Загадки Красного Сфинкса

Глава LIV. Отечество в опасности (лето 1636) – Дзинь – опять посыпалось стекло. Град камней прекратился так же быстро, как и начался – при виде гвардейцев, патрулирующих периметр, мальчишки брызнули кто куда. Это было второе окно, разбитое в Пале-Кардинале – резиденцию слишком хорошо охраняли, а вот в Малом Люксембурге стекольщикам работа находилась каждый день. – Смерть Ришелье! Смерть Князю тьмы! Кардинала – на костер! – кричали парижане, едва завидев отряд гвардейцев вокруг кареты с султаном из красных перьев. – Кардинала – на костер! Слишком много озлобленных, голодных, изможденных лиц на улицах – Париж изменился за это лето. Столицу наводнили беженцы – те, кто спасался от императорской армии, и особенно от наемников зловещего Жана де Верта – это полуразбойничье племя, привыкшее бесчинствовать в Германии, с упоением подвергало огню и насилию французские земли к западу от границы. Французская армия из-за плохого снабжения тоже оказалась на иждивении крестьян, и так бунтовавших из-за выросших в два раза налогов. Восставшие крестьяне Бордо, Перигора и Бретани, голодные солдаты французских маршалов Брезе и Шатильона, слишком увлекшихся преследованием испанцев и оторвавшихся от обозов с провиантом, одновременно с имперской кавалерией и дикими бандами наемников терзали тело страны. Дороги – кровеносные сосуды Франции – летом 1636 года были запружены людьми, стремящимися в столицу. Раззолоченные кареты и крестьянские телеги, одноконные экипажи чиновников и похоронные дроги – все, что имело колеса, двигалось к Парижу, обгоняемое всадниками на лучших скакунах и вислобрюхих клячах, ослах и мулах, оставляя глотать пыль тяжело груженых пешеходов с тележками, корзинами и котомками, забивших обочины. От атаки венских кирасир, от пули тирольских стрелков, от палаша ландскнехта-хорвата, от поджогов, в один миг уничтоживших труд трех поколений, от застреленных, зарубленных, замученных, изнасилованных, умерших от голода – бежали французы, летом 1636 года сполна вкусившие, что такое иноземное вторжение. Вслед за Померанией, Чехией, Венгрией, Данией, Фландрией, Савойей, Лотарингией, Эльзасом, Моравией, Баварией, Саксонией, Трансильванией, Верхним Пфальцем, Курпфальцем, Салуццо, Брабантом, Брандербургом, Силезией, Богемией, Лужицей, Верхней Австрией, Нижней Австрией, Брауншвейгом, Вестфалией, Баден-Вюртембергом, Гессеном, Вальтеллиной, Северным Брабантом, Польшей, Московией, Оснабрюком, Хальберштадтом, Пьемонтом, Фридландией, Магдебургом, Мекленбургом, Гольштейном, Майнцем, Гессен-Касселем, Силезией, Тюрингией, Франконией, Триром, Ломбардией, Мантуей и Монферратом. Кровавый жернов войны покатился по французской земле. После триумфальной победы в самом начале войны Людовик Тринадцатый лично возглавил штурм Меца, вопреки мольбам Монсеньера, писавшего ему по десять писем в день. Столица Лотарингии была взята, но король еле унес оттуда ноги – от стремительного наступления Галласа, уже оправившегося от поражения при Авене. – Остается только отставка! – Монсеньер не мог даже метаться по кабинету и метался по постели, куда опять уложил его жесточайший приступ геморроя. – Поведение короля невыносимо! – Отставка? – навис над ним отец Жозеф. – Знаете, мой дорогой Арман, я согласен. Шарпантье выронил пачку шифровок, которые нес от Россиньоля. – Что? – приподнялся Монсеньер на локте, вглядываясь в лицо капуцина. – Вы согласны? – Да, я согласен, – тот стукнул кулаком по столу, стоящему на кровати. – Поведение короля невыносимо. Остается только отставка. Пусть король уходит в отставку! – Вы еще можете шутить… – простонал Монсеньер, закрывая лицо руками. – Он выпил из меня ведро крови, пока играл судьбой – своей, династии, государства и моей, между прочим, под стенами Меца. – Зато теперь его величество получил хороший урок и не станет больше рваться на передовую, – отец Жозеф похлопал кардинала по запястью. – Его груди, какое бы рыцарственное сердце там ни билось, – не хватит, чтобы защитить от Габсбургов всю Францию. – Галлас наступает с востока, а кардинал-инфант – с севера. Их излюбленная тактика – клещи! А цель – Париж! У нас не хватит регулярных войск, чтобы защитить столицу – мы пропали. Я все погубил! – Монсеньер опять разрыдался, игнорируя попытки капуцина возразить. – Ничего вы не погубили, Арман. Вы только начали войну, вам надлежит смотреть вперед в будущее, не обращая внимания на тактические поражения. Вам противостоят не полубоги, а обычные люди со своими слабостями, страстями, нехваткой денег, провианта и фуража. Уповайте на Господа, и он не оставит вас – вы призваны возвеличить Францию, и вы это сделаете! Вставайте! – Если я встану и покажусь на улице – меня разорвут на части французы, не разделяющие вашего мнения относительно моего призвания – по мнению народа, сейчас я лучше всего гожусь на роль козла отпущения. – Какого еще козла? – отец Жозеф раздул ноздри, обводя кабинет гневно сверкающими глазами. С приступом отчаяния могла бы справиться Мари-Мадлен, как всегда делала раньше, но после отъезда Ла Валетта к театру боевых действий дядюшка стал у нее персоной нон грата. – Я ни на что не гожусь, – неслось с кровати. – Король обойдется без меня – вчера на Совете мы приняли решение о всеобщей мобилизации – и дворян, и податного сословия. Людовик вышел к цеховым старшинам и делегатам от гильдий – они лобызали его ноги! Все – от корпораций до Университета, от монахов до сапожников – тут же развязали кошельки и дали денег на десятитысячную армию! А меня народ ненавидит! – Мокрая курица! – загремел отец Жозеф. – Мокрая курица! А не министр! Монсеньер подскочил на кровати. Бледный Шарпантье взялся было тискать воротник, но это не принесло привычного утешения, и он закусил угол зубами. – Не смейте обвинять народ! Я шел к вам пешком через весь город – город мобилизуется! К Сен-Дени идут сотни дворян, а у ратуши, где набирает войско старый Лафорс – там тысячи, Арман! Тысячи мужчин, юношей, стариков и почти детей – наперебой спешат вступить в ряды защитников Парижа! – таким отца Жозефа я еще не видел. Сущий ангел мщения, только карающего меча не хватает. К счастью. – Встань и иди! – прогремел капуцин, хватая Монсеньера за шиворот. – Куда? – К народу! Первый министр не может себе позволить, чтобы в разгар войны народ его ненавидел. Арман, перед вами стоит задача – решайте ее. – Хорошо, – к Монсеньеру как будто вернулась обычная решимость. – Люсьен, облачение! Через четверть часа, в ла-рошельской мантии и красной широкополой шляпе он ожесточенно спорил с Жюссаком и Кавуа насчет охраны. – Я поеду без охраны, это решено. – Монсеньер, на улицах неспокойно. – Я для того и еду – чтобы было спокойно! – Монсеньер, народ взбудоражен, разумно ли появляться в месте большого скопления черни? – Вы предлагаете мне по одному отлавливать сапожников и пирожников, проповедуя о ценности согласия всех сословий и необходимости доверия к власти и лицам, ее воплощающим? Жюссак тяжело задышал, но его перебил Кавуа: – Монсеньер, в скоплении людей у ратуши, разумеется, есть некоторое количество наших агентов. Плюс солдаты маршала Лафорса. Если ситуация выйдет из-под контроля – они будут стрелять. – Еще этого мне не хватало. – Во всяком случае, они вооружены – это может удержать чернь от необдуманных поступков. – Парижскую чернь мушкетами не остановить, капитан. В любом случае, я начну с ратушной площади. – Ну хоть четверых гвардейцев возьмите! – тон Жюссака был близок к мольбе. – Зачем? Если все пройдет хорошо – они мне не понадобятся. Если пойдет не так – меня не спасет и рота. – Я сяду на козлы, – процедил Жюссак, что не встретило у Монсеньера возражений. Жюссак протянул мне пару пистолетов, но куда мне их деть? Я не носил перевязи, и ольстры не к чему было прицепить. Оглядев мой наряд, Жюссак один пистолет добавил к паре, спрятанной под плащом, а второй с тяжелым вздохом спрятал в тайник на козлах. Отец Жозеф ласково улыбался из-под капюшона, Шарпантье жевал воротник, мэтр Шико шевелил губами в беззвучной молитве, Кавуа снял шляпу. Я заметил в окне второго этажа силуэт Мари-Мадлен, но она тут же скрылась – только дрогнула тяжелая портьера. Жюссак в простом черном плаще, карета с плотно задернутыми шторками – словно неузнаваемая без отряда гвардейцев – остановилась на площади перед городской ратушей, у ступеней которой за длинным столом восседал седоусый маршал Лафорс. – Я пойду с вами защищать короля. Но не кардинала! – надо же было случиться, чтобы именно эти слова повисли над площадью, когда очередной сапожник ставил свою подпись в реестре добровольцев. Толпа отозвалась одобрительным гулом. При виде кареты гул сначала стих, а потом усилился. Я замер рядом с открытой дверцей. Монсеньер окинул людское море орлиным взором, на миг замерев на ступеньке. Сойдя на землю, он все равно остался на голову выше толпы. Через всю площадь я глянул на маршала Лафорса – губы его кривились. Булочники и бондари, сапожники и плотники, лавочники и бродяги, садовники и каретники, кузнецы и писцы, водовозы и аптекари, закройщики и каменщики, отставные солдаты и поварята, их матери, жены, дочери, сестры – все смотрели на Монсеньера. – Благословляю вас, дети мои! – заговорил он. – Защита Отечества – первейший долг каждого христианина и каждого честного француза! Тишина. Недружелюбные, угрюмые, растерянные взгляды. – Да кто нас до этого довел! – раздался высокий надтреснутый голос из самой гущи. – Враг-то уж у самых у ворот! Толпа словно выдохнула и заволновалась: – А в стенах – бреши с Нотр-Дам величиной! Заходи кто хочет. – Ничего не готово! – Куда налоги наши идут! – Дворцы себе строят, а народ с голоду пухнет! – Испанцев втрое больше наших – втрое! Разве возможно эдакую силу одолеть? – в сердцах выкрикнул высокий усач в изрубленной кирасе, проталкиваясь в первый ряд. – Идут – как колесом катятся, – множество голосов согласным гулом поддержали его слова. – Раздавят нас, как мух! – Всех убьют. Париж сожгут – как Магдебург! Как в газете писали – предали огню и мечу… – Невозможно победить такую силу! – со слезами на глазах закричал усач прямо в лицо Монсеньеру. – А вы что сделали? Просрали оборону! Разобьют нас к чертям! Толпа притихла. Стоящий рядом с усачом мальчишка-пекарь испуганно отшатнулся, виновато глянув на кардинала, маленький чернобородый гасконец в истертом колете, наоборот, придвинулся. Монсеньер побагровел. – Я взял Ла-Рошель! – уши у меня заложило, как от залпа артиллерийской батареи. – Невозможно – твердили мне все – я взял Ла-Рошель! – набатом разнесся над площадью голос Ришелье. – Я разбил англичан! Я разобью испанцев! Я разобью имперцев! Пречистая Дева Мария, – он вскинул персты в воздух, – защитит Францию от врагов! Вы – французы! У вас есть король – он ведет вас на защиту Отечества. Не смейте ныть. Не смейте отчаиваться. Мы – все вместе – отстоим Париж, отстоим Францию и разобьем испанцев. У нас есть Бог. У нас есть король. У нас есть родина! – сверкая глазами, он яростно всматривался в каждое лицо, простирая руки к собравшимся. – Лучшая оборона – это наступление! Лучшая защита – ваша храбрость, солдаты! Ваша ярость, французы! – Ваше высокопреосвященство, благословите! – расталкивая толпу, вперед выступил невысокий толстый простолюдин весьма самоуверенного вида. – Истинно так - под Ла-Рошелью было круче! – Пьер Ланье? – узнал я героя, передавшего королю вести из осажденного Сен-Мартена. – Точно так, мсье Лоран, – он меня тоже помнил. – А это сынок мой младший, – он указал на здоровенного парня в красном камзоле из тонкого сукна. – Пришел записываться в защитники Парижа. – Благословите! – забасил парень, падая на одно колено. – Разбили англичан – разобьем и испанцев! – влюбленно глядя на Монсеньера, воскликнул Ланье. Сильно блестя глазами, кардинал коснулся благословляющей рукой коленопреклоненного Ланье, его сына, еще нескольких человек в переднем ряду, ласково задержав ладонь на пушистой головке малыша на руках у немолодой матери – прачки, судя по красным изъеденным рукам. – Благословляю вас, дети мои! – словно по мановению его рук, ряд за рядом припадал на одно колено, пока вся площадь не обратилась в покорных подданных – с гневно нахмурившимся маршалом Лафорсом в конце. Его солдаты тоже бросились на колени, и маршал один остался сидеть, меряя Монсеньера взглядом из-под кустистых седых бровей. – Как вам живется на пенсион? – поинтересовался я у Ланье. – Благодарю, не жалуемся, – ухмыльнулся герой. – Поклонись, Жюстен, это же мсье Лоран – слуга его высокопреосвященства! Вот еще бы сынку какой подвиг совершить – не хочет в слуги идти, шельма. – Правильно делает, – подмигнул я Жюстену и открыл дверцу кареты – Монсеньер, одержав очередную победу, готов был лететь дальше. – Да здравствует король! Да здравствует кардинал! Внимая крикам, Монсеньер взялся за виски. – Просто чудо, что появился этот Ланье… – Да и шут с ним – вы все правильно сказали, Монсеньер. – Да ты хоть понимаешь… – начал было Арман, но недоговорил. – Ладно, едем в Ситэ. Целый день мы колесили с левого берега на правый – Монсеньер напутствовал людей на защиту Парижа. Еще одной пылкой проповеди удостоилась толпа у рынка Анфан-Руж, а потом Монсеньер просто благословлял людей через окно кареты. – Да здравствует его величество! Да здравствует его высокопреосвященство! – к концу дня Париж не только обожал короля, но и восхищался кардиналом. В какой раз убеждаюсь – никакой ум, знания, терпение и доброта не ценятся людьми так, как отвага – зачастую бессмысленная и опасная… – Я уже курки взвел, – признался Жюссак по возвращении в Пале. – Думал, палить придется, пока солдаты Лафорса сквозь толпу пробьются. – Да чего вы все так боялись? – пожал я плечами. – Коней на переправе не меняют. – А как же Кончини? – возразил Жюссак. – Тогда войны не было. Да и убили его придворные – простым людям все равно, какого иностранца ненавидеть. – Да ты никак рассуждать начал! – я присел от хлопка Жюссака по плечу. – Глядишь, еще и рифмовать примешься? – Я уже начал. «Ваше преосвященство – вы само совершенство» – как вам? – Сегодня сочинил? – Ага. Когда от ратуши ехали. На следующий день Ришелье поехал инспектировать ворота Сент-Оноре – вместо снесенных старых ворот трехсотлетней давности архитектор Лемерсье возвел новые. Хорошие, на мой взгляд, были ворота, и стены крепкие – и зачем их укреплять фашинами, мне было не понять. Но кардинал покинул карету, чтобы лично кинуть лопату земли в высокую – с него ростом – корзину из прутьев, призванную противостоять вражескому войску. – Враг не пройдет, – кивнул Монсеньер и развернулся, чтобы идти к карете. Корзина только и ждала этого момента, чтобы повалиться прямо на него – хорошо, что я успел ее подхватить – выставив руку, а потом подперев спиной. Ко мне тут же подбежали солдаты, и вместе мы вернули фашину на место, натряся десяток фунтов земли за шиворот моего нового костюма из синего лионского шелка. Про воротник и говорить нечего! – Вот… Вот начальник оборонительных работ, – прошелестело в рядах строителей и военных, и когда передо мной очутился багроволицый тип, утирающий шляпой струящийся со лба пот, я не сдержался и дал ему в зубы. Он покатился в ров, но удержался на склоне и воззрился на кардинала, который, после небольшого раздумья, махнул на него рукой, увидев, как тот выплюнул на траву четыре зуба. – Благодарю, вафе выфокопреофяфенфтво! – прошепелявил битый, не переставая кланяться уезжающей карете – кардинал мог и повесить, найдя подготовку к обороне недостаточной или сочтя упавшую корзину покушением на свою особу. Он все-таки стал брать в поездки двух гвардейцев – скорее для красоты, потому что при виде красного султана на крыше кареты теперь раздавались крики «Да здравствует король!» и «Да здравствуют король и кардинал!» – Париж покорился Ришелье. – Почему не сказать «господин кардинал» или «монсеньер»? Зачем столько шипящих? – Фыпящих, – уточнил я, с горечью разглядывая погубленный костюм – вчера шел дождь, и мокрая земля ровным слоем размазалась по камзолу. – Чтоб его этой землей засыпало! – Завтра надень белый с золотом, – усмехнулся Арман. – Поедем в Санли – вручать Гастону Орлеанскому командование новой Пикардийской армией. Два дня назад, закончив инспектировать состояние ворот Сен-Дени, мы имели честь увидеть триумфальный въезд Орлеанца – во главе собранного им лично подкрепления из восьмисот всадников-дворян и четырех тысяч пехотинцев. В клубах пыли приближался отряд во главе с блистательным всадником в белом костюме с золотой отделкой – золото сверкало на шляпе, на разрезных рукавах, на перевязи, кажется – даже на сбруе его солового жеребца. Как ликовал народ! Как высоко летели в воздух чепчики и шляпы! Кардинал задвигал усами, но Гастон повел себя безупречно: издалека поприветствовав Монсеньера взмахом шляпы, он спешился и припал к руке кардинала, испрашивая благословения. Словно теплой волной омыло нас, когда толпа со слезами на глазах кричала: «Да здравствует кардинал! Да здравствует принц Гастон!» – не знаю как насчет мужчин, но женщины наградили Орлеанца куда более восторженными криками, чем когда-либо удостаивали Монсеньера. Если я думал, что Буаробер будет молчать о моих угрозах, то просчитался. После рассказа Монсеньера, как его чуть не задавило фашиной, неугомонный поэт заявил: – От клыка до клыка – это он и мне как-то пообещал! – Вы хорошо сделали, что прислушались к пожеланиям мсье Лорана, – Арман чарующе улыбнулся. – Я на вашем месте прислушался, – насладившись выражением лица поэта, когда тот понял, что реплика Монсеньера не завершится словом «бы», кардинал расхохотался. Ланье оказался не единственным старым знакомым, напомнившим о себе в водовороте войны. – Что это такое? – Монсеньер протягивал мне порядком измятое письмо. – Адресовано тебе. Никогда еще не получал я писем, так что мое нетерпение вполне могло помериться с его любопытством. Я вглядывался в адресацию, хранящую следы борьбы: надпись «Господину кардиналу» – со следами неоднократных исправлений буквы А на О и обратно во втором слове – была размашисто перечеркнута в пользу «Его высокопреосвященству». Ниже маленькими буковками – «Мсье Люсьену Лорану». «Драгоценный сударь, мсье Люсьен! И пишу тебе письмо. Надеюсь, вы здоровы. И ваша матушка здорова. А вот о нас такого сказать нельзя, потому как пропадаем голодной смертью. Как герцогиня отправилася в тюрьму, так батюшка мой, вам известный Шарль Филиберт…» – письмо выпало у меня из рук на план наступления на Корби. – Почерк очень неразборчив… – проговорил я, пододвигая себе стул. – Дени, вы не могли бы прочесть? Вслух. – Конечно, – секретарь приблизил листок к глазам и продолжил, – «…вам известный Шарль Филиберт выкопал землянку, где мы и жили, пока не началося наступление имперцев, разрази их Господь! Батюшка мой бросил пчел и все ульи и пошли мы до городу Парижу. Только не дошли – ибо нельзя в дороге держать его профессиональные обеты. А батюшка до них дюже щепетильный – как вам, мсье Люсьен, известно. Так что окопалися мы в сожженной деревне под Суассоном и живем на милостыню, что подают дедушке – он выдает себя за прокаженного из монастыря Святого Лазаря, который разгромили имперцы. Тем паче он весь в лишаях – но это от старости и плохих харчей. Батюшка прочитал в газете, что его высокопреосвященство повелел за измену разорвать четырьмя лошадьми виконта де Бека и барона Сен-Леже – за сдачу Ла-Шапеля и Катле – и забеспокоился, сыщется ли во всем королевстве палач, что справит такую казнь. Батюшка мой в молодости работал с палачом, что казнил проклятого Равальяка*, так знает, как и что, и что поджилки надо подрезать. Ежели может он послужить королю – то будет ему счастие, и ничего больше он не хочет, кроме как исправлять свое ремесло и соблюдать обеты. Будьте ласковы, милый мсье Люсьен! Уж так вас прошу! Не серчайте, что все так получилося – а господин тот усатый жив ли еще? Только и желать ему долгих лет после того как все вышло, а я не хотела, клянуся Мадонной – чтоб меня разразил гром и детей не было, ежели вру! Остаюся всегда ваша Жанна Филиберт». – Чрезвычайно интересно, – кардинал положил руку мне на плечо. – Какая, однако, умная девчушка. В качестве агента она интересовала бы меня больше, чем ее отец в своем профессиональном амплуа, но увы – даже я не в силах обнулить ее происхождение. Жаль ее разочаровывать, но перспективы четвертования Сен-Леже и Бека туманны – они сбежали в Англию. – Жалко их всех, – выдавил я, представив, как исхудали Жанна и ее дед – что от них вообще осталось-то? – Хорошему палачу во время войны всегда найдется работа, – обрадовал меня Монсеньер. – Определю его в Бастилию, под крыло к дю Трамбле-старшему. Шарпантье, распорядитесь. – А писать куда – на деревню дедушке? – секретарь в задумчивости рассматривал листок. – Обращусь к мэру Суассона. – Да, сделайте все до нашего отправления на восточный фронт. Перед отъездом под осажденный Корби я решил сделать очень важное дело – помирить дядю с племянницей. Гражданская война в доме была невыносима – мэтр Шико и Рошфор поддерживали Мари-Мадлен открыто, Жюссак и я – тайно. Шарпантье был за Монсеньера, но тоже скучал по Ла Валетту. Отец Жозеф считал себя выше семейной ссоры, но порядком уставал от выслушивания той доли стенаний, что раньше брала на себя Комбалетта, тем более что мы лишились Мазарини – Папа срочно отозвал его в Рим, небезосновательно сочтя его неспособным сохранять беспристрастность к политике Франции в новой войне. Я подошел к дверям кабинета Мари-Мадлен и постучал. Мне показалось, или за углом мелькнул плащ Жюссака? – Да, Люсьен, – донеслось изнутри, и я вошел, увидев Мари-Мадлен в обществе моей племянницы – Коринна после праздника тройной помолвки стала у нее частой гостьей. – Привет, дядя Люсьен, – поприветствовала она меня насморочным голосом. Я заметил, что и глаза у нее красные. Мари-Мадлен прятала лицо за дрожащим платочком: – Продолжай. Коринна еще раз глянула на меня, вздохнула и опустила глаза на письмо – от Ла Валетта, конечно, возвращаясь к чтению, прерванному моим появлением: – «Сердце мое обливается кровью, как и у Вас. Но если мы сумеем выдержать это испытание – наша любовь лишь окрепнет. Не служить государству и Вашему дяде-кардиналу я еще смог бы, но пусть избавит меня Господь от величайшего несчастья – потери Вашего расположения и сердечной дружбы. Ваш до гроба Луи». – Упоминание гроба вот ну совсем не к месту. Написал бы «Ваш навеки», – Мари-Мадлен вытерла слезы и подтянула к себе сверток из тончайшей полупрозрачной бумаги. – Что ты мне принесла? Потянув за концы плиссированной шелковой ленты, она с упоением разложила на письменном столе три воротника – один поменьше и два побольше: нежный шелк и нежные розы. Лепестки в центре выглядели более светлыми, чем по краям. Присмотревшись, я понял, как это сделано: прорези у центра были дополнительно перехвачены бридами, создававшими эффект штриховки. – Превосходно! – я в восторге разглядывал вышивку и с лица, и с изнанки, глядел на свет – изумительно тонкая, качественная работа. – Матушка наняла мастерскую в галерее Лувра и нашла двух мастериц, – сообщила Коринна. – А это я сама сделала: госпоже Мари-Мадлен и мсье Луи, парные. – А третий кому? – Так его высокопреосвященству же. Вы же говорили, дядюшка, что ему кружево шею натирает. А этот шелк такой гладкий – можно не аппретировать. – Но без аппретирования крахмалом воротник не будет держать форму, – я не мог не признать, что мягкость воротника мне скорее нравилась. – Будет мягко облегать, – пожала плечами Мари-Мадлен. – Моде можно не только следовать – но и создавать! Кому как не дядюшке – он любит быть первым во всем. – Ваш дядюшка… – начал я, обрадованный тем, что она первая упомянула о Монсеньере. – Ни слова! – подскочила Мари-Мадлен. – Ничего не желаю слышать! – Он плачет во сне – каждую ночь, – больше козырей у меня не было. – Я, может, тоже плачу каждую ночь – не знаю, как во сне, – некому этого заметить, по его милости, но перед сном – обязательно! – К нам в мастерскую заходил Пьер Ланье с сыном, – сообщила Коринна. – Рассказывал, что после взятия Ла-Рошели переехал из Ла-Боле в Париж и купил москательную лавку. Говорит, на ратушной площади Монсеньер проповедовал как пророк Даниил – предсказал крах Империи, смерть испанского короля, победу Франции и рождение дофина. Как колокол Сен-Шапель гремел. После его речи к маршалу Лафорсу разом десять тысяч записалось – даже помяли кое-кого в очереди. – Да здравствует его высокопреосвященство, – обреченно отозвалась Комбалетта. – Придется мириться – с вами обоими мне не сладить. Vox populi – vox Dei**. *Равальяк – убийца Генриха IV. Казнен в 1610 г., будучи приговорен к четвертованию лошадьми. Но толпа на Гревской площади не дала завершить казнь, растерзав тело цареубийцы. ** Vox populi – vox Dei (лат.) – Глас народа – глас Божий.