Загадки Красного Сфинкса

Глава XLVII. Две королевы Я не успел. Капля крови выступила на запястье Монсеньера. Морщась, он разглядывал ранку, капля превратилась в струйку и змейкой скользнула по руке, окрасив край кружевной альбы. «Змеиный яд надо высосать», – мелькнуло у меня в голове. К счастью, рядом с кардиналом стоял граф де Турвиль – поняв без слов, он заслонил меня своей обтянутой серым шелком спиной. Склонившись над рукой словно для благословления, я принялся высасывать кровь из ранки. Воображаю, что подумали придворные и причетники. – Благословляю тебя, – послышалось сверху, руку дернули, пришлось отпустить. Мсье Арман разглядывал манипул – широкую белую ленту в полтора фута длиной, с вышитым крестом посредине и золотой бахромой на концах – и пару булавок, которыми кардинал закрепил ее на руке, проигнорировав тесемки. Может быть, зря я так всполошился? Он уже несколько раз накалывал руку, после чего на некоторое время смирялся с завязыванием и развязыванием узлов до и после литургии. Я его понимал – кардинала перед мессой облачали дольше, чем рыцаря – неудобно, должно быть, двигаться в шести слоях шелка и парчи, с митрой на голове – но мне было страшно. Из-за его спины я всматривался в людей, набившихся в ризницу: мне мерещились толстые щеки брата Луки – моего выжившего похитителя – но не видел никого, даже отдаленно похожего. Зато увидел короля, неспешно шествующего по коридору из расступающихся придворных, в сопровождении прекрасной дамы в белом парчовом платье со стоячим кружевным воротником и разрезными рукавами, отделанными голубой тафтой и виньетками из серебряного галуна. Такие же виньетки украшали ее декольте, увенчанное бантом из голубой атласной ленты с громадным квадратным сапфиром в центре и подвеской из грушевидной жемчужины голубоватого оттенка. Крупные жемчужины украшали и ее прическу из вьющихся белокурых волос. Прекрасные голубые глаза глядели величественно, безразлично и отстраненно. Она походила на Марию Медичи как дочь – волосами, глазами, фигурой, лицом – разве что подбородок не так выдавался вперед, как полагалось бы представительнице династии Габсбургов – но разительно отличалась от королевы-матери статуарностью всего облика – казалось, эта прямая спина никогда не сгибается, а прекрасные глаза никогда не моргают. Королева-мать за это время успела бы приложиться к перстню мсье Армана, обхватив его руку своими, потрепать за плечо, не переставая улыбаться, одернуть сына, сделать ценное замечание невестке, отдать несколько приказов свите – а королева Анна лишь молча и неподвижно пребывала в пространстве рядом с супругом, будучи бесконечно далека – и от венценосного супруга, и от бледного Сен-Симона за его плечом, и от князя церкви, ее благословившего. – Вся Франция в едином порыве возносила сегодня молитвы о скорейшем ниспослании дофина! – провозгласил Монсеньер в поклоне, глубиной которого пытался замаскировать упрек, тем не менее безошибочно распознанный королем. – Мы знаем, как близко к сердцу вы принимаете интересы Франции, – ледяным тоном процедил его величество. – Особенно когда они совпадают с вашими собственными. – У меня нет интересов помимо государственных! – воскликнул Монсеньер, прижимая руку к сердцу. – Вы правы. Мы никогда не имели слуги более бескорыстного и преданного, чем вы, кузен, – произнося эти любезные слова, король не отрывал от меня своих траурных глаз. – Жаль, что истинная преданность в наше время встречается столь редко… – Я счастлив служить вашему величеству! – кардинал склонился еще ниже. – А мы счастливы сообщить вам, что по причине великих, достойных уважения и важных услуг, которые мы получили от вас, мы сделали сеньорию Ришелье герцогством, а вас – герцогом и пэром Франции. Торжественно развернувшись, король понес к выходу спину в черном камзоле, давно выученном наизусть всеми присутствующими. А воротник у него был в худшем состоянии, чем секретарский Ахиллес! Следующее утро пахло скипидаром и конопляным маслом: я не мог оторваться от зрелища работы старика-художника, старательно выводившего герцогский герб на дверце кареты, едва избавленной от пыльного покрова, полученного на пути из Рюэля. Три красных угла на белом поле – кратко, победоносно, в любимых цветах Монсеньера – герб ему очень подходил. Уголком глаза я заметил у окна мсье Армана с котом на руках: Люцифер отворачивался, а затем вырвался и спрыгнул – ядреный запах скипидара настиг и его. «Опять у открытого окна стоит!» – пришлось срочно подниматься на второй этаж и уговаривать Монсеньера уйти со сквозняка. Пока я поднимался, Люцифер успел сменить гнев на милость и залез на подоконник, ловя мсье Армана за распустившийся хвост повязки, обматывавшей его руку. Я отогнал кота и аккуратно завязал полотняные концы. – Мсье Арман, вам не больно? – Я уже сто раз ответил, что нет. На булавках, извлеченных из манипула, мэтр Шико ничего не обнаружил – никакого яда или чего еще, хотя и перевязал ранку – на всякий случай. Не то чтобы Монсеньер доверял клирикам, служившим в тот день в соборе, но доселе он не имел причин подозревать Жана-Франсуа де Гонди, архиепископа Парижа, чьим кафедральным собором был Нотр-Дам. Но меня не переставала мучить мысль, что третью булавку мы так и не нашли. Чтобы не потерять манипул во время службы, его скрепляли тремя булавками, херувимообразный юный диакон подтвердил это, так же клянясь, что не заметил ничего необычного или подозрительного, – но третья булавка как в воду канула, хоть я и излазил на коленях всю ризницу, не щадя новых штанов из флорентийского дамаста. К чести мастерской мэтра Лелонга, ни одна пуговица не оторвалась и не потерялась. Наверное, надо было перестать мучиться и просто радоваться жизни – тому, что мсье Арман стал теперь герцогом. И пэром. – А что значит «пэр»? – спросил я у Шарпантье. – Звание пэра дает привилегию быть судимым только судом пэров во главе с королем, – ответил Дени. – Боже упаси. – Еще право присутствовать на заседаниях парламента, – добавил секретарь. – В общем, для почета. Выше только принцы крови и король. – Как вы пережили разоблачение моего бегства из вашего дома? – мне было неловко за то, что все так сложилось, но что делать, коль вся жизнь летит кувырком в каких-то немыслимых кульбитах. – О, не хотел бы я попасться Жюссаку в качестве врага – я и в качестве друга еле дышал, когда он устроил мне допрос с пристрастием, – Шарпантье побледнел при воспоминании, – а вот Антуанетте удалось с ним поладить. Она пообещала ему жеребенка от Хлои. – Я очень рад, Дени. Мне очень понравилась мадам Антуанетта – она сама попросила ее так называть – вы за ней будете как за каменной стеной. – Ах, Люсьен, за какие мои заслуги мне посланы такая жена, такой друг и… – он смутился, но закончил, – такой патрон? – Как говорит отец Жозеф – на вас снизошла благодать, – отшутился я, но в груди потеплело. – Я ведь собирался проведать Купидона – как он после вчерашнего. Хотите, пойдем вместе? – А письма Густаву-Адольфу, разумеется, сами себя напишут? – закатил глаза Монсеньер, налюбовавшийся герцогским гербом на карете. – И зашифруют себя они тоже сами. – Никак нет, Монсеньер! – хором ответили Шарпантье и Россиньоль – маленький человек с крючковатым носом и вечной усмешкой на тонком бритом лице – шифровальщик кардинала. С ним вышла дурацкая история. Когда он только появился, рекомендованный кем-то из старых знакомых мсье Армана, то заявил, что за пять минут разгадает любой шифр, который только может выдумать кто-нибудь из присутствующих. Рошфор, Шарпантье, мэтр Шико, Ла Валетт, Мари-Мадлен и сам мсье Арман приняли вызов и были посрамлены – их шифровки Россиньоль расщелкал, как орехи – Мари-Мадлен – как греческий, а загадки остальных – как тонкокорый фундук. Я и в мыслях не держал состязаться, но Мазарини был в Риме, а отец Жозеф – в Швеции, и постоять за честь дома Ришелье было больше некому – обратиться с подобной просьбой к Жюссаку никто не решился. Через час тяжких мук я кое-как написал без клякс придуманную фразу. Теперь предстояло ее зашифровать – мсье Россиньоль показал как: – Каждой букве ты присваиваешь какой-нибудь символ – или номер, или кружочек, крестик, галочку. Главное, чтобы один значок соответствовал одной букве. И записываешь по порядку. Например, в слове «Анна» четыре буквы. Если А у нас будет кружочком, а Н – крестиком, то получится кружок-крестик-крестик-кружок. Понятно? – Понятно. И вот теперь я старательно выводил на бумаге крестик-галка-палка-галка-квадратик-ромбик-треф-сердце-треугольник-пика-галка-ромашка-крестик-точка-ромбик. Ну наконец-то. И даже ни одной кляксы! Неимоверно гордый собой, я отдал шифровку Россиньолю, принявшему ее со снисходительной улыбкой. Опустив на глаза очки с чудовищно толстыми стеклами, он запорхал над бумагой кончиком остро отточенного карандаша. Вдруг движения его стали резкими, губы зашевелились и он поглядел на меня сначала через очки, потом – убрав их со лба на затылок. Кажется, кондотте пришлись по вкусу эти изменения в программе – все с удовольствием наблюдали, как шифровальщик достает какие-то таблицы и начинает подсчитывать и сверять данные. Потом Россиньоль принес словарь. Потом другой словарь. Потом осведомился, точно ли на французском языке составлена записка. Потом он внимательно изучал мое лицо, после чего тонко улыбнулся, захлопнул все словари, сложил таблицы в бювар и с новыми силами запорхал карандашом над моей писаниной, наконец, разразившись дребезжащим хохотом. – Бесподобно! Первый случай в моей практике! – Неужели? – осведомился Монсеньер, словно шифровальщик сказал что-то очень лестное. – Воистину! Я знаю французский, итальянский, английский, немецкий, шведский, арабский, польский, персидский, арамейский, греческий и латынь – но с французским безграмотным столкнулся впервые! – Вот как… – Понимаете, – заторопился Россиньоль, обычный шифр раскрывается элементарно – достаточно знать среднюю частотность определенной буквы в языке. И вывести соотношение в конкретном тексте. Если в итальянском языке частотность О равна 20%, то каждая пятая буква в шифровке будет О с большой долей вероятности. И такие соотношения есть в каждом языке по каждой букве. Но что я могу сделать вот с этим? – он помахал моей запиской. – Начиная с содержания: вот что писали все вы? «В ожидании окончания обеда обозревал аппетит его высокопреосвященства и остался им весьма недоволен», «Господа! Граф Тьельский шулер!», «Добродетелью украшайтесь», «Кто найдет красный чулок, пускай отдаст Ла Валетту», «Мари, я вас люблю безумно!» – ну это вообще элементарно, «Хоть ты и тринадцатый, а дурак» – все это понятно и разумно. Но что нам пишет этот молодой человек? – Россиньоль возмущенно обвел глазами общество. – «Рыба сидела на дереве»! Разве рыбы сидят на деревьях? – Ну… это была сумасшедшая рыба, – смутился я. – Ладно. Это полбеды. Но в вашей интерпретации эта фраза выглядит так: «Раб асдел над ирви» – шифровальщик протянул лист Монсеньеру. – Как тут можно посчитать соотношения? – Ну я так и написал, – я вынул из кармана записку. Стараешься-стараешься, ни одной кляксы – и вот результат… – Безграмотные люди чрезвычайно редко составляют шифровки, – сочувственно поглядел на меня Монсеньер. – Зато как эффективно – может быть, нам взять на вооружение этот метод? – Боже упаси. Наиболее эффективным использованием мсье Лорана в шифровальном деле было бы обрить ему голову, чтобы сделать татуировку – допустим, плана крепости – и подождать месяцок, пока волосы снова не отрастут. – Римский способ… – Монсеньер взялся за бородку. – Никаких крепостей! – содрогнулся он. – В конечном счете вы справились и с этим – превосходная работа! – Благодарю, Монсеньер! – поклонился Россиньоль, еще раз окидывая меня разгневанным взглядом. Шифровальщик вел весьма обособленную жизнь, почти все время проводя в своем кабинете – маленькой комнате без окон, со множеством шкафов, сейфом и огромным письменным столом, заваленном изгрызенными перьями – была у Россиньоля такая привычка. Обедал и ужинал он тоже там, лишь изредка выходя и перекидываясь словом-другим с секретарем. Монсеньер доверял ему ключ от своего кабинета – как мне и Шарпантье. Так что до конюшни мне пришлось идти одному. Кроме конюха, доложившего, что с Купидоном все в полном порядке, у денника толпилось несколько гвардейцев под предводительством их капитана Кавуа – бравого черноглазого молодца с отменной выправкой. Он действительно был не чужой Ришелье, но в Пуату никогда не бывал, а вырос в Париже, в семье близких друзей Ла Портов – родителей госпожи Сюзанны, и долгое время служил с ее братом Амадором, ныне губернатором Гавра. Он был на вид простодушен, но занимаемая им должность исключала наличие в человеке подобных качеств, так что я относился к нему настороженно. Все разглядывали Купидона. Почтительно уступая дорогу, Кавуа спросил: – Бойцы говорят – вы, мсье Лоран, вчера взяли барьер в пять футов высоты и восемь – ширины? – Когда прыгал – думал, там все двадцать, – хмыкнул я. – Воз с дровами. – Без разбега? – Сколько свечкой наплясал – столько и разбег. Трех шагов хватило. – Отменный прыжок, – он был серьезен. – Ни один из моих гвардейцев не смог бы такое повторить, даже на таком коне, как Купидон. – Почем знать – я б тоже не поверил допрежь того как прыгнул. – Ваше искусство наездника, мсье Лоран, выше всех возможных похвал. Ишь как заговорил. Я не очень-то люблю мужчин этого типа: замечают тебя, когда на их глазах проявишь физическую доблесть – побьешь кого, проткнешь или вот возьмешь барьер. Хотя и до, и после прыжка через дровни я был одним и тем же Люсьеном Лораном. – Возможно, вы удивляетесь моему вдруг вспыхнувшему интересу, мсье Лоран, – все-таки в уме ему не откажешь, – но поверьте: ваш прыжок – это не причина, а лишь повод, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение. Я был и остаюсь вашим покорнейшим и преданнейшим слугой. Именно такую формулировку Монсеньер использовал в подписи в письме наместнику Кастилии – в то недолгое время, когда мы воевали с Англией, а с Испанией замирились. Не нравился мне Кавуа. Я вспомнил Жан-Поля Виньи, и тоска сжала мне горло. Как там растет его племянница или племянник? Я ведь даже не узнал, кто родился, кого выбрали в крестные и как назвали ребенка… – Собирайся, – велел Монсеньер. – Я еду инспектировать Большой Люксембургский дворец – король вернул мне звание сюринтенданта. Опять мост Нотр-Дам! Вот обязательно нужно ехать через Ситэ, лучше бы через мост Руаяль или хоть по Новому! Но Монсеньер не горел желанием лишний раз проезжать под окнами Лувра, и я пялился в окно, словно ждал встречи со встреченными вчера людьми, настолько неравнодушными, как оказалось, к интимной стороне жизни первого министра. Не смотреть в окно я не мог – Монсеньер погрузился в бумаги, а Мари-Мадлен любезничала с Ла Валеттом. Вот сейчас ее туфелька игриво прикоснулась к его лодыжке, обтянутой красным кардинальским чулком – сейчас стрелка пойдет, от острого края пряжки. Точно. К тому времени, как мы достигли знаменитого фасада, отделанного рустованным серым камнем, чулок был безнадежно погублен. Лишенный хозяйки дворец словно вопрошал: «Почему меня все покинули? Разве в моих залах мало позолоты, лепнины, наборного паркета, резного дуба и полированного мрамора? Турецких и персидских ковров, изящной мебели, чудесных флорентийских безделушек ювелирной работы? Разве мои окна не выходят в прекрасный сад с фонтанами? Почему в моих покоях не горят камины, не слышится женский смех, не пахнет бергамотом, розой и амброй, не звенит лютня? Не кричит большой желто-синий попугай с длинным хвостом?» Самое большое потрясение ждало меня в галерее второго этажа. Длинная низкая галерея словно раздвинулась передо мной – так много пространства, воздуха, света и огня было на полотнах, покрывающих стены. – Странно, почему они с Рубенсом остановились на обнаженной груди? Написал бы ее голую, чего уж там. Впрочем, достаточно посмотреть на Андромеду, написанную в год получения заказа для галереи… – Монсеньер, раздув ноздри, уставился на портрет королевы-матери в образе Минервы. – Дядюшка! – ахнула Комбалетта. Ла Валетт навострил уши. – Я пошел вниз, буду у казначея, – обдав нас ветерком от развевающейся мантии, мсье Арман умчался на первый этаж. – Он до сих пор думает, что у королевы-матери были шашни с Рубенсом, – пояснила Мари-Мадлен. – Ну а что? Художник – весьма красивый мужчина. Следующая картина изображала обнявшуюся полуобнаженную пару, которую я сначала по невежеству своему принял за Марию Медичи и Генриха Четвертого, но Мари-Мадлен объяснила, что это Юпитер и Юнона, наблюдающие за рождением будущей королевы в компании с тремя мойрами. Вот это мойры так мойры! Втрое толще наших! Я подошел поближе к этим прекрасным телам, словно парящим в воздухе – таким нежным, легким… Словно не из длинных волнистых мазков, похожих на отпечатки женских локонов, состояла поверхность картины, а из облаков, утренней зари, свежести и счастья… Интересно, есть ли шанс поменять мойр с «Триумфа смерти» на эту радость бытия? Я ничего бы от жизни больше не желал, когда б Арман стал похож на Лахесис в интерпретации Рубенса. Буйство плоти в виде парящих, сидящих, обнимающихся богов, богинь, граций, амуров и нереид, роскошные, с большим вкусом подобранные наряды, белые и золотистые тела, белые туники и красные плащи – сколько в этом было жизни! Кони! Павлины! Львы! – А ведь на церемонии брака по доверенности присутствовал Рубенс… Ему двадцать шесть, ей двадцать четыре… – А какой Людовик был красивый в детстве! – его величество, действительно, был на диво пригож собой – большие черные глаза, без траурной матовости, правильные черты лица, стройные ноги в чулках до бедер, по моде того времени – жаль, что теперь так исхудал. Смерть великого короля Генриха вызвала у меня слезы – как благородно его чело, увенчанное лавровым венком! А разве правильно, что на небеса его возносят не ангелы, а языческие боги? Мари-Мадлен и Ла Валетта больше интересовала правая часть картины: – Это что за воин с грудями? – Это же Франция! Вручает вдове символы власти – вполне прозрачная аллегория. – Погодите, а это тоже аллегория – коленопреклоненные вельможи у трона? Это же Бельгард! Это Монморанси! Это Конде! А это… – А это ваш отец. Герцог Д Эпернон. Ближе всех, между прочим. – Хорошо хоть Кончини нет. Следующим сюжетом, удостоившимся комментариев, стал «Договор в Ангулеме», на котором Мария Медичи в черном вдовьем одеянии принимала оливковую ветвь – символ мира – из рук Меркурия, облаченного лишь в сандалии и шляпу. За плечом Меркурия стоял седобородый кардинал, за плечом королевы – кардинал молодой. И очень красивый. – Узнаешь? – Это М-м-монсеньер? – мужчина чуть отвернулся от зрителя, но рост, фигура, красивые руки, снисходительный взгляд – неужели это молодой мсье Арман? – Да не может это быть Ришелье! – кипятился Ла Валетт. В 1619 он еще не был кардиналом. А я – был! И тоже помогал устанавливать мир между королевой и ее сыном. Не смотрите на меня так, Мари, я был тогда на десять дюймов худее! – И выше? – отрезала Мари-Мадлен. Ла Валетт почел за благо сбежать. С другой стороны, нос у кардинала на картине был скорее прямой, чем горбатый. Да и рокетту мсье Арман на моей памяти никогда не надевал и даже не имел в гардеробе. Слишком женственным был жест, которым клирик на картине придерживал подол мантии – словно горожанка, идущая через лужу. Но сама мысль, что Арман когда-то был или мог быть таким – с короткими волосами, румянцем на щеках, безо всяких ям под торчащими скулами, без взгляда василиска – бросила меня в жар. Или тут душно из-за низких потолков? – Жаль, что все так вышло, – выразил я чувство, одолевавшее меня после знакомства с жизнью королевы-матери. – Да уж, – Мари-Мадлен утирала нос платочком. – За семь лет ее правления – ни войн, ни народных восстаний, ни мятежей, сыну сделала лучшую партию из возможных – ведь на испанской принцессе его женила! И все равно все не так. Головы не рубила, а королевство меж тем не развалилось – этого ей простить и не могут. – А как же Кончини? – возразил я неуверенно. – А что Кончини? Когда королева-иностранка правит с помощью министра-итальянца – все ненавидят их, а не честных французов. Это сплачивает нацию, – грустно улыбнулась Мари-Мадлен. – Нет лучшего способа заставить народ и аристократию полюбить юного короля… – Вы закончили любоваться? – два кардинала, задрав головы, смотрели на нас снизу. Все-таки тот, на картине, больше похож на мсье Армана. В карете Монсеньер морщился и массировал виски. «Неужто мигрень? Давненько не было», – подумал я. Но когда он в очередной раз поднял руку, я заметил красноту, расползающуюся из-под повязки. Кожа на месте укола покраснела, натянулась и болела при прикосновении. У Монсеньера начался жар.