим: и худенький, и бледненький, и одет как монах – кардинальский-то куда казистей! – Да чтоб вы понимали в фаворитах, мамаша! – неожиданно подхватил тему высокий носатый подмастерье с теслом под мышкой. – У короля лучше! – А ты кто такой, чтобы спорить с моей женой? – возмутился лавочник. – Она побольше твоего понимает! У кардинала лучше! – У короля! – У кардинала! – У короля! – плотника поддержали отставной солдат, две проститутки, пекарь и протестант в черном с ног до головы. – У кардинала! – не сдавались пожилая горожанка, аптекарь и молодой писец, а примкнувшие к ним три монаха-капуцина в грубошерстных рясах и сандалиях на босу ногу решили исход баталии. – У кардинала лучше! Голова моя закружилась, мне казалось, что я слышу каждое слово, витающее над рекой, все крики и шепоты, хохот, плач, стенания и приказы… Облако звуков наплывало на меня, лишая рассудка – я поглядел на моих спутников: Жюссак привстал в стременах, вглядываясь в начало дровяного обоза, четверо гвардейцев хранили на лицах обычное выражение спокойной скуки – кажется, от пришествия голосов страдаю только я. – Король лучше бы занимался женой, а не фаворитами, сколько можно тянуть с наследником… – Или кардинала попросил бы… – Не богохульствуйте, брат Гийом… – У кардинала у самого гнилой зад, не зря он чурается женщин… – Вы с ума сошли? Да у кардинала в любовницах была королева-мать, а сейчас королева Анна! – Ну и где тогда дофин? – Его высокопреосвященство чтит кровь Генриха Четвертого и не допустит появления на троне бастарда… – Да какая разница – бастард, не бастард… Лишь бы был. – Что вы такое говорите, Сюзанна, не иначе как оправдываете собственные грехи… Ваш младший сын похож на кого угодно, только не на вашего законного мужа…. – Ничего, муж не жалуется… Ладный паренек получился, не завидуйте, соседка, я не виновата, что вам Господь деточек не дает… – Помолимся, братие, о ниспослании дофина… – Пора покончить с мужеложцами и еретиками! Сжечь всех! Сжечь! На костер… – Эй, ребята, не бейте его – он блаженный… – Эх, а я б родила от такого красавчика – хоть дюжину! Глаза какие жаркие – ой, девочки, он на меня глядит! В груди так и пекет, так и пекет – ровно уголья из очага сглотнула… – Эй, красотка, может, я тебе сгожусь, пока этот черноглазый кардинала ублажает? – Отстань, мосталыга ходячая, не для тебя ягодка росла… – Грех, грех это… Всех грешников ждет геенна огненная… И тебя, и меня, и короля, и кардинала… Кара Господня неотвратима… – Готово, брат Лука? Вы уверены в твердости своей руки? Все надо сделать сегодня, второго шанса не будет. Я вонзаю шпоры в бока Купидона. Конь заходится в ржании, встает на дыбы и пляшет, расчищая место для разбега – люди отшатываются, напирая друг на друга. Три шага! Мне нужно три шага! Впереди чисто. Галоп! Наискось к дровням. Ап! Шпоры! Купидон взвивается над бревнами, за этот миг толпа успевает сдать назад, и конь никого не калечит, приземляясь на другой стороне. Распаленный конь – достойная причина, чтоб толпа разомкнулась, как Чермное море перед Моисеем, а потом сомкнулась намертво – Жюссаку и гвардейцам хода нет. Я мчусь, не касаясь седла, быстрей, быстрей! Зато на Рю Де Ла Сите свободно, воздух на галопе бьет в грудь, трудно дышать – или это смятение? Сердце бьется быстрей, чем копыта Купидона касаются брусчатки. Скорей! Я должен успеть! Скорей! Вот Нотр-Дам. Поводья – не глядя – какому-то конюху. Скорей! Месса закончилась, я толкаюсь меж рядов, торопясь к Средокрестию – без церемоний снося с пути парчовые, атласные и бархатные спины – Монсеньер уходит в придел, собственноручно неся ларец со Святыми дарами… Спешу в ризницу. Как нарочно, придворные идут к причастию как горная лавина – не растолкать, пробиваюсь к ризнице как тонущий – к поверхности воды. Там тоже люди, но их меньше – Монсеньера уже извлекают из орната. Последний рывок, чья-то нога, я спотыкаюсь – вот Монсеньер дергает за край манипула, повязанного на левое запястье – кровь! Капля крови на запястье. Я не успел. *Это слегка перефразированное начало первой речи Ришелье в качестве епископа Люсона (цит. по книге П.П.Черкасова). Из «Наставления христианина», к сожалению, не нашла на русском ни строчки. А ведь эта вышедшая в 1618 году книга в свое время была невероятно популярной в Европе, переводилась на многие языки, включая арабский, и выдержала массу переизданий!