Загадки Красного Сфинкса

Глава LII. Торжество Гименея (октябрь 1634) Пюилоран оказался крепким орешком – или казался таким себе самому – и потребовал для гарантии собственной безопасности породниться с Ришелье. Он попросил руки двоюродной племянницы Монсеньера – м-ль де Поншато. Монсеньер согласился. – Сразу всех и окрутим! – потер он руки. – Младшую выдам за Пюилорана, а старшую за герцога Ла Валетта – старшего брата нашего дорогого Луи. – За Анри? – спросил я, памятуя о их совместных забавах времен военной академии. – Молчи, – предостерег Арман. – Анри давно женат, во-первых, во-вторых, он носит титул герцога Фуа-Кандаль. А герцог де Ла Валетт – это титул среднего, Бернара. – Да сколько же их? И все Ла Валетты! – Ну что делать, если их отец, старик Д’Эпернон, никак не желает отправляться на тот свет? После его смерти Анри будет назваться герцогом Д’Эперноном, а Бернар – герцогом Фуа-Кандалем. Ну а наш кардинал Луи так и им останется – выше титулов в Церкви нет. – Его могут избрать Папой Римским, – заметила Мари-Мадлен. – Теоретически. – У меня сложилось впечатление, что он, скорее, готов молить Папу снять с него сан, освободить от обетов и разрешить выйти из духовного сословия, – заметил Монсеньер. – В таком случае титул герцога Ла Валетта после смерти отца достанется ему, перейдя от среднего брата. – Если он это сделает, то умрет прежде отца – тот удушит его собственными руками. Вы слышали, как он называет Луи? «Валет в колоде Ришелье»! – Ну что ж, после свадьбы Бернара Ла Валетта с моей племянницей наши колоды смешаются, – пожал плечами Монсеньер. – Скорее бы! До начала войны мне необходимо навести порядок во внутренних делах. Прежде всего обуздать Гастона. Пюилоран согласился. Он получал в жены племянницу Монсеньера, губернаторство в Бурбоннэ и в последний момент потребовал еще титул герцога и пэра. – Дайте, дайте! – раздраженно ответил кардинал. – Даже не спрашивайте. Это ненадолго, а время дорого! – Да, монсеньер, – поклонился секретарь. – Обращаю ваше внимание, что фаворит Гастона, получив герцогство и пэрство, станет выше Сен-Симона. Фаворит короля не может быть ниже фаворита Орлеанца. – Ну так дайте пэрство Сен-Симону, – пожал плечами Арман. – Вот уж кому не жалко. Что я буду без него делать? Что вся Франция будет делать без этого святого человека при особе монарха? Что там у короля с Отфор? – По-прежнему. Молятся. Анна Австрийская уже сама науськивает Отфор раздраконить Людовика, но тщетно – король исключительно целомудрен. – От этого у него желчь разливается и одолевает черная меланхолия – надо срочно подсунуть ему кого-нибудь другого. Отфор – фрейлина и подруга королевы, верная, между прочим, – как я ее не уговаривал, осведомительницей быть отказалась. Возьмем новенькую, которая при дворе никто и звать никак. Есть у нас многообещающие дебютантки? – Есть, но его величеству трудно угодить… В женщинах его привлекает чистота, а не обещания. Есть некая Луиза де Лафайет – такая тоненькая темноволосая девочка – сущий ангел, шестнадцать лет. Ее можно попробовать, но есть осложняющее обстоятельство. – Какое? – Ее духовник – иезуит. – М-да. Я лично не имею ничего против иезуитов, но Мазарини им не доверяет. А я доверяю Мазарини. Но у нас нет выбора, в конце концов, духовника можно и сменить… Дорогая племянница, тащите эту Лафайет в Рюэль – мы на нее посмотрим. – Тройное обручение? В Рюэле? Я хочу посмотреть! – заявила Коринна. Моя племянница так и не ушла в монастырь, хотя Монсеньер предложил ей любой на выбор, а Дени – внука моей сестры Марии – определил в Сорбонну на факультет богословия. Вместо монастырских бдений Коринна с Мадлен вышивали воротники, украшая их розами. Времени уходило даже меньше, чем на ретичеллу, а рисунок, в отличие от монотонных одинаковых треугольников, ромбов и кругов, по прихотливости и живости не уступал, на мой взгляд, лучшим фламандским образцам. Плетеный воротник с розами стоил года работы одной кружевницы – прорезная вышивка занимала неделю. – Дядя Люсьен, ну мне же интересно поглядеть на помолвку! Как все одеты! Какие рисунки на кружеве! На короля с королевой! – Ну куда ты пойдешь – ты же не дворянка. – Ты тоже не дворянин, – парировала Коринна. – Я такое платье сошью – лучше, чем у королевской фаворитки! – Это как раз не трудно. – Интересно, на праздник мадмуазель Отфор тоже прибудет в подряснике? – Знаешь что – я пойду спрошу у госпожи Мари-Мадлен. Если она сочтет твое присутствие уместным – так тому и быть. – Конечно, Люсьен, буду очень рада. Тебе давно пора заняться своим долгом по протежированию родни, – заявила Мари-Мадлен. – Тем более, в Рюэль обещала приехать Антуанетта, после рождения дочери она нигде не бывает, да и наш милый Шарпантье дома появляется не так чтобы часто. Она вообще ни с кем не знакома – пусть Коринна составит ей компанию. У нее, кстати, есть украшения? Могу одолжить свой жемчуг. – Ваша милость, вы ангельски добры. – Ой, все. У меня только одна шея – для всего моего жемчуга ее явно недостаточно. Пойдемте, кстати, и подберем. Я люблю слушать, как постукивают друг о друга жемчужные нити – Мари-Мадлен, к восторгу Коринны, подобрала ей ожерелье изумительного золотистого оттенка. – Вы ужасно добры, ваша милость, – прогудела Коринна. – Давай меряй, – поторопила ее Мари-Мадлен, – тебе как раз под глаза. Жемчуг бесподобно подошел к карим, с прозеленью у зрачка, глазам Коринны. Сама Мари-Мадлен носила жемчуг с холодным голубоватым отливом – с ее белоснежной кожей и светло-карими, как у Монсеньера, глазами, лучше и придумать было нельзя, разве что сапфиры, которые она стала надевать в последние два года – благо после бегства королевы-матери некому больше было пенять на то, как она живет, какие камни носит и как одевается. Мимо открытой двери я заметил крадущегося на цыпочках Буаробера – ну все, сейчас начнется! – Здесь табун не пробегал? – осведомился он, округляя глаза и замирая на одной ноге. – А вы что, отстали? – опять не сдержался я. – О нет, мсье Лоран, – Буаробер протянул ко мне руки в молитвенном жесте, развернув корпус в нашу сторону и так и не опустив ногу. – Я спасся из гостиной под предлогом поиска коня, необходимого для завершения партии. Не могу сказать, что его потеря смертельно меня печалит, ибо с его возвращением в стойло нас ждет новое свидание с Мельпоменой. – Вас? Или нас? – осведомилась Мари-Мадлен. – Увы, нас. Хотя ваше присутствие, безусловно, сделало бы общение с одержимым музами патроном более приятным. И ваше тоже, – он наконец-то опустил ногу, чарующе осклабился и припал к ручке Коринны, поданной ею словно без участия воли – повинуясь движению его клонящегося корпуса и рук, начавших движение снизу вверх и встретивших ее кисть на середине пути. – Не знаю вашего имени, прелестная незнакомка, – его круглые серо-голубые глаза взирали на нее с восторгом – такое быстрорастворимое обожание было у Буаробера одним из излюбленных приемов в разговоре. – Коринна Лоран, – понизив голос на октаву, пробасила Коринна. Буаробер моргнул светлыми ресницами, выпустил ее руку, но тут же подался к ней еще ближе, подобострастно растягивая в улыбке углы широкого рта: – Вы прекрасно озвучили бы Юпитера в пьесе Монсеньера. Мне захотелось дать ему по шее. – В том случае, если вы будете Танталом, – Мари-Мадлен, как я подозреваю, обуревало то же желание, но выразилась она более культурно. – Я бы предпочел роль Леды, но меня ждут в Колизее, – когда это Буаробер не оставлял за собой последнее слово? Пока Мари-Мадлен сверкала глазами, набирая в грудь воздуха для ответной тирады, он подмигнул Коринне, взял ее под локоть и торопливо повлек к выходу, другой рукой подхватив подол своей короткой светло-лиловой рясы. В спину ему прилетела шкатулка из-под жемчуга, которую он, даже не обернувшись, поймал и отдал Коринне, глядевшей на него не отрываясь. – Паяц! – выдохнула Комбалетта. – Гаер! И этот человек называется членом Французской академии! – Да вообще все эти поэты… – поддержал я. – Ужас какой-то. Я не понимал, как вообще оказалось, что по вторникам Пале-Кардиналь стал напоминать Мантую времен войны за наследство: кругом расхристанные типы с бутылками, извергающие малопонятные потоки слов и измазанные с ног до головы чернилами – как писцы, но писцы, которых я встречал у кардинала, были трезвы, опрятны, одеты в аккуратные суконные дублеты и почти всегда немы. – Это будущее Франции, варвар, – вот и все, что соизволил ответить Монсеньер на мое недоумение. Кольте и Ротру были, в общем, ничего, да и Летуаль тоже, если не обращать внимания на его платье, не чищенное со времен казни Равальяка, Корнель вообще – исключительно почтенный господин, неведомо как примкнувший к этому вертепу, но Буаробер! Этот поэт, кажется, подрядился играть при Монсеньере роль шута. Хотя все эти господа, вообще-то, призваны облекать в стихотворную форму драматические идеи кардинала. – Он убивает ее, потом убивает себя на ее могиле… Нет, погодите, Летуаль, пусть лучше она убивает себя, а он уходит в монастырь… В общем, вы сделайте два варианта ко вторнику, а я выберу наиболее подходящий, – с ласковой улыбкой говорил Монсеньер. – И, знаете, такой прочувствованный монолог перед смертью… – Ее? Или его? – Летуаль засовывал лохматые листы в истрепанный рукав, с хрустом сгибая толстую бумагу и не замечая, как Кольте дергает его за полу. – А вы сделайте оба варианта, – Монсеньер заулыбался еще более чарующе и взялся за бородку, мимолетно поморщившись и поправив повязку на руке. – Я тут набросал немного… Поворошив листы, он нашел нужный и разразился получасовой декламацией, к ужасу поэтов, вновь вынужденно усевшихся за стол – неограниченное употребление вина было привилегией этой пятерки, условием работы и приманкой для музы, как выразился Ротру. У Буаробера таких выражений в обиходе не водилось. – Если б Монсеньер воевал так же успешно, как пишет стихи – Ла-Рошель не была бы взята до сих пор, – высказался Кольте, вспотевший после кардинальской декламации. – Если б Монсеньер был женщиной, – Буаробер поднял брови, вытянул губы уточкой, вильнул бедрами, поправляя подол, и бурно задышал, словно поднося к глазам листок и приготовляясь читать перед строгим судьей, – если он был женщиной, то я бы сказал ему, – тут спина его выпрямилась, плечи расправились, а брови нахмурились: – Я сказал бы – недурно, милая, но выходите лучше замуж! И вот такого человека Монсеньер привечал! Предводительствуемые этим баламутом, поэты писали пьесу ко дню тройной помолвки – третьей нареченной была еще одна внучатая племянница Армана по отцу, мадемуазель дю Плесси де Шевре, а женихом – граф де Гиш. – Король желает войну! Где я возьму ему войско, чтобы воевать на два фронта, где? Или он думает, что его элитных полков хватит на всю западную и всю восточную границы одновременно? – В стране двадцать миллионов подданных, это вдвое больше, чем в Испании и вчетверо больше, чем в Империи. – И сколько среди них солдат? – Испанский король же как-то выходит из положения. – У него наемники, которым он платит золотом из заморских колоний! – Значит, и нам без наемников не обойтись, дорогой Арман. – А где брать деньги? – Повысим налоги. – Мне еще только крестьянской войны не хватало для полного счастья. – А собственно говоря, почему все с крестьян да с крестьян? Обложите налогом монастыри и аббатства – никто никогда не считал их доходов – пусть поделятся с армией. – Отец Жозеф, это гениальная идея! Духовенство поднимет плач на реках Вавилонских, но они мне в лице архиепископа Гонди кое-что задолжали, так что с ними я справлюсь. Но что скажет Папа Римский? – Папа ничего не скажет, если не захочет лишиться французской пребенды. На нужды Папы мы ежегодно отправляем два миллиона ливров – можем решить, что нам важнее солдаты и пушки. – У Папы тоже есть свои солдаты и пушки. – Главное, мой дорогой Арман – это его небесные легионы, с которыми вы встретитесь после смерти. – Я даже не знаю, отец Жозеф, кому вы больше сейчас польстили по части встречи на небесах – мне или Урбану Восьмому. Рюэль готовился к празднеству: эконом и казначей закупали цветы, вино и провизию, поэты писали акт за актом, актеры репетировали, инженер Летелье совершенствовал поворотный круг сцены. Театральный зал в Рюэле всегда напоминал мне бонбоньерку – в красном бархате и позолоченных завитках резного дерева, с тяжелым занавесом из темно-красного плюша, с золотыми масками Трагедии и Комедии, украшающими ламбрекен над сценой – это было одно из самых красивых мест в замке. Королевскую ложу украшала большая корона и белый шелковый занавес с вытканными лилиями. Вот с ложей-то и вышла первая закавыка. – Дядюшка, кто будет в королевской ложе? – Его величество, ее величество. Сен-Симон. Отфор. Я. Люсьен. – Дядюшка, я понимаю, что ложа на шестерых, но это слишком вызывающе. – Из-за Люсьена? – Да. Ну сами представьте – вы и так выше короля, даже когда он в шляпе с перьями. Еще и Люсьен выше королевского фаворита. Это чересчур. – Я могу сесть в соседнюю ложу. – Это тоже будет вызывающе – вы противопоставляете себя их величествам? – Ну а что делать? – Давайте сделаем так: в королевской ложе – королевская чета. В ложе справа – вы с Люсьеном. В ложе слева – Сен-Симон и Отфор. Прилично и логично. – А как мы это объясним? – Давайте украсим королевскую ложу скульптурной группой – например, «Людовик XIII в образе Марса на Сузском перевале»? В преддверии войны очень уместно напомнить о победах и подвигах его величества. Большая статуя займет все пространство ложи, кроме двух кресел. – Превосходная идея, племянница! Следующая проблема возникла с пьесой. – Дядюшка, ну что это такое? Вы полагаете, что смерть героини и уход героя в монастырь – это подходящий репертуар для праздника тройной помолвки? – Ну хорошо, пусть герой умирает, а героиня уходит в монастырь. – Это, конечно, кардинально меняет дело… – Так нам продолжать или нет? – донесся со сцены голос коленопреклоненного героя, к горлу которого прижимал кинжал злодей в испанском дублете. С первого ряда на кардинала глядела встревоженная пятерка поэтов. – А что делать? – всплеснул руками кардинал. – Завтра – встреча блудного сына, то есть Гастона, а послезавтра – праздник! Где вы предлагаете взять пьесу в четырех действиях, и когда ее учить и репетировать? Что за придирки? – Это не придирки, – Комбалетта закусила удила. – В конце концов, зачем вам раньше времени пугать Пюилорана кровавыми намеками? Пусть женится безмятежно. – В самом деле. Но где мы возьмем новую пьесу накануне? Где? – Ваше высокопреосвященство! – злодей, по совместительству режиссер труппы, умоляюще протянул руки. – Мы можем сыграть под суфлера. Если будет подавать мсье Буаробер – он и реплики подскажет, и выражение лица, и жесты – все сразу. – Да где же я возьму вам реплики? – застонал Монсеньер. – На три часа действия? – Может быть, маленькую пьеску? – посмотрел умоляющими глазами Кольте, тихонько подкравшийся к креслу Монсеньера. – Что-нибудь легкое, о любви? – Например, двое кавалеров любят одну даму, – продолжал Ротру. – А она не может определиться, кого ей выбрать. Они спорят, дерутся на дуэли… – Дуэли запрещены эдиктом! – Ну хорошо – они сражаются с чудовищем. – С каким чудовищем? – А с морским – которое осталось с «Битвы при Лепанто», в прошлом году ставили. Хорошее чудовище, только хвост чуть-чуть подлатать. – Ну допустим. Но все равно действия как-то мало. – А если добавить танцев? Музыки? Песенок? – Танцев? – кардинал встопорщил усы, словно ему предложили исполнить сарабанду в спальне королевы. – Танцев, – твердо сказала племянница. – Король сам пишет музыку и ставит балеты – вряд ли он имеет что-то против. – Делайте что хотите – я умываю руки… – Арман закрыл лицо – на повязках опять выступила кровь. – О Франсуа, душа любить тебя спешит, но дон Хозе меня погибелью страшит! – пела героиня в золотом платье, порхая по сцене под звуки скрипок. – Любовь моя, Европа, желаю я служить и прочный мир навеки к ногам твоим сложить! – бил себя в грудь бравый усач в голубом колете с лилиями. – Пока я жив, то буду войну я прославлять и мир своим кинжалом везде уничтожать! – тянул из-за пояса огромный нож злодей в коротком черном плаще. Чудовище появлялось из грота, плевалось огнем, разевая громадную редкозубую пасть, било хвостом по сцене, сражаясь с доблестным Франсуа и наконец проваливалось в яму ко всеобщему ликованию. Король соизволил рассмеяться, когда дон Хозе Кастильский скрылся в пасти чудовища, тонко вереща и теряя башмаки с дрыгающихся ног. Один башмак попал в суфлерскую будку и вылетел обратно, метко запущенный Буаробером в задницу почти сожранному дону. Король, покачивая перьями на шляпе, вытирал слезы. Королева тоже соизволила улыбнуться, когда счастливые Франсуа и Европа поднялись вверх на качелях, увитых цветами, под нежные звуки скрипок и флейт. Кардинал сиял. Красные пятна горели на его скулах, когда вышедшие на поклон актеры указали на его ложу, а Кольте, Ротру, Летуаль, Корнель и повисший на суфлерской будке Буаробер закричали: «Автора! Автора!» Он встал, поклонился, не скрывая бегущих по щекам слез, и кланялся, пока я не дернул его за подол, повинуясь гневному взгляду Мари-Мадлен, кинутому из партера. Передышка закончилась. Опять придворные. Рядом с королем уже воздвигся Гастон Орлеанский – здоровенный, почти с Монсеньера ростом. То, как он крутил мощными плечами, глядел поверх голов, легко обнажая в улыбке превосходные зубы, его колоннообразная шея в воротнике из малинского гипюра – дышало таким здоровьем, такой физической полноценностью – что я начал понимать короля, в четвертый раз простившего брата-мятежника. Гастон внушал уверенность каждому, кто оказывался с ним рядом – что такой красивый, сильный, складный, веселый, обходительный человек – гарант счастья и благополучия. И каждому предстояло стать обманутым и преданным. Людовик был совершенно смят этим Минотавром – чудовищем, которое не пряталось стыдливо в лабиринте, а свободно и радостно пожирало людей в полной уверенности в своем на это праве. Это беспечное дитя солнца делало Монсеньера как никогда похожим на василиска, а Людовика – на печальную летучую мышь. Пюилоран улыбался и утирал с узкого высокого лба испарину – шляпу он давно снял и прижимал к груди, круговыми движениями сотни раз отвечая на приветствия и произнося любезные слова. Они хорошо смотрелись вместе – высокий тонкий Пюилоран с короткими светлыми кудрями – и мадемуазель Мари де Поншато – высокая, светловолосая, как Сюзанна дю Плесси в молодости, широкоплечая девушка. Ее сестра Маргарита, доставшаяся Бернару Ла Валетту, была так же белокура, но гораздо меньше ростом – как раз под стать невысокому и толстому жениху, очень похожему на нашего Луи. Третья пара помолвленных – мадемуазель Франсуаза дю Плесси-Шевре и граф де Гиш – держались несколько в тени, хотя невеста со своими темными локонами, огненными глазами и фамильным носиком с горбинкой ничуть не уступала в красоте своим кузинам, а стройный жених в изумрудно-зеленом камзоле и с маленькими усиками выглядел браво и очень нежно на нее смотрел. Все три нареченные в платьях из одинаковой белой парчи, но с разной отделкой. У Мари разрезы на рукавах отделаны красным шармезом, у Маргариты – розовым, у Франсуазы – изумрудно-зеленым. Такой же оттенок и на широкой кружевной кайме воротников и манжет венецианской работы. На корсаже – цветы из жемчужин, с сердцевинками из корундов трех цветов. Я держался строго за плечом Монсеньера и очень устал приличий ради изображать из себя зрячего, но глухонемого: поклонившись кардиналу, кланялись и мне, но – за немногими исключениями – молча, ожидая молчания и от меня. Сен-Симон, новоиспеченный пэр, меня поприветствовал, грустно ухмыльнувшись, Альфонс-Луи, кардинал Лионский, благословил, Мазарини регулярно подходил и заговорщицки шептал что-нибудь смешное, и, конечно, я был очень рад увидеть Антуанетту Шарпантье. – Люсьен, вот это вертоград! Я даже и помыслить не могла, что когда-нибудь окажусь с таком обществе! – она выглядела потрясенной, стискивала похудевшие руки, то и дело провожая глазами кого-то из принцев крови. – Королева так прекрасна, а столько драгоценностей, наверное, не видывал даже Гарун-аль-Рашид… – А кто это? Из ла-рошельских Д’Ашидов? – Дядюшка, это из арабских сказок, – пояснила Коринна, сосредоточенно высматривая кого-то в толпе. – Бабушка рассказывала, – ответила она на незаданный вопрос. Она выглядела удивительно самоуверенно – платье из палевой тафты очень ей шло, простой покрой, без разрезов на рукавах – как и у Антуанетты – подчеркивал стройную фигурку, на шее блистали золотистые жемчуга, а маленькое декольте украшал воротник с прорезными бутонами – сделанный собственноручно. Пока Монсеньер быстро обсуждал с братом лионских иезуитов, к нам подошел граф де Турвиль в сером шелке и двое провинциальных дворян. Граф представил их Антуанетте и Коринне. – Виконт Ле Мьеж и барон дю Верней. – Мадам Шарпантье. – Мадемуазель Лоран. – Пюилоран? Родственница жениха? – низко поклонившись, переспросил виконт Ле Мьеж. – Лоран. Племянница мсье Лорана, – улыбнулась Коринна, кивая на меня. – Лорана? – поклоны стали еще ниже, виконт с бароном воззрились на меня в совершенном упоении и отошли, не поворачиваясь спиной. – Какой у вас прелестный воротничок, – улыбнулась девица из свиты невесты дю Плесси. – Я никогда такого не видела, – поддержали ее подруги. – Это фламандская работа? – Это я сама сделала! – прогудела Коринна. – Потрясающе! А я только гладью вышивать умею, – пригорюнилась ее собеседница. – Я тоже – мы с сестрой уже второй год вышиваем орарь в церковь Святой Агаты и никак не доберемся до середины... Стоя между Монсеньером и Коринной я ненадолго выключился из разговора, позволяя себе немного отдохнуть. Рядом оказался Мазарини, молча улыбаясь и поверх головы Коринны пристально изучая королеву Анну. Та опять впала в мраморность, никак не реагируя на кипящую вокруг нее суету – ни на мужа, что-то выговаривающего Сен-Симону, ни на мадемуазель Отфор – рослую, прекрасную лицом блондинку с горделивой осанкой и действительно впечатляющим декольте – даже в черном платье с простым белым воротником без отделки она выглядела Авророй – богиней утренней зари. Ни на Луизу де Лафайет – тоненькую как ниточка девочку в голубом атласе с отделкой из невесомого, как она сама, шифона, с аграфами из голубоватых жемчужин. Ее блестящие темные локоны казались шире плеч, трогательно выглядывающих из шифонового облака. Анна Австрийская глядела на всех и ни на кого, ее прекрасные голубые глаза оставались равнодушными, а вот Мазарини изучал ее со скрытым, но сильным интересом, чередуя взгляды в сторону королевы с улыбками, направленными на девочек, разглядывающих розы на воротнике Коринны. – Да забирайте, мадемуазель Селестина! Вот вообще не жалко. Я сделаю себе другой, не волнуйтесь, – она резко, коротко дернула за край и сняла воротник с шеи. – Благодарю вас, мадемуазель Коринна! – счастливо запищала Селестина, прижимая воротник к корсажу, украшенному тяжелой брошью с изумрудом в оправе из мелких бриллиантов. – А как же вы? – Мне все равно пора домой, – Коринна грустно указала на Рошфора, маячившего у запасного выхода из театральной залы. – Это за мной. Рошфор дошел до меня, тихо прошептал на ухо: «Хочешь отлить?», отчего я почувствовал, что хочу, и очень. – Пост принял, – подмигнул граф. – Через четверть часа прошу в кабинет. В восемь вечера Монсеньер подписывает брачные контракты племянниц, потом фейерверк – и официальная часть праздника закончится. – Идем, – незаметно коснувшись руки Монсеньера, занятого разговором со всеми тремя невестами, я пошел к выходу вместе с Коринной. Оказавшись в коридоре, соединявшем театр с черным входом, я попросил ее подождать, пока я заскочу в уборную. На выходе меня ждет сюрприз. – Бутон-чик! – стоящий перед Коринной Буаробер с дикими глазами растопыренными пальцами хватает ее за грудь. – Ах ты!!! – Буаробер летит на пол, сбитый ударом Жюссака. Он охраняет черный ход – не повезло поэту. – Паскуда! – бью его по выставленным рукам чем попало – хвостом морского чудовища. – Я не буду больше! А-а-а! – вопит Буаробер, разбрасывая вокруг себя чешую из гофрированной бумаги. – Давно пора тебя удавить, – рычит Жюссак и хватается за шпагу, но на его руке виснет Коринна. – Благодарю, я уже отмщена, – басит она, глядя в лицо Жюссаку, который, в свою очередь, смотрит на остатки ниток на ее платье, торчащие из обтачки выреза. – Это не он, – уловив направление взгляда, объясняет она, продолжая тянуть его за руку. – А кто? – усы Жюссака взъерошиваются. – Это виконтесса Селестина де Мертей, – невозмутимо говорит моя племянница, – я подарила ей воротник. – Это не я, – решает не в добрый час напомнить о себе поэт, прикрываясь хвостовым плавником, впрочем, уже разбитым в труху, и тут же получает пинок в колено. – Я вам крайне благодарна, – напоминает о себе Коринна, выворачиваясь из-под руки Жюссака и торопясь к выходу, где ее должны ждать мать и Жан-Батист с Марией. Будет что рассказать. Жюссак вновь сливается со стеной, занимая пост, Буаробер уползает, а я выхожу на улицу, но направляюсь в сторону от родных, отстраняя их взмахом руки. – Скажи-ка мне, милая… – Что, дядюшка? – поднимает она на меня большие безмятежные глаза. – Ты сговорилась с Буаробером? – Да, дядюшка, – она спокойна как Аттила под седлом. Так. Жюссак недавно лишился своей многолетней пассии – жены торговца бумагой с улицы Святого Причастия. Ее искусала бешеная собака, и муж ее был безутешен – Жюссак обеспечил ему контракт с Теофрастом Ренодо, издателем газеты, и бумагу на весь тираж – тысячу двести экземпляров еженедельно да еще приложение с частными объявлениями – поставлял издателю господин Трентиньян. – Почему он согласился? – Я видела, как он лапал лакея – того светленького, который всегда так красиво причесан. – Ясно, – говорю я и веду ее к карете. Торопливо перецеловавшись с родней, стучу кучеру и бегом бегу назад. По дороге к кабинету я слышу обрывки разговоров, они сливаются в осиный рой, который обосновывается у меня в ушах и гудит на разные лады. – Война на носу, а он своих племянниц пристраивает… – А что ему – твоих пристраивать? Ты хоть бы дочерей кому-нибудь сплавил – и то хорошо. – Его высокопреосвященство ни в чем себе не отказывает. Ведь за герцога Эпернона племянницу выдает! – Он пока еще не герцог Эпернон, а герцог Ла Валетт. Когда старик Эпернон отойдет в мир иной – Бог весть. – А сколько ему? – Восемьдесят. Он же губернатор Бордо, и после нового налога в экю на бочку – подавил восстание. А советник Брие обвинил его в том, что он сам и подстрекал виноделов к мятежу. Так старик Эпернон встретил Брие на прогулке – и лично застрелил всех лошадей советника и разбил тростью его карету! – А самого Брие? – Не тронул. Все-таки восемьдесят лет, что вы хотите! – Его сыновьям не скоро придется делить наследство. – Да, человек старой закалки… – При Валуа других не делали… Не то что нынешние – вырядятся в кружева и по балам скачут! А тогда не миньоны были, а звери! – Ну не скажите, любимец его высокопреосвященства очень силен, а о его мастерстве наездника ходят легенды… – А до чего красив! – Сейчас не об этом, графиня. Говорят, он перепрыгнул через мост Менял на своем караковом Купидоне. – Не Менял, а Новый. – Ну вы уж, граф, говорите да не заговаривайтесь. Как это можно Пон-Нёф перепрыгнуть? Или у него крылья? – А может, и крылья. Люди всякое говорят. Луденские бесы-то не случайно появились, и кому они служат – лучше не повторять. – Совершенно разделяю ваше последнее утверждение. Это все выдумки простонародья. – Так простонародье и есть. Этот Люсьен Лоран – сын его кормилицы, подумать только! А мы ему кланяемся, этому мужику. – Я не кланяюсь. – Кланяетесь – я сама сегодня видела. У него благородное лицо, говорят, он бастард принца Вандома. – От герцогини де Шеврёз. – Герцогиня де Шеврёз была кормилицей кардинала Ришелье? Ну, маркиз, вы совсем уже того. – Его высокопреосвященство в любой момент может возвести своего фаворита в дворянство. Вам будет легче кланяться? – Может, я с большим удовольствием поклонюсь ему, чем этому ничтожному Пюилорану, который в одночасье стал герцогом и пэром… Вот и Рошфор! Встаю на его место. Монсеньер внимает его величеству, а рядом королева – неужели – говорит что-то Мазарини. По-испански. Он отвечает ей, тоже певучим кастильским говором, отчего король мерит его уничтожающим взглядом, а Отфор, наоборот, смотрит как на героя. Джулио втягивает голову в плечи, обтянутые лиловой сутаной, но заканчивает фразу и дожидается в ответ еле заметного кивка Анны Австрийской.