Загадки Красного Сфинкса

Глава XLVIII. Мрачный жнец Мэтр Шико, видимо, томимый предчувствиями, уже мерил четким солдатским шагом широкую парадную лестницу. – Что тут у нас? – он пощупал пациенту лоб и размотал повязку. – Все-таки попала инфекция. Рука уже заметно раздулась, красные полосы ползли по запястью, поднимаясь к локтю и спускаясь по ладони к пальцам. – Надо было прижечь, – хмуро разглядывая руку, заметил Монсеньер. – Угольком из кадила. – Прижечь никогда не поздно, – бодро возразил медик, отчего мне стало очень неуютно. – Но я пока не вижу оснований для столь радикальных мер. Отправляйтесь в постель и приступим к очищающим процедурам. Очищающими процедурами стали промывание желудка, клистир и кровопускание. В результате мсье Арман лежал бледный, его била дрожь, несмотря на пылающий камин и два пуховых одеяла, а краснота поднялась до плеча, раздув руку почти вдвое. – Полтора миллиона ливров… – он прервался – не хватало дыхания. – Густав-Адольф должен начать наступление не позднее сентября. Закончите письмо сами, Дени. – Да, Монсеньер, – поклонился Шарпантье, бледностью могущий соперничать с больным. – Как только появится отец Жозеф – сразу ко мне. – Да, Монсеньер. – Дядюшка, пора принять лекарство, – жидкость в руках Мари-Мадлен не отличалась приятным запахом. – Опять мандрагора? – До мандрагоры пока не дошло, но если желаете уйти в мир грез, я замолвлю словечко мэтру Шико, – хладнокровно сообщила племянница, придерживая чашку у губ Монсеньера. Где-то далеко на улице кто-то как резаный заорал: – Я уйду! И вернусь! Как велите мне вы – я не знаю других королев! – Как я завидую этому молодому человеку… – слабо улыбнулся мсье Арман дрогнувшими губами. – Пожалуй, я знаю, о чем буду грезить. – Сейчас его прогонят ваши гвардейцы, дядюшка. Не заговаривайте мне зубы. Еще два глотка. Еще один. – До чего противно, – пожаловался Монсеньер, отворачиваясь от пустой чашки. – Мэтр Шико туда что – сушеных жаб добавляет? – Да хоть толченых скорпионов – ваше дело лечиться. Жабы и скорпионы возымели действие – мсье Арман покрылся испариной, жар утих. Мэтр Шико считал ему пульс, дал выпить еще какие-то порошки и остался коротать ночь в кабинете на кушетке. Я не раздеваясь прикорнул на краю кровати Монсеньера. Ночь прошла спокойно – больной не бредил, не метался, лишь дыхание было более частым, поверхностным. Но утро не принесло ничего хорошего – мсье Арман не открывал глаз, лицо его горело, красные полосы виднелись в горловине ночной рубашки, рука распухла вдвое. Место булавочного укола загноилось. – Гной – это хорошо, – пробормотал медик, осторожно определяя границы гнойника. – Рана очищается… Но этот жар с утра мне совсем не нравится. Медик велел положить мсье Арману на лоб холодную мокрую повязку – она нагрелась мгновенно, даже пар повалил. – Мне не нравится частота пульса, – помрачнел медик. – Мне не нравится учащенное дыхание. Я полагаю, необходим консилиум, – обратился он к Мари-Мадлен. – Я напишу королевским лекарям мэтру Бувару и мэтру де Ля Броссу, и лекарю ее величества Анны Австрийской – мэтру Гено. Через час вокруг ложа больного собрались медицинские светила – мэтр Жан Бувар – громадный, важный, весь в испарине, в расстегнутом на животе пунцовом бархатном камзоле, мэтр Ги де Ля Бросс – сухонький старичок с печальными глазами, напомнившими мне взгляд его сюзерена, и мэтр Гено – жутковатого обличья аскет со впалыми щеками. Вид его был столь мрачен, что ей-богу, в клювастой маске чумного доктора он выглядел бы привлекательнее. Мсье Арман не приходил в сознание, но это не пугало мэтра Шико так, как жар и красные полосы, почти добравшиеся до сердца. Я ничего не понял из их долгих разговоров, но выражение лица Комбалетты служило мне переводчиком – право же, я бы хотел похуже ее понимать – после того как мэтр Бувар, в сотый раз пройдясь по лысине платком, возвел очи к потолку, а двое его коллег горестно уставились в ковер – сомнений не осталось. Не в силах больше глядеть на Мари-Мадлен, я отошел к камину и принялся ворошить угли, прислушиваясь к непонятным словам, доносившимся от кровати: – Absessus… – Gipotensio… – Septicopyaemia…* – это длинное слово, произнесенное свистящим шепотом, опять напомнило мне о змеях. Оставив кучу разных баночек и порошков, светила удалились, лекарь его величества еще задержался и что-то долго внушал по-латыни угрюмому мэтру Шико. Наконец и он покинул спальню, на прощанье сжав плечо мэтра, почти полностью потонувшее в его крупной ладони. Я подбежал к Монсеньору, тронул его за руку – правую, нормального размера – горит. – Он горит… – из глаз Комбалетты полились слезы. – Он горит… – Поменяй повязку, Люсьен! – блеснул глазами медик. – Будем обтирать его уксусом. – Что сказал мэтр Бувар? – тихо спросил Шарпантье, материализовавшийся за нашими спинами. – Состояние тяжелое, – пожал плечами медик. – Наша задача – сбить жар и вскрыть абсцесс. И не допускать обезвоживания. Как давно он у нас пил? Вытерев слезы, Мари-Мадлен засновала вокруг больного. Когда мэтр Шико вскрывал нарыв и чистил рану – я не выдержал и зажмурился, подумав: «Хорошо, что Монсеньер в забытьи», но Мари-Мадлен и бровью не повела, невозмутимо выполняя все указания медика, словно Панацея или Гигея двигаясь среди вороха окровавленных простыней. Запах гноя поплыл по комнате – тяжелый, гнетущий. В комнату неведомо как просочился Люцифер – и растянулся под боком у больного, громко мурлыкая. Медик занес было над котом полотенце, но мсье Арман в этот момент открыл глаза и еле слышно произнес: – Где отец Жозеф? – Скоро должен вернуться, дядюшка, – Комбалетта поцеловала его руку, к которой после вскрытия гнойника мало-помалу возвращались человеческие размеры, и прижала к своей груди. – Вам нужно восполнить потерю жидкости, ваше высокопреосвященство, – медик поднес к губам больного очередную чашу неаппетитного питья. – Благодарю… – кардинал без возражений осушил чашку и откинулся на подушки, которые я успел переменить за то время, пока он приподнимался, чтобы попить. – Какие прогнозы? – вопросительно поднял он брови. – Арман, мой дорогой, что с вами? – в дверях засверкал глазами отец Жозеф. – Что с вами? Сильно ссутулившись, он быстро преодолел расстояние до постели больного и упал перед ним на колени, с болью глядя на красную распухшую левую руку кардинала. – Что будет с вами? – мученически заломил брови Монсеньер. – И со всем этим? И с Францией? – слезы покатились у него из глаз. – Арман, вы не можете сдаться! – вскинул голову капуцин, сжав руку Монсеньера. – Ай! – вскричал тот. – Понежнее с умирающим, милостивый государь! – Дядюшка! – Мсье Арман! – Монсеньер! – заорали мы с племянницей и секретарем одновременно. – А вы думали, я бессмертный? – закатил глаза кардинал. – Под Амьеном было круче…– у мэтра Шико, кажется, прибавилось надежды. Люцифер увеличил громкость, от чувств у него опять потекло из носа. – Котик мой, котик, – с умилением гладил его Монсеньер, – заболел твой хозяин… – Вам надо поесть, – опомнилась Комбалетта, и через минуту Монсеньер уже покорно ел тушеные овощи и пил куриный бульон. – Срочная депеша из Лувра, – Шарпантье протягивал письмо с королевской печатью. – Отец Жозеф, – торжественно поглядел Монсеньер поверх письма, – вас вызывают для разговора с его величеством. Вы знаете, какого. И знаете, как вам надлежит ответить, согласно долгу. Не будем устраивать долгих прощаний! – он вскинул ладони, этим жестом напомнив мне Мазарини. – Дорога каждая минута. Отец Жозеф припал к перстню Монсеньера, испрашивая благословения, и получил его – вместе с поцелуем в лоб. Горбясь и пряча лицо, капуцин удалился, зажав под мышкой туго набитый портфель, но я мог бы поклясться, что по щекам его бежали слезы. К возвращению капуцина больной был в сознании – временами. То и дело проваливаясь в забытье, Монсеньер тихо стонал, заставляя Мари-Мадлен заливаться слезами, а Люцифера – усиленно месить лапами бок хозяина. Выскочив на минуту из покоев мсье Армана, я был атакован Жюссаком и Рошфором: – Что с ним? – Что сказали доктора? – На тебе лица нет! Я торопливо пересказал друзьям новости, отнюдь не улучшив этим их настроение. Жюссак насупился, Рошфор закружил вокруг меня, его деятельная натура не могла вынести покоя. Жаль, что Мазарини был в Риме, а Ла Валетта вчера вечером Монсеньер отправил в Лотарингию. – А нам-то что делать? – Молиться. – Все молятся, – действительно, во дворце стояла тишина. – Ты сам-то ел сегодня? – сочувственно поинтересовался Жюссак. – Эй, Безансон! Сооруди чего-нибудь поесть, да поскорее. Мы зашли в столовую и там торопливо перекусили супом из лука-порея и котлетами из пулярки. Прислуживавший нам Безансон, занеся бутылку кло-де-вужо над моим бокалом, отважился спросить: – Мсье Лоран, как состояние Монсеньера? – я заметил, что глаза у него красные, а длинный, как у борзой, нос распух. – Состояние… Как никогда, – ответил я, на мой взгляд, обтекаемо, но на узком лице Безансона мелькнул ужас. – Мы все молимся за Монсеньера. Все слуги, – тихо сказал он. – Отец Жозеф вернулся, – вскочил Жюссак, в один глоток осушая бокал. – Беги, Люсьен! Закрыв за собой дверь, я почувствовал, какой тяжелый воздух в спальне – болезнь редко пахнет розами, но нынешний запах был по-особенному густ, навевая самые беспросветные мысли о возможном исходе. Мотнув головой, чтобы не думать о плохом, я подошел к постели мсье Армана, где уже стоял отец Жозеф, сжимая руку кардинала – на сей раз правую, здоровую. Относительно. – Его величество спросил, дословно: «Кардинал… может уйти?» – Что вы ответили? – голос Монсеньера спокоен. – Как вы и велели – утвердительно. – И что его величество? – Король предложил мне заменить вас на посту первого министра в случае самого страшного исхода. – Мой дорогой, любой исход не будет самым страшным, пока у его величества есть вы, – повелительно сказал Монсеньер. – Я оставляю Францию в надежных руках! – Никому вы ничего не оставляете, Арман. Все обойдется. Как твердит ваш коновал – под Амьеном было круче! – О, на все воля Господа. – Вот именно. Король, кстати, чуть не рыдал. – Зато все остальные ликуют, – хмыкнул Монсеньер. – Хоть бочками грузи. – Надо будет – погрузим. Всех. *Медики подозревают у пациента сепсис, вызванный абсцессом. От абсцесса, вовремя не вскрытого, умерла Мария-Терезия, жена Людовика XIV.