Загадки Красного Сфинкса

Глава L. Браки и рождения (ноябрь 1632 – май 1633 – январь 1634) – Густав Адольф убит! – новость столь же невероятная, сколь значительная, была принесена, как обычно, отцом Жозефом. – Но у меня сведения, что битву при Лютцене выиграли шведы! – воскликнул Монсеньер. – Шведы выиграли битву, – сжал руки капуцин, – преследуя имперцев, горстка кирасир, ведомые самим Густавом Адольфом, слишком оторвались от своих, а потом заблудились в тумане. И выскочили прямо на отряд имперцев – король отказался бежать и вступил в бой. Его ранили из пистолета в руку, потом выстрелили в грудь и добили шпагами. Охрана полегла. Все, что удалось шведам – отбить тело. – Северный лев пал… – Мари-Мадлен взялась за щеки, вперив неподвижный взор в карту Европы. – Последний король-рыцарь… – С появлением огнестрельного оружия участие монарха в битвах – это неоправданный стратегический риск, – Ла Валетт явно не в себе, раз это произнес. Возмездие не заставило себя ждать. – Разумеется, паркетному политику в сутане лучше знать, как вести битвы! – глаза Комбалетты метали молнии, а руки метались в пространстве. Увернувшись от подушки, Луи поспешил за гневно удаляющейся Мари-Мадлен, громко рыдающей в уголок пухового платка. – И в кого она такая вспыльчивая? – пожал плечами Монсеньер. – Ла Валетт совершенно прав. Лев мертв, и что нам делать с Валленштейном? – Как обычно – разделяй и властвуй. Валленштейн не забыл предательства Фердинанда Второго, да и вообще, дорогой Арман, – прервавшись, отец Жозеф долго кашлял, чуть не пополам сгибая худую спину, – человек, который достиг всего в подлунном мире, часто начинает желать… – Желать чего? – вздернул бровь кардинал, с состраданием глядя на друга. – Короны. Его голове пошла бы корона – так считает Валленштейн. А если не считает – то мы ему поможем обзавестись такой мечтой. Например, корона Богемии вполне может оказаться ему впору. – А что, мне нравится. Отгрызет Богемию у Габсбургов – прекрасно, не отгрызет – так потратит силы, даст нам возможность как-то опомниться после смерти Густава Адольфа. Мой дорогой друг, опять вся Европа зависит от ваших дипломатических талантов. – А вы обеспечивайте поддержку Папы. – Этим займется Мазарини. Если уж Урбану Восьмому угодно упереться в вопросе брака Гастона Орлеанского – пусть поддержит Валленштейна как претендента на богемскую корону. Уж ревностнее католика не сыщешь. – Да уж, Гастон хоть что-то может сделать нормально, а не провалиться с треском между двух стульев? Это ж надо было так жениться! Второй брак Гастона Орлеанского вот уже два года служил любимой темой для разговоров от Гавра до Марселя. Как наследник французского престола, перед бракосочетанием он должен был получить разрешение короля. Гастон не стал испрашивать позволения и женился тайно. Теперь брак признал Папа Римский и Габсбурги, но не признавал Людовик Тринадцатый, кардинал Ришелье и епископы Франции. За сегодняшним ужином разговор о смерти Густава Адольфа опять вырулил к Орлеанцу. – Долго он за границей не протянет, – высказалась племянница. – Без денег, в опале, в этой малюсенькой Лотарингии – да он спит и видит, как бы ему вернуться во Францию. – Вы полагаете, король его простит? – осведомился Шарпантье. – Ведь он замешан в покушении на Монсеньера и мятеже в Лангедоке! – Король утолил жажду крови, казнив коннетабля Монморанси. Такая голова еще не летела с плахи! Губернатор Лангедока, крестник Генриха Четвертого, легендарный воин и полководец! – А купился на посулы Гастона как младенец, – заметил Рошфор. – Гастон имеет какой-то феноменальный талант увлекать людей на гибель, – заметил Монсеньер. – Ему бы следовало пойти по дипломатической части вместо того чтобы губить лучших людей страны. – Его-то король простил. Опять, – негодующе сжала кулачки племянница. – Я думаю, он ему простит все, что бы тот ни сделал. – Тогда его величество очень мудро делает, что беспощадно рубит головы его соучастникам, – пожал плечами отец Жозеф. – Жаль только, до кого-то все равно не доходит. – Его величество очень встревожен сложившимся положением дел, – поморщился Монсеньер. – Спина? – подскочил я. – Опять спину застудили? – Нет, – отстранил меня мсье Арман. – Я вспоминаю последний визит в Лувр. – Вот там вы и простудились! На тамошних жутких сквозняках! – я подступил к нему, держа в руках большой пуховый платок – брат-близнец того, что лежал на плечах у Мари-Мадлен. Арман опять поморщился, но без возражений воздел руки, и я замотал шаль ему вокруг пояса. – Какая холодная осень, – поежилась племянница. – И какая тоскливая. Отсутствие каких-либо изменений в составе семьи монарха стало еще одной постоянной темой для разговоров. – Если бы Гастон женился как следует, с позволения короля, и у него был бы сын, а лучше два – то династия была бы вне опасности! – кипятился Монсеньер. – Это была бы малоприятная, но реальность, с которой пришлось бы считаться и можно было бы попытаться приспособиться. – А теперь вообще неизвестно, что будет с этим браком, – в сотый раз поддержал его секретарь. – Если Папа Римский согласится с Людовиком, то брак с Маргаритой Лотарингской будет признан недействительным. И дети, буде они все-таки появятся – будут объявлены бастардами. – Легче аннулировать брак, пока детей нет, – заметил Ла Валетт. – Гастон уполз с поля боя, взвалив всю ответственность за династию на бедного Людовика – как это в его духе! Он рожден, чтобы предавать, подставлять и обманывать ожидания! – Ну уж сделать наследника – это не Ла-Рошель взять. Или Пиньероль, – в сотый раз сказал Рошфор. – Даже с Сузской битвой не сравнить. – Да как сказать, – хмыкнула племянница. – Я напомню, что Генрих Третий умер, не сумев оставить наследника. И его брат Карл Девятый. – У испанского короля Филиппа Четвертого, между прочим, один-единственный ребенок, – Монсеньер подошел к карте и положил руку на Испанию, – Бальтазару Карлосу три года, он родился после четырех дочерей, умерших во младенчестве. Он крайне слаб здоровьем. – Если с ним что-то случится… – начал Ла Валетт. – То один брат испанского короля только что умер, а второй – кар-ди-нал, – ехидно сказала племянница. – Крайне неосмотрительно было еще в детстве посвящать его Церкви. – Кто ж знал, что так выйдет, – развел руками Луи. – Вы хотите сказать, что сын Анны Австрийской может в будущем претендовать на испанский престол? – вытаращил глаза отец Жозеф. – Вы мыслите очень широко, очень! – Приходится. Лишь бы он был – этот сын. – Да-а-а… – Что, кроме короля некому? – подбоченился Рошфор. – Был бы мальчик. – Королеву Анну стерегут как я не знаю что. Король сам не свой от подозрений. – Королева Анна – жена короля, дочь короля и сестра короля. Даже бездетная. Очень ей нужен бастард. – Он нужен Франции, – отец Жозеф воздел руки в молитвенном жесте. – Арман, действуйте! – Рожу я его, что ли? – возмутился Монсеньер. – Рожайте, – капуцин был непреклонен. – Дофин сейчас важнее любой войны, Валленштейна и всех заговоров вместе взятых. Укладываясь спать, Монсеньер не мог успокоиться после пассажа отца Жозефа и ворчал: – Я уже ни на что не способен! Мальчик мой, как ты меня терпишь, старую развалину… – Да ужас просто, – я повязал ему шаль теперь поверх ночной рубашки. – Ушел бы к королю, так он, по слухам, завязал с плотскими утехами и с Сен-Симоном они теперь вместе читают требник. – В этой стране, хочу напомнить, – сверкнул глазами Арман, – слухи первым узнаю я. Его величество принял решение из высокоморальных, благочестивых побуждений. А я вынужден вести монашескую жизнь из-за состояния здоровья. Ни на что я не гожусь, ни сзади, ни спереди… – Вам нужно время, чтобы полностью восстановиться, – надев ему шерстяные носки, я мимолетно прикоснулся губами к его паху. – Все наладится. – Это подло с его стороны! – прижав руку к моему затылку, он замер. – Ни малейшего желания функционировать! – Мочиться получается – и прекрасно. Большое спасибо, – я с ужасом вспомнил бужирование. – Просто герой. – Павший. – Все наладится. Вот придет весна, поедем в Рюэль… – зевая, я накрыл нас пуховым одеялом, – все заработает. Если бы последствия злодейского покушения ограничились только исчезновением мужской силы, это была бы не беда. Но Монсеньеру так и не удалось полностью оправиться от потрясений тех ужасных дней – весь его организм получил столь значительный ущерб, что мсье Арман то и дело вынужден был укладываться в постель из-за очередной хвори. Он сильно исхудал, а набирал вес медленно – еда часто шла обратно, из-за плохой работы печени. Кишечник тоже сильно пострадал от яда – усваивалось все плохо, все чаще день Монсеньера начинался с клистира. Из-за худобы и недоедания малейший сквозняк мог вызвать у него колотье в груди и боль в пояснице. И зараза в его крови так полностью и не вывелась, проявляясь новыми и новыми гнойниками. Особенно страдали кисти рук – за полтора года он еще и месяца не проходил без повязок, нарывы были очень болезненны, а вскрывать их без крайней нужды мэтр Шико категорически не рекомендовал. Так что Арман стоически терпел боль, словно раз навсегда включив ее в свое ежедневное расписание. Без подушки он предпочитал не садиться, да и подушки спасали не всегда – все чаще он работал лежа, ставя на кровать низкий стол, сделанный по его собственному чертежу. К счастью, нарывы никогда не поднимались выше ключиц – шея и голова были чисты, лицо по-прежнему красиво – если б только он немного пополнел! – зубы белы и крепки, волосы густы, хоть и сильно поседели. Да что там – я сам дивился, увидев себя в зеркале – вот этот плотный мужчина с усталым взглядом и белыми висками – это я? Скоро тридцать – средний возраст, уже не Адонис, конечно, на которого заглядывались все встречные девушки. Впрочем, глядели и сейчас – и не только женщины, но и мужчины – после чудесного исцеления Монсеньера я стал привыкать, что мне кланяются дворяне, богато одетые и весьма важного вида. После казни коннетабля Монморанси это приняло такие размеры, что стало меня смущать – я стал ходить вплотную к Арману, за его левым плечом, ни на кого не глядя – чтобы все поклоны были адресованы его персоне – столь важной, что не грех поклониться и дважды. Мужские взгляды со значением – любовным – мне тоже перестали быть в диковинку, так что в целом можно сказать, что я не был обделен вниманием окружающих. – Тебя еще не просят составить протекцию? – поинтересовался Монсеньер после очередного визита в Лувр. – Пристроить родственника на хорошее место, дать на кормление аббатство, освободить из Бастилии? – Нет, Монсеньер. – Достаточно того, что цвет лоран – самый модный в этом сезоне, – сообщила Комбалетта. – Цвет лоран? – я был донельзя польщен. – О да. Раньше его называли цветом гнилой вишни, а теперь – цвет лоран. И носить с не с золотом, а с серебром – очень изысканно. – Король ходит в черном. И Сен-Симона заставляет, – я пожал плечами. – Его лакеи и то одеты лучше. – Еще эта Отфор воду мутит! – вскричал Арман, с размаху бросая перо в чернильницу. – У всех фаворитки как фаворитки – любятся, наряжаются, играют на лютне, скупают товар у ювелиров, рожают бастардов – наша молится! Ходит в каком-то подряснике! Беседует с королем о геенне огненной! – Она, между прочим, была нормальная! – возмутилась Мари-Мадлен. – Строила глазки даже старому герцогу Д Эпернону и архиепископу де Гонди! Это ваш Людовик решил, что Мари де Отфор – вылитая Мадонна Литта – ну и пошло-поехало. – Вылитой она была бы с младенцем у груди, – проворчал Монсеньер. – А де Гонди останется без кардинальской шапки – я не я буду, но Урбан не посмеет! – Не даст Гонди – не даст и отцу Жозефу, дядюшка, – племянница с судком в руках надвигалась с неотвратимостью Валленштейна. – Вам пора есть тушеную в сливках репу. – Опять есть, – пожаловался мсье Арман. – Я ел два часа назад – суп из цветной капусты. – Дробное питание – так вашему желудку легче справляться. – Ну еще ложечку. За шведского канцлера Оксеншерну. За короля Людовика. За дофина. Умница. Необходимость появления на свет дофина породила множество действий, которые приводили к весьма причудливым последствиям. Я заметил, что Дени снова стал появляться с красными глазами. В Рюэле он вообще каждое утро выглядел так, словно всю ночь рыдал в подушку. Хотя в Рюэле так хорошо! Тугие тюльпаны, неженки розы, целомудренные лилии… Яблони, каштаны, вишни, сливы… как будто я в раю средь облаков, и только кошачьи вопли напоминают, что я на земле. Целая куча котов, кошек и котят под предводительством полосатой Мими встретила нас в Рюэле, к вящей радости Армана – он очень скучал по Люциферу, тем более, что я не поддерживал никакие разговоры о несчастном звере, ограничившись коротким: «Погиб». Хотя все мордатое лохматое потомство явно происходило от Люцифера, черных без единого белого пятнышка котят больше никогда не появлялось. Теперь кошки были всюду, забираясь даже в священный портфель отца Жозефа – после того как он чуть не уехал в Баварию с трехцветным котенком среди шифровок и депеш, капуцин приобрел привычку проверять, нет ли среди бумаг зверья. Так что дела шли как обычно: отец Жозеф обрабатывал Валленштейна, Мазарини – Папу Римского, Мари-Мадлен с Луи наслаждались весной, Монсеньер был с секретарем ласков – в чем же дело? – Ш-шах, Монсеньер, – Дени стукнул конем о доску. – Каким-то вульгарным конем… – протянул Монсеньер. Я насторожился – что-то в его голосе показалось мне необычным. Я глянул в зеркало, висящее над камином, оторвавшись от настоя зверобоя, который грел перед тем, как подать Арману перед очередным приемом пищи. – Простите, Монсеньер, – секретарь сидел спиной ко мне и зеркалу, но втянутая в плечи голова достаточно говорила о его состоянии духа. – Прощаю, – кардинал медленно поднес ко рту мизинец и поласкал верхнюю губу, приглаживая усы. – Рокировка! – еще раз проведя по волоскам над капризно оттопыренной губой, он грациозно поменял местами фигуры на доске. Сегодня он в первый раз снял повязки! Все-таки Рюэль не зря любимое место кардинала – нарывы зажили, и только белизна много месяцев не видевшей солнца кожи напоминала о болезни. Да свежие красные рубцы. Но вновь видеть эти прекрасные руки без нескольких слоев полотна было отрадно. – Мат, – прошелестел Шарпантье. – Что? – округлил глаза Монсеньер. Глядя на доску, он приподнял брови и задумчиво высунул кончик языка. – Действительно. Поздравляю! Вы совсем, совсем не щадите своего старого больного шефа. – Я щажу… То есть я… Это сицилианская защита… – оправдывался секретарь, всплескивая руками. Фигурки посыпались на ковер. – Ну что вы, Дени, – кардинал удержал на столешнице его руку, положив свою сверху. – Вы прекрасный игрок, мне доставляет истинное наслаждение, – брови кардинала поползли вверх, а голос сочился медом – сейчас польется с кончика языка, который опять показался меж губами, – играть с вами, мой милый. Я попробовал отвар – теплый, но не горячий – перелил его в китайскую фарфоровую чашку, утвердил на блюдце и поставил перед Монсеньером. Он молча принялся пить, бросая короткие невозмутимые взгляды на Шарпантье, который гремел фигурами, запихивая их в коробку. – У меня встреча с глазу на глаз, господа, – проинформировал кардинал, возвращая мне пустую чашку. – Примерно на час вы свободны. Пунцовый Шарпантье удержал меня за рукав: – Люсьен… Можно с вами поговорить? – Конечно! – Я думаю, в моей комнате нам будет удобнее… Едва я вошел, он зарыдал, распластавшись по двери. – Я не могу больше, не могу… Это невыноси-и-и-мо! Уйду-у-у-у… – Что такое, Дени? – я взял его за плечо, пытаясь развернуть и посмотреть в глаза. – Что такое? – Я не могу, не могу больше так работать! – захлебывался он слезами, вжимая лицо в сгиб локтя. – Я уво-о-о-о-люсь… – Что? Не верю своим ушам! – я продолжал отрывать его от двери. – Вы бросите Монсеньера? – Я? Брошу? Ах, Люсьен, вы ничего не понимаете… – рыдания усилились. Как-то так получилось, что я продолжил его тянуть, а он упираться, вжимаясь в дверь, – словом, когда я дернул сильнее, то мне пришлось его ловить, чтобы не упал. С размаху влепившись в меня всем телом, он не смог скрыть натянутые в паху штаны. Отпрянув в тот же миг, он опоздал – я заметил его напряжение. Рухнув на кровать, он закрыл руками лицо и задавленно всхлипывал. – Дени, – я сел рядом и опять взялся за его плечо. – Я не совсем понимаю, что происходит, но не вижу ничего страшного. Может быть, вы расскажете мне? – Да что тут рассказывать? – рывком он сел и решительно вздернул подбородок. – Вы же сами видите. Я молчал, и он, так и не поднимая глаз, продолжил: – Я не сплю вторую неделю. Не могу успокоиться – от этого всего, – он развел руками, указывая на трещащие штаны. – Я должен уйти, пока Монсеньер не заметил это… это… этот стыд и срам! – выкрикнул он, снова зарыдав. – Может быть, есть какой-то другой выход? Ну как же вы уйдете – а как же Монсеньер будет без вас? Он без вас не сможет. А я как же? Ну не горячитесь, Дени, придумайте что-нибудь… – я гладил его по спине, пытаясь утешить хотя бы прикосновениями – раз уж не могу сказать ничего путного. – Ай… – он вывернулся из-под моей руки, вскочил с кровати и кинулся к комоду. С грохотом выдвинув ящик, он извлек оттуда хлыст. – Даже это уже не помогает, – он хлестнул себя по спине. – Ну раз не помогает – зачем? – я отобрал у него хлыст. – Я подумал, что пример отца Жозефа… – то, что отец Жозеф был флагеллантом и в Страстную Седмицу хлестал себя до рубцов, знали, наверное, все. В последний год он еще жег себя каленым железом – кажется, секретарь был не в курсе. Какое счастье. – Отец Жозеф – лицо духовное, у него обеты, у него устав… Вы – мирянин, под силу ли вам такое умерщвление плоти? Вы испросили разрешение у вашего духовника? – Я? Я не могу обращаться к своему исповеднику с вопросом «Что делать, если я плотски возбуждаюсь на своего шефа и не могу ни спать ни есть от одури!» – выкрикнул секретарь, с воем кидаясь на кровать. – Я понял. Покажите спину. Он замер, но все-таки начал расстегивать пуговицы камзола. Конечно, заторопился, начал рвать и путать. – Давайте я вам помогу. Я помог ему снять камзол, заметив, что неловко двигается он не только от стеснения, но еще и от боли. Задрав ему рубашку, я ахнул: спина была исполосована вдоль и поперек, припухшие рубцы чередовались с сине-черными полосами и засохшими кровавыми струпьями – Дени взялся за дело со всей серьезностью. К счастью, нагноений не видно, кроме жуткого вида, исхлестанная спина вряд ли грозит ему серьезными осложнениями по части здоровья. - Дени… – я опустил его рубаху и положил руку на колено. Колено под моей рукой дернулось. – Есть и другие способы избавляться от плотского томления – почему вы выбрали такой калечащий? Я уже знал, что услышу в ответ. – Я не знаю… Не знаю других способов, – он шмыгнул носом, опять отворачиваясь. – М-м-м… – а ведь я слышал, что в протестантских семьях очень строгие нравы по части забав, которым обычно предаются подрастающие детишки… – Вы же любите античную литературу! – Я искал, но не нашел. Там не описан процесс, – свесил голову бедолага. – В конце концов – вы женаты! Он опять зарыдал – а чего я ждал? Это как раз было предсказуемо – за два года супруги Шарпантье так и не консумировали брак. Я свалился на кровать рядом с ним. Посмотрел в потолок. Протянул руку и провел от его колена к бедру. Подождал. Приподнялся, не убирая руки, и поцеловал секретаря в теплый и почему-то мокрый висок. Положил растопыренную ладонь ему на пах – горячо, туго. Секретарь, кажется, перестал дышать. Медленно расстегнул ему штаны. Красное, липкое, измятое – да это какой-то испанский сапог, а не штаны – как же он мучается каждый раз? – Дени… Друг мой, если вам будет неприятно или больно – вы сразу же скажите, хорошо? Дождался его кивка. Приготовил носовой платок. Погладил. Обхватил. Задвигал. Еще раз поцеловал в светлую макушку. Осторожно обтер. Вытер руку. Не застегивая штанов, прикрыл подолом рубахи. Опять лег рядом. Взял за руку. – Благодарю вас, Люсьен… – завозился и зашептал он под боком. – Я вас люблю. Как друга. – Я тебя тоже, Дени. Я вернулся в кабинет с запиской от секретаря. «Я попросил у Монсеньера срочный трехдневный отпуск по семейным обстоятельствам, – пояснил Шарпаньте, ставя подпись. – Как вы думаете, Люсьен, он мне не откажет?» – Ну и как? – ухмыльнулся Монсеньер, кинув записку на стол и оглядывая меня с головы до ног. – Маленький. – О-о-о! – закатил глаза Арман. – Варвар. Можно же сказать: античных пропорций. Через девять месяцев Монсеньер стал крестным Мари Франсуазы Шарпантье.