Загадки Красного Сфинкса

Глава LIII. Спор Марса и Венеры (октябрь 1634 – август 1635) Пока его величество и его высокопреосвященство решали судьбы мира, я отправился к мажордому поговорить о Буаробере и Дальбере. Уставший и невероятно гордый мэтр Клавье бродил по Ситроньер, наблюдая, как лакеи собирают обгоревшие картонные трубки от фейерверка – редут у имитации арки Константина щетинился таким калибром, что впору палить по бастионам Казаля. Из этой точки был дан финальный залп – три огромных серебристо-белых кольца, пронзаемых алыми ракетами – вполне доступная аллегория. – Добрый вечер, мсье Лоран! Вы живы? – у него еще хватало сил шутить. – Мэтр Клавье, разрешите засвидетельствовать вам свое восхищение! – поклонился я. – Праздник удался, организация превосходна, выше всех мыслимых похвал! – Благодарю, мсье Лоран! – громко отозвался Огюстен, увлекая меня в грот с сатирами – сразу поняв, что я пришел не для того, чтобы похвалить его работу, какой бы превосходной она ни была. – Меня беспокоит Буаробер, – начал я без обиняков. – Я узнал, что он лапал Дальбера. – Вот как, – лицо Огюстена омрачилось. – Я боялся, что до этого дойдет, увы, интересы мсье Буаробера довольно очевидны. – Интересы? Он еще к кому-то приставал? Я имею виду, из нашего штата? – Не располагаю такими сведениями, Люсьен. С Дальбером он шутил, а теперь, значит, дошло до… до того что дошло. Это распространенная проблема в среде слуг, – Огюстен взял меня за рукав, – просто благодаря, во-первых, отсутствию женщин в доме и во-вторых, наличии пиетета к хозяину, мы до сих пор были избавлены от подобных… эксцессов. – Эксцесс сучий, – не сдержался я. – Ему тут что – бордель? Охотничьи угодья? Невольничий рынок? – По сути, так бы и было, если б не его высокопреосвященство, – тихо сказал мажордом. – Я поговорю с Дальбером, чтобы был осторожен. Может быть, переведем его в Сен-Жерменскую резиденцию? – Да почему прятаться и осторожничать должен Дальбер? – Потому что мсье Буаробер – дворянин, а Дальбер – никто, просто слуга, – пожал плечами Огюстен. – Его высокопреосвященство ценит мсье Буаробера, а наш маленький Дальбер просто подает ему паштет, иногда роняя туда волос. – Один раз, – уточнил я. – Огюстен, я понял расклад. Как бы то ни было, это мне не нравится. Это очень, очень дурной тон. В конце концов, пусть пристает к собственному лакею! Я поговорю с этим… поэтом. – Благодарю вас, – развел руками Огюстен. – Жалко мальчишку. Я поспешил в дом, у крыльца еле увернувшись сразу от двух карет – граф Аржансон и баронесса Бризье – она всегда уезжает последней – кажется, праздник окончен. Не для короля и кардинала, конечно – у дверей кабинета мыкался Сен-Симон, безуспешно развлекаемый тем, кого мне и было надо. – Простите, герцог, – я взял поэта за шиворот и потащил в караулку к Жюссаку. Того не было, но комнату он сроду не запирал. А я запер. – Оставьте Дальбера в покое, – повернулся я к поэту, не без изящества расположившемуся на тяжелом дубовом стуле с резной спинкой. – Ой, как страшно, – округлил он глаза и широко улыбнулся, обнажая превосходные зубы. Сколько ему лет? Выглядит чуть старше Рошфора, но судя по седине в песочных волосах и иногда проступающей во взгляде усталости, скорее ровесник Монсеньера. – Вы про этого плаксу? Привыкнет. Я уверен, ему понравится. – Может, и понравится, – не стал я спорить. – Но дом Монсеньера – не бордель и не рынок. – Неужели? – он вздернул брови, продолжая улыбаться. – Чем я хуже других быков? – Дело не в вас, дело в Дальбере. Он человек подневольный, с вашей стороны низко пользоваться своим положением, – начал я объяснять, но его улыбка стала еще шире и съехала набок. – Ваша оценка межсословных взаимоотношений весьма занимательна, продолжайте, – он кивнул и подпер ладонью подбородок. – Его высокопреосвященство, – он поднял глаза к потолку и вытянул губы трубочкой, – солидарен с вами в этом вопросе? Или его этические принципы вполне допускают нежности со смазливыми лакеями? Вот что с ним было делать? Буаробер был человек полезный – он даже королю писал стихи для его музыки, Монсеньер, оказывается, знал его с Люсона, и с тех же времен, наверное, аббат снабжал его сведениями, благо был вхож везде. Расстанется ли Монсеньер с таким веселым и полезным человеком из-за какого-то лакея, к тому же уронившего волос в паштет? – Знаете, Франсуа, – я заложил руки за спину и посмотрел в окно – там Кавуа командовал подъемом моста на ночь – значит, его величество уже отбыл, и Монсеньера надо укладывать! – Знаете что? Если я выбью вам зубы – от клыка до клыка, – я наклонился и дотронулся пальцем до его верхней губы, указывая пределы, – то после того как вы выроните хоть крошку и прольете хоть каплю за столом его высокопреосвященства – вас за этот стол больше не допустят. Из эстетических принципов. Его губа вспотела. Бедного горбуна – графа Фонтрайля – кардинал терпел, но в конце концов выгнал, несмотря на всю его полезность – Буаробер это знал. И выбитые зубы не скрыть и обратно не вставить. И мне за это ничего не будет. – Я потрясен, – сообщил Буаробер, отодвигая вспотевшую губу от моей руки вместе с собой и со стулом, – вы поразительно сведущи в этике, эстетике и исходе борьбы этих двух начал в сердце нашего патрона. – Никакой борьбы, сила в единстве, – отпирая дверь, ответил я. – Никакой ванны, никакой политики, хочу спать, – взмолился Арман, завидев меня в дверях спальни – решил, что я из мыльни. – Хорошо, Монсеньер. Лежите, я вас раздену, – расстегивая мантию, я огорчился, как велика она стала Арману – что же будет, когда начнется война? Я успел облачить Монсеньера в ночную рубашку и массировал ему уставшие от каблуков ноги, когда мэтр Шико пришел поменять повязки. – Пульс прекрасный, – восхищенно заметил медик, отпуская тонкое запястье. – Такое бодрое сердце! Почему при этих словах мне вспомнилось «У вас сердце здоровое – мучиться долго будете…» – сказанное палачом-расстригой Филибертом? – Ты что, Люсьен? – сразу же спросил Монсеньер. – Твоей племяннице понравилось? – О да, она в безумном восторге, – ответил я. – Просто вне себя. – Вне себя? А с виду совершенно невозмутимая девица. Вот бы Людовику такую. Кстати, а что это за воротник, о котором только и говорили отъезжающие? – Я вам такой подарю, Монсеньер, – пообещал я, закрыв двери за медиком и устраиваясь под левый бок Армана. – М-м-м… Как щедро, мой милый, – его губы нашли мои и прижались в нежном поцелуе. – Может, мне возвести тебя в дворянство? – Прямо сейчас? Спи уже. Уже засыпая, я подумал: может быть, Монсеньер, лично отбирая слуг, ищет не скрытые пороки, а явную красоту лица? Ну не обязательно красоту, а хотя бы отсутствие уродства? Что и говорить, некрасивый внешний облик в ближайшем окружении Монсеньера всегда знаменовал исключительную одаренность носителя. Таков был недавно появившийся Нуайе де Сюбле – рыжий, толстогубый увалень крайне спокойного вида, сохраняющий безмятежность в любых обстоятельствах, – получив пост суперинтенданта финансов, он отправился в стремительный вояж по крепостям на восточной границе – угроза вторжения становилась из ночного кошмара неизбежной реальностью. На пост канцлера и сюринтенданта Гастона Орлеанского – взамен Пюилорана, доживавшего на свободе последние дни - Монсеньер прочил Леона Бутийе, графа Шавиньи. Этого «Юношу», как называл его Монсеньер, я ни разу не видел, хотя слышал о нем от Мазарини – они с Шавиньи дружили. Монсеньер, совсем серый, вынужден был подняться к мэтру Шико, оставив меня в кабинете одного – Шарпантье ушел к Россиньолю помогать в дешифровке особо прихотливого донесения от агента при Галласе – имперском полководце, занявшем место Валленштейна. Я переставлял пуговицы на любимой сутане Монсеньера – ла-рошельской, из лионского шелка. Дело это было небыстрое, потому что и рукава тоже следовало заузить. Я устроился у окна, подвинув туда огромное кресло от камина. Дверь отворилась, и в проеме появилась растрепанная голова Буаробера. – А где Монсеньер? – тяжело дыша, спросил он. – У мэтра Шико. Сейчас вернется, – я вновь заработал иглой. Когда я в очередной раз поднял глаза – Буаробер расселся на стуле Монсеньера, за его столом! Это настолько меня поразило, что я не сразу обратил внимание на странный вид поэта: на нем был ранее мной не виданный бархатный костюм цвета лоран, толстенная золотая цепь спускалась на голую грудь – камзол был расстегнут до середины, равно как и сорочка, обнажая мускулистый живот. В довершение всего на цепи висела громадная – не иначе как с копыта Аттилы – истертая подкова. – Т-с-с! – вытаращил на меня глаза Буаробер, услышав шаги. На пороге возник высокий темноволосый молодой человек с худым нервным лицом. – Я Леон Бутийе, граф де Шавиньи, – сдержанно произнес он, глядя на поэта со вполне понятным удивлением. – Я думаю, вы знаете, кто я! – осклабился Буаробер, разваливаясь на стуле. Повисла пауза. – Пуату? Ла Тремуйль? Куссе-ле-Буа? – цедил Буаробер, небрежно потягиваясь. – Едут и едут в Париж, как будто он бездонный… – он принялся разглядывать потолок, подчеркнуто не глядя на визитера. – Я прибыл из дипмиссии в Гааге, – столь же вежливо возразил Шавиньи, но на виске у него забилась жилка. – Знаю я эти дипмиссии! – закатил глаза Буаробер. – Держат там кого попало. Вот я бы, например, не держал! Только и горазды что стихи сочинять! Вот вы, – округлив глаза, он ткнул пальцем в гостя, – вы стихи пишете? – Не имею такой привычки, – вздохнул Шавиньи, поправляя волнистую прядь. – И не обзаводитесь впредь, – кивнул Буаробер. – Пишите расписку, немедленно! – Расписку? – Ну да – расписку. «Я, принц Вандом» – то есть граф… Как вас там?.. – Шавиньи, – нервно повторил гость. – «Граф Шавиньи, обязуюсь никогда стихов не писать»! Что сложного? – Н-ничего. – Приступайте, – Буаробер, глядя гостю в глаза, взял подкову обеими руками и с натугой стал сводить концы. Подкова звякнула и распалась на половинки, небрежно отброшенные поэтом на список новых членов Французской академии. – Да, конечно, – визитер шагнул было к столу, но был прерван тихим голосом Монсеньера, появившегося из книжного стеллажа: – Что тут происходит? Буаробер выскочил из-за стола, склонившись в глубоком поклоне: – Ваше высокопреосвященство, мы беседовали о поэзии… – Прекрасно. Мой дорогой мальчик, вы любите стихи? – взяв Шавиньи под руку, осведомился Монсеньер. – Я люблю хорошие стихи, – осторожно заметил граф, следя уголком глаза за Буаробером. – Тогда вам у нас понравится, – ласково сказал Монсеньер, жестом предлагая Шавиньи присесть. Оказавшись в кресле напротив, граф вздрогнул, наконец-то меня заметив. Его небольшие серо-голубые глаза вспыхнули, а потом с недоумением воззрились на Буаробера, успевшего тем временем застегнуться. – Позвольте представиться, – сладко улыбаясь, пропел этот негодяй. – Франсуа Буаробер – штатный поэт этого Парнаса. Шавиньи отрывисто захохотал, закидывая голову, как слишком туго заузданная лошадь: – Я думал, вы – Люсьен Лоран! – Я? – поразился Буаробер. – Как вы могли такое подумать! Он развел руками, призывая в свидетели меня, кардинала и Андромеду с Персеем на картине Рубенса. – Вы мне льстите… Мсье Лоран гораздо моложе и, говорят, красивее. – Замолчи, Дубина… – кардинал утирал слезы. – Костюмчик-то, а? – А что такого? Цвет лоран – самый модный, на каждом перекрестке торгуют, на любой кошелек. Цепь – бутафорская. – А подкова? – А что подкова – вчера Аттилу перековывали, подкова сломалась – я подобрал. Склеил сахаром и яичным белком, – в доказательство Буаробер лизнул край подковы, далеко высунув острый розовый язык – странно, что не раздвоенный… – Итак, вот Люсьен Лоран. Вот граф Леон Бутийе де Шавиньи – сын моих старых друзей… – кардинал наконец-то завершил знакомство, взмахом руки отправив Буаробера восвояси вместе с обломками подковы. – Я очень рад вас видеть, юноша, – Монсеньер сам подал гостю бокал кло-де-вужо. – Сколько добра мне сделала ваша матушка! Я помню, сколько жалоб я изливал ей в письмах из своей епископской резиденции – реки слез. Камин дымит, от ветра холодно, от дождя сыро и нет даже ковра – повесить на стену у кровати… Кардинал прикрыл глаза, мечтательно улыбаясь. Шавиньи сочувственно глядел на него снизу вверх, лаская ножку бокала длинными тонкими пальцами. – Я, епископ Люсонский, располагал тогда восемью рубашками! И половиной из них я был обязан вашей матушке! – он ласково положил гостю руку на плечо. – Разумеется, я сделаю все для ее сына. – Монсеньер… – подавшись вперед и опустив глаза в ковер, начал гость, – мать предупредила меня, что ходили слухи о вас и о ней… – Я знаю, юноша. Она писала мне. Сплетни искоренить невозможно, и при всем благоговении перед вашей матушкой и искреннем уважении и глубокой привязанности к вашему отцу, я вынужден отметить, что альтернативой слухам о том, что вы являетесь моим сыном – чему я был бы несказанно рад при других обстоятельствах – будет слух о том, что вы являетесь моим любовником. – Да, ваше высокопреосвященство, – кивнул Шавиньи. – Об этом мать меня тоже предупредила. Я глядел на него во все глаза – почему-то защемило сердце – жаждая увидеть в нем черты Армана и боясь этого. Он походил на Монсеньера ростом, худобой, густыми темными волосами, высокими скулами – позднее и манерой двигаться, говорить, есть, пить. Стараясь ни к кому не поворачиваться профилем – лишенным горбинки. – Ну как тебе потенциал моего предполагаемого сына? – осведомился Арман после того, как Шавиньи, снабженный инструкциями, отбыл в логово Орлеанца. – Античных пропорций… – ответствовал я. – А у вас был роман с мадам Бутийе? – Злые языки… – махнул рукой Арман. – Без ее заботы я бы, наверное, помер от грудной лихорадки в первую же осень. Она была необыкновенно добра, – он шмыгнул носом. – Как вспомню эти ветра… Вечная сырость. Нет книг. Лошади некованые – не на что купить подковы! А епархия большая, каждый день то соборование, то крещение, то венчание… Промерзнешь, промокнешь, простынешь… Я даже ел досыта не каждый день. – А мадам? – Она всегда была мне рада и всегда ждала на завтрак, на обед и на ужин. А без возможности писать ей письма с жалобами и получать утешение я бы совсем пропал. Я понимаю твой интерес, но ничего не было. Однажды я валялся у них месяц с лихорадкой, периодически впадая в беспамятство – но не думаю, что Мари была столь жестока, чтобы обременять меня в таком состоянии плотскими утехами. – В битве при Нордлингене имперцы наголову разбили наших союзников – князей-протестантов! А главного из них – епископа Трирского – взяли в плен! – от вестей с театра военных действий Монсеньер был вне себя. – Курфюрсты Саксонский и Бранденбургский после поражения примкнули к Фердинанду Второму, – добавил отец Жозеф, удрученно покашливая. – А что шведский канцлер Оксеншерна? – Не мычит не телится. Как мне не хватает Густава-Адольфа! – Монсеньер, перехваченное письмо Пюилорана к супруге Гастона Орлеанского, - протянул Шарпантье вкривь и вкось исписанный листок. – Читайте. – «Король желает избавиться от кардинала, здоровье его в очень плохом состоянии, и престол вскоре займет мсье Гастон и тогда я стану премьер-министром». – Какой лаконичный смертный приговор. Дальше. – «А если этого не произойдет, то Мсье уедет в Италию в самом ближайшем времени». – Да уймется ли он когда-нибудь! Немедленно предупредите Леона Шавиньи. Но письмо Юноше опоздало – Гастон на прогулке оторвался от эскорта и ускакал в направлении границы. Через сутки, когда все военные гарнизоны были подняты по тревоге – Гастон обнаружился в Лудене, где наблюдал обряд экзорцизма и был им крайне впечатлен. – Гастон не первый, кого заставляют уверовать бесы, – махнул рукой кардинал. – Ты был прав насчет Шавиньи – он обладает античными пропорциями во всем, кроме верности, ну так нельзя требовать от человека всего сразу. Ума нет ни у кого – у моей родни есть хотя бы естественная преданность! Своего кузена Ламейере я назначаю командовать швейцарскими полками – вместо этого негодяя Бассомпьера. А вашего брата Армана де Понкурлэ я назначил генералом галер, - обратился Монсеньер к племяннице. – У него уже пять секретарей, дядюшка. После нового назначения свита братца будет в два раза больше, чем у вас. – Пусть. У нас нехватки нету – ни в галерах, ни в писцах. Каждый день приносил новые вести, и большинство – нерадостные. – Новое донесение от Сюбле де Нуайе, с северо-востока, Монсеньер. – Я знаю, что там – граница обнажена, крепости разрушены, гарнизонов нет, пороха нет, лошадей нет! Можно даже не читать. – Совершенно верно, он пишет, что границу можно взять голыми руками. – И почему на востоке нет Пиренеев? – кардинал постучал лбом в разложенную карту. – Как было бы мило, будь мы защищены с востока естественной преградой! – Естественная преграда на востоке – это Рейн. – Ах, если бы так и было! Я предложил Фердинанду Второму отдать мне Эльзас в обмен на то, что я навсегда брошу поддерживать германских князей-протестантов – пусть каждый варит свой суп в своем горшке! Фердинанд отказался. Вот так империи и губят сами себя! – На Фердинанда Второго надавил испанский король, – пожал плечами Шарпантье. – Филипп Четвертый не слушает Оливареса и рвется в бой. – Ну хоть что-то хорошее я услышу? – возопил Монсеньер, стуча кулаком в Мадрид. – Его величество за игрой в фанты изволил говорить с Луизой де Лафайет и даже четыре раза улыбнулся в ответ на ее смех, который некоторые дамы сочли развязным. – Прекрасно! А что Отфор? – Кажется, она рада, что Людовик от нее отстал – шушукаются с королевой. Та тоже проявляет благосклонность к Лафайет – та милая девочка, совсем не глупа, но вокруг нее уже сложилась партия заговорщиков. – Если заговорщики сложат Людовика в постель к Лафайет – моя благодарность будет безмерна. Некоторых я даже причислю к лику святых. Посмертно. «Жан Гратиоле, глашатай нашей армии, вместе с Гратианом Элиссавидом, трубачом, прибыл в Брюссель 19 августа 1635 года, чтобы заявить кардиналу-инфанту, губернатору Нидерландов, что Его Величество полон решимости силой оружия получить сатисфакцию за оскорбление, нанесенное его союзнику – епископу Трирскому, взятому в плен. Поскольку никто не захотел принять это объявление войны, то он попросту бросил его на площади Саблон, перед дверями мэра города. 21 числа, под звуки трубы, приклеил копию этого документа к столбу, стоящему в пограничной деревне Бульи…» – услышал я глуховатый голос мажордома и остановился послушать. Огюстен, окруженный всеми слугами – поварами, лакеями, конюхами, включая даже садовника, кузнеца и колесника, читал свежий номер газеты. Опустив газетный лист на колени, он поднял на меня растерянный взгляд: – Что же теперь будет, мсье Лоран? – Война, – пожал я плечами, остановив вскакивающих кланяться слуг. – Время пришло. – А с нами-то что будет? С Францией? – Я в армию запишусь! – воскликнул Дальбер, широко мне улыбнувшись. – Пойду бить испанцев! – В таком случае победа точно будет за нами, – с облегчением отшутившись, я забрал шоколад для Альфонса-Луи – кардинал Лионский обсуждал с мсье Арманом роль духовенства в армии. – Дорогой брат, вы сосредоточили в своих руках всю полноту военной и гражданской власти – как во время Ла-Рошельской кампании – это дает нам надежду ожидать столь же блистательных результатов. – Блистательных? Война идет на пяти фронтах, на пяти – во Фландрии! – Монсеньер стукнул ладонью по северо-восточной границе Франции. – В Провансе! В Альпах! – удар достался юго-востоку. – Пиренеях! – западной границе. – На Рейне! – опять далеко на востоке. И еще на море! – Средиземное море тоже получило удар ладонью, от которого Арман поморщился и поправил повязки. – Состояние моего здоровья уже далеко не то, что двадцать шестом, когда я не вылезал из кирасы. – Пристало ли духовенству участвовать в массовом убийстве, коим является война? –Альфонс-Луи бесстрастно наблюдал за порывами младшего брата, потягивая шоколад из высокого бокала. – Вы растолстеете, употребляя в таких количествах это испанское лакомство, – сварливо сообщил Арман. – Я сам лицо духовное, если вы не в курсе. Маршалы – либо бездари, либо предатели! Хоть выпускай из Бастилии Бассомпьера. А среди духовенства – масса талантливых, преданных людей, привыкших к дисциплине и служению в высшем смысле этого слова! В конце концов, Нидерландами управляет тоже лицо духовное – кардинал-инфант! Он показал себя весьма талантливым военачальником! – Он брат испанского короля, – пожал плечами Альфонс-Луи, делая очередной глоток и не сводя с Армана неподвижных, как у сома, глаз. – А я – кузен короля Франции, – хмыкнул Арман. – Кстати, кардинал-инфант тоже большой любитель шоколада, который, между прочим, является сильным возбуждающим средством! Принесшим свои плоды – у него есть незаконная дочь. – Ну так познакомьте с шоколадом Людовика, – предложил Альфонс-Луи, хладнокровно выскребывая ложечкой остатки. – Пусть сделает бастарда этой Лафайет – глядишь, и до законной супруги доберется. – Он отправил герцога Сен-Симона в действующую армию, – скорбно сказал Арман, поднося к носу бокал из-под шоколада. – Нет уж, Людовика и шоколад вместе я не вынесу – как вы можете это пить? Невозможный же запах. – У всех свои слабости. Мазарини удержит Урбана от поддержки Испании? – Урбана не нужно особо сдерживать – он стал ярым сторонником мира, и дело не только в сокращении выплат от обеих стран в связи с увеличением военных расходов, но, боюсь, Людовик и Филипп так закусили удила, что мы с Оливаресом их не удержим… – И как Урбан отреагировал на вашу идею сделать кардинала Ла Валетта генералом, а архиепископа Бордоского – командиром военно-морских сил на Средиземном море? – Он ждал от Ла Валетта совершенно другого. – Король с тем большим сочувствием отнесется к просьбе сложить сан, чем больше будут военные успехи Ла Валетта. Я одобряю выбор нашей племянницы, Арман. – Его категорически не одобряет старый Эпернон. – Ну не бессмертный же он. – Я в этом не уверен - ему восемьдесят два, и он заделал младенца дочери булочника, мой дорогой брат. Ла Валетт в восторге от новой сестры и жаждет обзавестись собственными малютками. Мари-Мадлен при известии о назначении Ла Валетта была далека от восторга как никогда. – Что? Луи уезжает на войну? – щеки ее вспыхнули. – В стране кончились военные? – Ну вы же сами хотели, моя дорогая, чтобы Ла Валетт проявил ратную доблесть, – начал было кардинал, но закончить ему не дали. – Чтобы его убили – как Густава-Адольфа, как Валленштейна? Что за манера распоряжаться судьбами близких! Шарпантье вы женили, помолвку Рошфора расстроили! Вы не пускаете на войну Жюссака, хотя он с мая роет копытом землю! Вы – тиран! Не зря Буаробер называет вас Нероном! С рыданиями она выскочила из кабинета. «Служат все – и ты служи… И ты служи…» – слезы застилали мне глаза, а колени ослабли. Тяжело было на сердце. Хотя война началась как раз с победы. – Вы только представьте, – хихикал Рошфор, – еще до объявления войны Северная армия пошла на соединение с силами штатгальтера Генриха-Фредерика… – Это кто? – я поднял с ковра платочек, оброненный Мари-Мадлен при капитуляции – нежный, тонкий запах, простенькое льняное кружево… – А, один из этих многочисленных немецких князей-протестантов – наших союзников, – пояснил Рошфор. – Так вот, они заблудились – хотя маршалы Брезе и Шатильон утверждают, что в последний момент изменили план и пошли на Льеж – и неожиданно встретили в Авене испанцев под командованием принца Томмазо Савойского. – От Савойцев жди беды, – сочувственно посмотрел на мои манипуляции с платком мэтр Шико – он очень переживал за Мари-Мадлен и за ее ссору с дядюшкой. – Не в этот раз, – жемчужно осклабился граф. – Наши войска кинулись в бой и разгромили испанцев! Испанцы потеряли 5000 убитыми, 1500 ранеными, 600 пленными! – А наши? – Сто человек, – мурлыкнул Рошфор, – если это не знамение, то я мавр! – Не зарекайтесь, – заметил я. Граф в упоении закатил глаза: – Королева-мать вновь, как в молодости, готовилась бежать по крышам в обнимку со своим ларцом с драгоценностями! – В самом деле? Расскажите, прошу! – я не слышал этой истории. – Когда Людовик после убийства Кончини сослал королеву-мать в Блуа, она сговорилась со старым Эперноном – впрочем, тогда он был не старый – что тот похитит ее из замка. Стража была у всех дверей, но она выбралась на крышу через чердачное окно прямо в объятия Эпернона. Что воспоследовало затем, история умалчивает, но они еще битый час не уезжали, потому что Мария Медичи потеряла свой ларец! – А без ларца – никак? – полюбопытствовал мэтр Шико. – Ну что вы – там были рубины на два миллиона ливров и бутылка шамбертена. Пока не нашли ларец в водостоке на крыше – не уехали. – Какая женщина, – покачал головой Жюссак.