Загадки Красного Сфинкса

Глава LI. Оттенки красного (февраль 1634) Арман нашел новую страсть – поэзию, и предавался ей с исключительным, яростным усердием. – Едва увидел я сей свет – уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет и дни мои, как злак, сечет…* – бормотал он, торопливо покрывая бумагу еще более косым, чем обычно, почерком – хвосты у буковок торчали так, будто на лист сыпанули охапку иголок. – Хорошо же? – невозможно было глядеть в эти круглые глаза и хоботком вытянутую верхнюю губу – таким Армана дю Плесси свет не видывал, наверное, с Наваррского коллежа. – Волшебно, – Комбалетта иногда высказывалась вне очереди. – Особенно рифма хороша: «скрежещет – блещет». Точная. Спервоначалу мы, конечно, пугались, особенно мэтр Шико. – Монсеньер, что с вами? Не в то горло попало? – кинулся он к кардиналу, который вдруг застыл с открытым ртом, вперив глаза в седло барашка, обложенного репой и брусничным вареньем. – Тише, все хорошо, просто дядюшка пытается думать гекзаметром, – первой догадалась Мари-Мадлен. – Может быть, начать с каких-то более простых форм, например, с александрийского стиха? – робко предложил Шарпантье. – С александрийского листа**… – хмыкнул медик, усаживаясь обратно и осушая бокал. – Я все прекрасно слышу, между прочим, – заметил Монсеньер. – Дени, перо! – Извольте, – подав перо и пачку исписанных листов, Шарпантье с интересом следил за строчками, которыми Монсеньер покрывал бумагу, и в конце процесса заложил за спину руку с тремя пальцами: поэма на три четверти часа. Мы усиленно заработали ножами и челюстями: Монсеньер не терпел, когда его декламацию прерывали посторонние звуки. Сначала делая исключения для вина, он быстро пресек и эту лазейку, после того как Жюссак захрапел прямо во время кульминации очередного драматического шедевра. – Не украшение одежд Моя днесь муза прославляет, Которое в очах невежд Шутов в вельможи наряжает. Не пышности я песнь пою, Не истуканы за кристаллом, В кивотах блещущи металлом, Услышат похвалу мою. Хочу достоинства я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами…** – ну разве можно было это спокойно слушать? Я не мог понять, как человек, который непринужденно мог продиктовать в официальной переписке что-нибудь вроде «Я скорее жду во флоте молодцов, что пьют ром, разбавляя его морской водой, чем паркетных шаркунов» или «Рейн, который стоило выпить или умереть, стал хорошим сержантом, помешав бежать тем, кому недоставало храбрости» – отчего мое сердце таяло, словно масло на горячей бриоши – как этот же человек, принявшись писать стихи, выдавал такую скуку и тягомотину, что даже кошки принимались скрести бумагу с намерением ее закопать? – Вы ничего не понимаете в поэзии! Варвары! – кричал Монсеньер, кидал перо и отправлялся в Лувр – сочинять с королем очередную операцию против Габсбургов. Война в Лотарингии, ставшая возмездием за брак Гастона Орлеанского с Маргаритой Лотарингской, стала последним событием, когда его величество чувствовал себя сносно, не впадая в черную меланхолию. – Его величество желает войны! – жаловался Монсеньер по возвращении. – Габсбурги – как пожар – желают спалить все пограничные территории, до которых дотянутся, но у нас нет такого количества войска и нет денег. Война с Испанией сейчас опасна как никогда! Единственное, что мы можем сейчас позволить, чтобы сдерживать имперских Габсбургов – платить шведам и обещать Валленштейну корону Богемии. Дочери Шарпантье Мари-Франсуазе исполнился месяц, когда ее отец с грохотом ворвался в спальню во время бритья Монсеньера. – Валленштейн убит! На секретаре лица не было. Монсеньер выхватил у него депешу, кроша в пальцах сургучную печать. Я еле успел отдернуть бритву. – Убит своими же генералами! – кардинал и секретарь обменялись полными ужаса взглядами. – Они устроили пир, а после ворвались в опочивальню, где пригвоздили Валленштейна к стене алебардой! – Он был безоружен, в одной рубашке… – подтвердил Шарпантье дрожащими губами. – Это дело рук капитана Вальтера Деверо… – Это дело рук Фер-ди-нан-да! – застучала кулачком по столу Комбалетта – за завтраком, разумеется, не было места другим темам. – Император не простил измены. – Валленштейн попал в ловушку, согласившись сесть за пиршественный стол с комендантом крепости Эгер. И комендант крепости, и начальник охраны Валленштейна продались императору! – Значит, начальник охраны Бутлер остался жив? – Да, Бутлер, этот иуда, получил два имения из числа земельных владений убитого, а Деверо, нанесший смертельный удар – тысячу талеров. – Тысячу талеров! Sic transit gloria mundi! – неверяще покачал головой кардинал. – И самый страшный, самый могущественный человек в Европе зарублен топором, как свинья на бойне! – Самый могущественный человек в Европе – это вы, Монсеньер, – автоматически произнес Шарпантье. – Благодарю, мой друг! Вы меня просто осчастливили этим поразительно уместным замечанием! – выкатил глаза Арман. Комбалетта прыснула. Жюссак заржал. Рошфор тонко улыбнулся. – Пути Провидения неисповедимы, – примирительно заметил мэтр Шико. – Топорная работа… – скривил губы Монсеньер. – Как грубо! – И как эффективно, – поднял бровь Рошфор. – Один удар – и у императора Фердинанда больше нет головной боли. – Фердинанд заказал тысячу месс в память Валленштейна, – сообщил секретарь. – Как странно, что Валленштейн, будучи помешан на гаданиях, предсказаниях и астрологии, никак не был предупрежден. Неужели не было никаких знаков, знамений? – не могла успокоиться Комбалетта. – Я уверена, что насильственная смерть обязательно отражена в гороскопе. – Суеверия это все, – заскрипел стулом Жюссак. – Бабушкины сказки… – Астролог? – вскинулся Шарпантье. – Конечно! Валленштейн пригласил своего астролога на ужин! – И что? – не выдержал я. – И то! – развел руками секретарь. – Астролог опоздал – не сразу нашел дорогу в этот проклятый замок. Добрался в Эгер к утру – увидел труп своего клиента, пришпиленный к стене алебардой. – Как это пришпиленный? – удивился Жюссак. – Копейное острие алебарды не больше двух пядей. А Валленштейн вон какой был кабан. – Ну почему? – пожал плечами Монсеньер. – Может, Деверо в него всадил и острие, и лезвие зараз? – Это с какой силой надо рубануть? – поразился Жюссак. – Я б не смог. – Так он же был без доспеха – в ночной сорочке, – включился Рошфор. – Если через ключицу только… – Жюссак так и эдак двигал в воздухе руками. – Разве что Люсьен смог бы – всяко не труднее, чем сыромятные ремни рвать. – А если это была не алебарда с копейным наконечником, а просто копье? – спросила Комбалетта. – Так на копье тем более ограничитель, – вмешался медик. – Чтобы проткнутый на тебя не свалился. А то знаю я таких – ему печень продырявили, а он прет и прет по древку тебе навстречу и кистенем машет. – Ну это крестьянское какое-то копье, – бросил Жюссак. – Деревенщина бунтует – откуда им про ограничители знать. – Так я ж и говорю – с кистенем, – пожал плечами мэтр Шико. – Цеп, между прочим, – страшное орудие. Лобную кость сминает до затылка! – Кошмар, – вознегодовала племянница. – Неужто его не сняли к утру? – А кому снимать? Фельдмаршал Иллов, генерал Терцки, полковник Кински, ротмистр и драгуны – все разделили участь своего командира… – потер покрасневшие глаза секретарь. – Когда уже закончится эта война? Не может же она тридцать лет идти? – вздохнула Мари-Мадлен. – Дени, отправьте это в сегодняшний номер газеты, – протянул Монсеньер исписанный лист. – В раздел международных новостей. Пусть задержат выход и наберут новую передовицу. – Жаль, картинок нет, – посетовал я, получив вечером свежий лист газеты, оглушающе пахнущий типографской краской. – Как Валленштейн стоит, а они бегут. И рубят. – Я понял, что ты оценил силу изобразительного искусства… – улыбнулся Арман. – Возможно, когда-нибудь новости будут сопровождаться картинками, но пока что ни один художник не может с такой скоростью рисовать, делать офорт и отправлять в типографию иллюстрацию свежих, а не годичной давности новостей. – А здорово было бы… – размечтался я. – Открываешь газету – а там ваш портрет – как вы выступаете в парламенте! Или новое здание Сорбонны. – Или отец Жозеф, проводящий обряд экзорцизма в Лудене. – С голыми монахинями? – оживился Жюссак. – Отличная мысль! – Между прочим, Рубенс пишет с феноменальной скоростью, – заметила Мари-Мадлен. – Ему хватило недели, чтобы скопировать в Риме всего тамошнего Тинторетто. И теперь его копии стоят дороже оригинала. – Не напоминайте мне о Рубенсе…– сморщился кардинал и принялся ловить полосатого котенка, забравшегося на стол. – Чернила пить нельзя, мой милый! – Скорость работы позволила Рубенсу обзавестись настолько приличным состоянием, что он может выделить малую толику на содержание королевы-матери, на что оказались неспособны ее многочисленные дети в коронах, – едко произнесла племянница. – Ни сын, ни зять – английский король – не берут на себя эту ношу. – Одна ее свита обходится в четыре тысячи ливров в месяц, – Монсеньер принялся грызть перо. – Рубенсу не надо собирать деньги на войну с Испанией – я очень благодарен ему за то, что он снял с французского бюджета хотя бы эту статью расходов. А Карл Первый воюет с собственным парламентом – добром это не кончится, и теща ему совершенно ни к чему – со своими ценными советами. – Рубенсу написал двадцать пять полотен для Люксембургского дворца за то время, что Шампень пишет ваш парадный портрет, – хмыкнула Комбалетта. – У меня голова болит от скипидара. А портрет не готов и наполовину! – Леонардо да Винчи, хочу напомнить, за всю жизнь написал всего восемнадцать полотен, – возмутился кардинал. – Его заказчики не были столь обременены государственными делами, дядюшка, – Мари-Мадлен наградила Монсеньера поцелуем в лоб. – Хотя с котом в руках на парадном портрете вы были бы не-от-ра-зи-мы. Следующее утро принадлежало Филиппу де Шампеню – он расположился в двусветном зале, разложив льняное масло, палитры, тряпки, кисти и ненавидимый Комбалеттой скипидар вокруг гигантского станка с портретом Монсеньера – пять на восемь футов. Сегодня живописец должен писать лицо. Наконец-то. Больше двух месяцев я ждал, когда портрет будет готов, наблюдая, как Шампень «решает проблему цвета». Выбрав позу и наряд – красная мантия из лионского шелка, рокетта из венецианского кружева и простой высокий воротник, красные туфли на высоком каблуке, биретта в вытянутой руке – Монсеньер изводил художника тем, как тому «следует писать красный». – Если бы я хотел выглядеть, как туша в мясной лавке – я пригласил бы Рубенса! Он уже написал меня румяным херувимом, от вас я жду совершенно другого. – Да, ваше высокопреосвященство? – покорно отвечал художник, взирая на заказчика со спокойствием страстотерпца. – Может быть, определимся с общей статикой портрета, а потом перейдем к колористике? – И вы будете изводить меня сеансами, чтобы в конце концов раскрасить, как ярмарочного черта? – кардинал не оставлял подозрений. – Нет уж, начинайте с цвета! – Не то, не то, не то! – сердился Монсеньер, кружа над холстом как над добычей. – Биретта слишком оранжевая. – Не могли бы вы, ваше высокопреосвященство, привести мне пример того оттенка красного цвета, который вы бы хотели видеть? – предлагал художник. – Ну вот же он! – негодовал Монсеньер, поддавая ногой подол. – Я же его вижу! – Давайте попробуем при другом освещении, – соглашался Шампень. – Например, дождемся весны. – Некогда ждать! Попробуйте еще раз. Печальное лицо Шампеня ни разу не оживилось даже намеком на улыбку, когда кардинал повышал голос, художник опускал глаза и собирал на лбу морщинки, словно стараясь перетерпеть боль, обычно перебирая при этом кисти или вытирая руки заткнутой за пояс тряпкой с сильным запахом скипидара. От этого у Монсеньера начиналась мигрень, и уточнение колорита опять откладывалось на неопределенный срок. Все это становилось довольно утомительным. После очередного сеанса, когда я пришел проверить, не заляпан ли паркет – тряпку или ковер стелить было опасно, потому что Шампень, выведенный кардиналом из равновесия во всех смыслах этого слова, однажды поскользнулся и чуть не повалил холст прямо на заказчика – живописец отставил кисти и впервые со мной заговорил. – Мсье Лоран… – его глаза цепко изучали меня, словно щекоча с головы до ног. – Да, ваша милость. – Мсье Лоран… У меня к вам есть просьба. Мне кажется, я нуждаюсь в несколько большей информации об эстетических пристрастиях моего заказчика… – О чем вы? – Вы не могли бы надеть ваш любимый костюм? – выпалил художник. – Очень вас прошу! – Да могу, конечно, – я был в бархатной янтарно-коричневой паре и воротнике с узкой полоской ретичеллы. – Через четверть часа вернусь. Я переоделся в костюм цвета лоран с вытканными серебряными розами, такого же цвета ботфорты и воротник из фламандского кружева, где мотивом тоже были розы. Застегивая мелкие серебряные пуговицы, я размышлял, надеть или нет крест из богемских гранатов – подарок Мазарини. Он преподнес его мне неделю назад, после дипломатической миссии в Праге, в детали которой Монсеньер не посвятил даже Шарпантье – видимо, дело было темное. Именно после успешного выполнения этой задачи Монсеньер стал в шутку называть Мазарини «брат Палаш», что быстро переняла вся кондотта. Джулио это нравилось. – Люсьен, я взял на себя смелость сделать вам подарок, – Мазарини обеими руками протягивал небольшой ларец, в каких обычно хранят драгоценности. – Мне кажется, вам это подойдет. Я глянул на Монсеньера – получил благосклонную улыбку. Поблагодарил и взял. На коричневом бархате кроваво-красными каплями горел небольшой крест на прихотливо сделанной цепочке – тоже сплошь из камней, вплотную прилегающих друг к другу очень тонкими серебряными оправами. – Какая тонкая работа… – я потянул за цепочку, и крест скользнул в ладонь, словно струйка крови. Камни будто горели, нагреваясь о кожу – в черно-красной глубине прорастали алые тычинки, опаляя до марева воздух над собой. – Это богемские гранаты, – Мазарини смотрел на меня в упор слегка заискивающим взглядом. – Они полностью прозрачны, но так насыщены цветом, что и самые чистые из них кажутся темными. Поэтому их оправляют не в золото, а в серебро. Я повернул подарок к свету – свечи отразились в камнях, зажигая в каждом крошечный пожар, с пламенем темным, как в яме углежога. – Благодарю. – Примерь, – повелел Арман. – Тут очень простая, но прочная застежка, – заторопился объяснить Джулио. – Вот этот рычажок вниз… – Застегните, – я не стал слушать. – Разберемся. Он сглотнул – когда уже привыкнет носить высокие воротники, у нас тут не Италия – и зашел ко мне за спину, наклоняясь и колдуя с застежкой. Видимо, система была не такой уж простой – щеки у него покраснели, когда он выпрямился и поправил цепочку, заправляя ее под воротник. – Очень красиво! – он совершенно точно подобрал цвет. Темная вишня в серебре идеально подходила к шелку камзола, добавив последнюю каплю совершенства. – Прекрасно, – ухмыльнулся Арман. – Чуть левее. – Что? – не понял я, и так и эдак поворачиваясь перед огромным венецианским зеркалом в раме из эбенового дерева, покрытой прихотливой резьбой на тему искушения Евы. – Чуть левее, Джулио, – приказал Монсеньер, и Мазарини, закусив губы, точным движением поправил мне крест, сдвинув на линию пуговиц посредине, поймав лиловым рукавом кровавый отсвет от гранатов. Такой же отсвет стоял сейчас в глазах Армана, изо всех сил пытающегося расплавить амальгаму зеркала – судя по напряженному лицу. – Спасибо, Джулио, – повторил я, откидывая голову назад мало ему не на плечо – мы одного роста, и я почти коснулся затылком его щеки. – Perfetto! Он поспешно отступил на шаг, продемонстрировав излюбленный жест – вскинутые ладони. – Спасибо, Джулио, – повторил Арман, – вы можете идти. Мазарини поспешно покинул кабинет, после чего Монсеньер оказался у меня за спиной, нависнув и приближая свои губы к моим, вцепившись мне в подбородок забинтованной рукой. – Perfetto? – его дыхание обжигало. – Давно ты делаешь успехи в итальянском? – Un poco, signor. Non fatto niente di male, – каждое слово я впечатывал ему в губы, быстро прикасаясь и еще быстрее отстраняясь, и поставил точку, задев его язык своим. – Mio bambino… – задыхаясь, он обхватил меня обеими руками, целуя в затылок. – Mio amato bambino… – Si, signor, – я почувствовал, что наше воздержание имеет в эту минуту все шансы закончиться. – Che volete fare di me?**** – Ах… – застонал он, прижимаясь ко мне короткими толчками, целуя в ухо, в шею над воротником, – Ах… рerfetto… Сквозь опущенные ресницы я видел, как он вздрагивает, раздавливая о мой зад последнюю судорогу наслаждения, чувствовал, как бьется его плоть, слышал стон сквозь сомкнутые губы, прижатые к моим волосам – зеркало, как соратник и соучастник, отразило и мою руку, тянущую его ладонь к вытканным розам, чтобы солидарно излиться, упираясь в теплую плоть. – Снимай штаны сейчас же. Испортишь шелк. И вообще, я хотел тебя поцеловать… – Я знаю… Не мог больше терпеть. Арман немедленно отправился порадовать мэтра Шико, а я привел себя в порядок и пошел искать Мазарини. – Чай, бисквиты, марципан и варенье из бенедиктина, собственноручно сваренное его величеством, пожалуйста. Нет-нет, я сам подам, – я понес серебряный поднос в библиотеку и, действительно, обнаружил итальянца в кресле перед камином. Увидев меня, он отложил книгу – «Словарь османского языка» – и встал, чтобы помочь мне разгрузить поднос на маленький китайский столик со столешницей алого лака. – Ура, заработало, – сообщил я ему, нацеживая чай в китайскую же фарфоровую чашку. – Рад поспособствовать… – он опять смущенно развел руками. – Ради его высокопреосвященства я готов на всё, я думаю. – А я – нет, – захрустел я бисквитом. – Не на всё. Я знаю. Он испуганно поглядел на меня поверх парящей чашки. – Я вовсе не имел в виду… – Надеюсь, нам не придется детально выяснять границы дозволенного в деле споспешествования делам его высокопреосвященства, Джулио, – я положил в рот ложку варенья. – Ешьте, эти яблочки варил сам король. – Это частное чаепитие или может присоединиться любой желающий? – поинтересовалась Мари-Мадлен, подходя к камину. – Конечно! – я вскочил, пододвинул ей кресло и полез в недра лакового шкафчика за сервизом. Протерев чашечку льняной салфеткой, я налил ей чаю и придвинул бисквиты. – Вы изучаете турецкий язык? – присмотрелась она к переплету отложенной итальянцем книги. – Неужто война с турками будет? – Наши усилия направлены на противоположный результат, – заулыбался Мазарини. – Османская империя может стать сильным союзником против Габсбургов. – Папа предаст нас анафеме. – Мы работаем над этим. Утопающий хватается и за змею – есть такая турецкая поговорка. – А мы тонем? – взлетела бровь Комбалетты. – Открытая война с Испанией крайне несвоевременна и требует ресурсов, которых у нас нет. – Война с Испанией стоит на повестке последние десять лет – и несвоевременна? Лучше уже не будет, – Мари-Мадлен хладнокровно запустила ложку в варенье. – Бог не выдаст, свинья не съест. – Ла Валетт говорит точно так же, – сказал Мазарини, вставая, чтобы залезть в карман под пелериной дзимарры: – Мы встретились в Риме, и он просил передать вам письма. Как эта пачка поместилась в карман – они у него бездонные, что ли? – Ах, Джулио, благодарю! – Комбалетта схватила увесистые конверты, едва не рассыпав. – После обеда прочитаю. Кстати, почему вы пьете чай за час до обеда? Сегодня нам обещаны первые артишоки из рюэльских теплиц. – Не люблю артишоки, – повел головой Джулио. – Стараюсь их не есть. – Почему? – улыбнулась племянница. – Даже в феврале? – Я видел сон… – вдруг сказал Джулио. – Очень давно, когда служил в пехотном полку… – Продолжайте, – подбодрила его Комбалетта. – Сны – это один из языков, на котором с нами разговаривает Провидение. – Мне приснился король испанский Филипп Третий и император австрийский Фердинанд Второй… Они сидели за столом и ели артишок, – смущенно потупился Мазарини. – Вы же знаете, как едят артишоки – отрывают лист от кочана, пропускают меж зубов, выдавливая мякоть, а останки выбрасывают. – Во Франции их едят точно так же, – подбодрила его Мари-Мадлен. – Так вот, Габсбурги поочередно отрывали по листу, каждый из которых нес на себе надпись. «Венеция», «Флоренция», «Генуя», «Мантуя», «Савойя», «Ломбардия», «Салуццо», «Сиена», «Феррара»… После зубов надписи были еле видны – измятые, пустые, высосанные листы падали и падали в чашу, пока от артишока не осталась одна кочерыжка. – Ужас какой! – поежился я. – А что потом? – А потом… Потом я увидел, как Габсбургам на стол подают другой артишок. «Бургундия», «Нормандия», «Шампань»… – Или «Прованс», – глаза Комбалетты горели. – По-да-вят-ся! А вы вполне можете побороться с отцом Жозефом за прозвище «Пророк Иезикииль»! – Благодарю вас, однако Монсеньер уже окрестил меня «Брат Палаш», – развел руками Джулио. – Отрадно, что не «Дубина» – как Буаробера, – хмыкнула Мари-Мадлен. Преследуемый воспоминаниями недельной давности, я поднялся в двусветный зал, где ждал меня Шампень. – Превосходно! – оставив обычную сдержанность, вскричал художник. – Стойте там, где стоите! Он принялся яростно мешать краску на палитре, добавляя и добавляя синего. – Вот так… Словно красный подсинили до пурпура, а потом добавили жемчуга! Думаю, я нашел цвет, который заказчик одобрит, – Шампень принялся вытирать кисти о свисающую с пояса тряпку. – Благодарю вас за сотрудничество, мсье Лоран. От всей души. – Да не за что. Можно посмотреть? – Да, конечно, – удивился он и шагнул в сторону, пропуская меня к портрету. Словно добавили жемчуга… Живописец превратил жар ало-красного кардинальского одеяния в холодное сияние. Перламутровая раковина, майский снег, выпавший в Ла-Рошели, ледяной блеск голубых глаз маршала Бассомпьера, сияние черной свечи на могиле отца… Вот об этом только не надо, не сейчас… – Превосходно! Просто perfetto! Я потрясен, – честно сказал я Шампеню. – Вы тонко чувствуете живопись, мсье Лоран, – поклонился живописец. – Слухи совершенно правдивы. – Не все, – возразил я. – Только те, что попадают в газету. От портрета Монсеньер пришел в восторг, совершенно не разделенный отцом Жозефом. – Какая-то янсенистская ересь. Изобразил вас как гения воли – безблагодатного, унылого и сурового. – А я, по-вашему, кто? – Дорогой Арман, я полюбил вас как человека, которого при рождении Господь Бог поцеловал в голову, а Жанна Д’Арк – в сердце! Филипп де Шампень написал две дюжины его портретов, став придворным художником, но нигде так и не появилось ни одной кошки. Зато кошек в изобилии изображали карикатуристы – кардинал Ришелье и Черная месса, кардинал и ведьмы, кардинал в виде громадного черного кота в сутане – такого добра было навалом, обильно ввозимого из Испании, Италии и империи. Да и у нас умельцы попадались. Кардинал обычно приходил в хорошее настроение при виде себя в кошачьем обличье, и некоторые картинки украшали его стол по нескольку недель. Как правило, их приносил отец Жозеф. Вот и сейчас он вынул из портфеля знакомую желтую папку, но не открыл, а просто положил на стол. – Посмотрите на досуге. Арман, я отправляюсь в Брюссель на переговоры с Гастоном. Что мне предложить ему за то, чтобы он соизволил возвратиться на родину? – Прощение государя. Позволение жить в своих имениях. Щедрое денежное вознаграждение. – О-о-о! На Гастона деньги есть, на войну с Испанией – нет. – Гастон стоит войны с Испанией во всех смыслах, вам ли не знать. – Все это очень мило, но как быть с главным вопросом – король признает его брак с Маргаритой Лотарингской? – Нет. – Мой дорогой Арман, я не вижу пространства для маневра. – Я нашел это пространство – нынешний фаворит Гастона Пюилоран. Пообещайте Пюилорану губернаторство в Бурбоннэ, и пусть он сам обрабатывает своего патрона. Для него это жирный кусок, я думаю, он вскоре переправит нам Орлеанца через границу на блюдечке с голубой каемочкой. – А мы дадим Пюилорану пост губернатора Бурбоннэ, дорогой Арман? – Еще чего. Пюилоран получит от нас уютную камеру в Бастилии – одну из тех, что ваш брат ценит «на вес мышьяка». – Я понял. Пюилоран – очередная мышь в мышеловке под названием «Заговор Гастона Орлеанского». Но не последняя. Едва капуцин шагнул за порог, я открыл папку. В этот раз котов не было. Была гравюра, изображающая две фигуры у камина – женщина наклонилась к мужчине, соблазнительно выставив груди, а тот загораживался от нее каминными щипцами. Надпись гласила: «Плотским порывам дадим решительный ОТФОР!» – История о том, как его величество вынул письмо из корсажа фаворитки, вооружившись щипцами? – этот анекдот повторяли накануне Рождества – надо же, уже и проиллюстрировать успели. – Раз защищается, значит, чувствует угрозу, – пожал плечами Монсеньер. – Истинный стоик не нуждается в защите от плотских побуждений – он их просто не имеет. – Это обнадеживает, – заметил я, открывая следующий лист. Там был изображен его высокопреосвященство – как всегда на рисунках такого пошиба – преувеличенно долговязый, худой, с огромными глазами и торчащими вверх усами. Облаченный в странный наряд с коротким плащом по испанской моде, он словно отплясывал какой-то дикий танец перед женской фигурой, раскинувшейся на постели – в одной ночной сорочке, но с короной на голове. – Кардинал Ришелье танцует сарабанду для Анны Австрийской, – прокомментировал Арман. – Крайне льстит, что меня еще считают способным на подобные физические экзерсисы. Следующую картинку я тотчас захотел перевернуть обратно: кардинал в недвусмысленной позе лежал меж раздвинутых ног королевы. «Не сыщешь бесполезней чрева, не видывал такого свет – дерут красотку два кузена, ну а дофина нет как нет!» – Смотри дальше… На следующей картинке королеву заменил король. Я выронил гравюру на стол – закружилась голова. – Это называется пропаганда, – бесстрастно заметил Арман. – Подрыв престижа королевской власти. Испания исправно снабжает парижскую чернь подобными мерзостями. Но наши, правда, не отстают – глянь следующую. Кардинал. Нагибает короля Испании – эта оттопыренная нижняя губа и светлые локоны узнаваемы и на маленькой гравюре – но для надежности по краю мантии идет надпись «Испанский король». В очереди за испанским королем стоят, снимая штаны, император Фердинанд, герцог Савойский и герцог Лотарингский (тоже подписанные). Я не выдержал и расхохотался. – Это называется пропаганда, – повторил Монсеньер, хищно дергая усом. – Следующая – жемчужина этого собрания. Маленький шедевр. Пальцы дрогнули, и я не сразу смог перевернуть последнюю картинку. Это была не гравюра, как все предыдущие изображения, а кусок картона, покрытый масляными красками. На ней был нарисован Монсеньер в красной мантии, стоящий на четвереньках перед молодым человеком в камзоле цвета гнилой вишни, который, расстегнув штаны, показывал кардиналу преувеличенно огромный член, вызывая у того радостную улыбку. Я сел. Сердце колотилось где-то в горле. Грубые, небрежные мазки тем не менее отчетливо складывались в узнаваемый образ – большие черные глаза, волосы ежом – даже белые виски художник не забыл. Горбатый нос кардинала, улыбка – левый угол рта выше – как будто рисовал кто-то, имеющий возможность хорошо изучить это лицо. – Верно по сути, крайне оптимистично в части деталей, – мурлыкнул кардинал. – Художник польстил состоянию моего здоровья. – Вы знаете автора? – прошептал я. – Я знаю всех авторов, – проурчал Арман прямо мне в ухо. – Ты не заметил надписи на обороте. Поднеся к глазам первую гравюру, с Отфор, я прочитал лиловую чернильную надпись, мелкую, но разборчивую: «Дело № 1345 67/89 об оскорблении Его Величества. Автор: Б. Коссимон / Бастилия. Распространитель: Д. Рамбаль / Бастилия». «Дело № 1134 55/70 об оскорблении Ее Величества. Автор: Н. Румийи / Повешен. Распр. О. Борромеи / Повешен». «Дело № 1095 65/01 об оскорблении Ее Величества. Автор: П. Бервиль / Повешен. Распр. О. Виссиэр / Повешен». «Дело № 1255 33/04 об оскорблении Его Величества. Автор: П. Суарес / Сконч. Распр. А. Альварес / Дипломатич. неприкоснов.» «Дело № 1356 09/21 об оскорблении обществ. благопристойности. Автор: П. Анже / Бастилия. Распр. А. Лельевр / Бастилия». «Дело № 0085 43/08 об оскорблении обществ. благопристойности / 00. Автор: Ф. Шампень / Оставлен под наблюдением. Распр. А. Даверне / Повешен». – Вы его простили? – Ему превосходно удается изображать меня во всех оттенках красного, – ухмыльнулся Арман. – Идем в постель, милый, – жизнью имитировать искусство. *Стихотворение Г.Р. Державина (1743–1816) «На смерть князя Мещерского». **Александрийский лист – сильное слабительное. В отличие от александрийского стиха – сложной стихотворной формы с 12 слогами, цезурой после 6-го, ударениями на 6-м и 12-м, и попарным чередованием смежных мужских и женских рифм. ***Стихотворение Г.Р. Державина «Вельможа». **** - Идеально. - Идеально? - Немного, синьор. Я не сделал ничего плохого. - Мой мальчик… Мой любимый мальчик… - Да, синьор. Что вы хотите со мной сделать? (итал.)