Загадки Красного Сфинкса

Глава LV. Сен-Мар (1637) Не только Мари-Мадлен страдала в разлуке – шведский канцлер Оксеншерна отозвал на родину посла Якоба Делагарди. В преддверии разлуки Рошфор ни одной ночи не провел под крышей Пале и напоминал мартовского кота дикими глазами, худобой и царапинами на шее. После отъезда Делагарди Рошфор рвался в Швецию, но дипломатические отношения между нашими державами утратили то согласие, что была при жизни Северного льва. Монсеньер на мое робкое сочувствие графу отозвался в том духе, что наконец-то его перестанут изводить пачулями. Про себя я от души пожелал новому шведскому послу неистовой любви к сандалу – этот запах кардинал переносил еще хуже. В отличие от Комбалетты, чья переписка с Ла Валеттом существенно увеличила вес почтовых отправлений Пале-Кардиналя, Делагарди ни разу не написал Рошфору, и тот, после краткого затишья, с неистовым пылом устремился в сомнительные приключения, даруемые вечерними прогулками в Люксембургском саду. Я еще два раза штопал его платье, причем прореха в области печени меня серьезно напугала. – А что мне – молиться? – оскалил он зубы в горькой усмешке, так не вяжущейся с его красивым, до сей поры всегда победительным обликом. – Так и истаскаться недолго, – процедил Жюссак, красивым ударом загоняя в лузу шар через все сукно. – Кругом один сифилис. – А, двум смертям не бывать! – махнул рукой Рошфор. – Или кто-то себе два века намерил? – Жениться вам надо, граф, – тщательно натерев кий, Жюссак стряхнул с манжет мел и продолжил бомбардировку. – Чтобы кто-то о вас заботился, чтобы родная душа появилась. – Из меня муж – как из репы мортира. И вообще – из гарема выхода нет. Только на тот свет, вперед ногами, – Рошфор понуро свесил голову, облокотясь о бортик. – Ну Дени же женат. За последний год аж два раза дома ночевал. Впору Шампеню заказывать портрет – чтоб дочка отца не забыла. – Антуанетта забыть не даст – она мужа обожает. Идеальный брак – живет себе в свое удовольствие за книгами, а он – в свое, у ног Монсеньера. – Где ж я такую найду? – пожал плечами Рошфор. – Антуанетта на меня бы и не посмотрела – я ж Эсхила от Буаробера не отличу. Видно, судьба мне бобылем жить… И вообще – кто бы говорил! Вы, Франсуа, тоже не спешите связывать себя узами брака, как я погляжу. – Не так все просто, – насупился Жюссак, виновато глянув в мою сторону. Я знал, что он кружит вокруг Коринны, но не имел представления, насколько далеко у них все зашло. Чтобы дворянину жениться на простолюдинке – следовало выдержать немало неприятных испытаний, но главным препятствием была ревность Монсеньера – похоже, он утратил способность делиться расположением людей, входящих в его ближний круг, всецело претендуя на все время и все силы своего окружения. Его отношение к Урбану Восьмому после отзыва Мазарини в Рим переросло из неприязни в ненависть, он даже добился от короля сокращения Папской пребенды, уменьшив размер ежегодных выплат Ватикану на двести тысяч ливров – что уж говорить о простых смертных. – Что мне – плетью себя истязать, как отец Жозеф? Или с лакеем забавляться – как этот гаер? Так лакеи не мои, а Монсеньера – он стоит на страже их неприкосновенности… – Буаробер, действительно, нанял себе слугу – молоденького и хорошенького, как картинка – и громогласно оповестил об этом весь Пале-Кардиналь, вызвав брезгливую гримасу у Мари-Мадлен, снисходительную – у Монсеньера, и вздох облегчения – у Дальбера и Огюстена Клавье. – Ступайте в монастырь, как его величество, – высказался я. – Он каждую неделю навещает Луизу де Лафайет, и уверяет, что никогда не чувствовал себя ближе к Богу. – Если б Делагарди ушел в монастырь, я бы так и сделал, – хмыкнул Рошфор. – Но он ведет жизнь отнюдь не монашескую, отнюдь… – Я силюсь с ним порвать – и неохотно рву, И в тайной горести поэтому живу. Я чувствую, что я, в моей печальной доле, По мной отвергнутом вздыхаю поневоле, Я вижу, что душа раздвоена во мне: Высоко мужество, но сердце все в огне…* – я не мог удержаться. – Опять «Сид»! – застонал Рошфор. – Мне слаще всех надежд – знать, что надежды нет! – он отшвырнул кий и взялся за голову обеими руками. – Корнель слишком пропитался здешней атмосферой! Чтоб ему не появиться у нас раньше – во времена Шатонёфа или после взятия Ла-Рошели? – Или после аннексии Шато-Рено, – поддержал его Жюссак. – Или после договора в Кераско, когда в первый раз сюда, в Рюэль, на лето поехали… – Что, так заметно было? – я был и польщен, и смущен. – А то! Глаза горят, губы горят, а от ваших взглядов друг на друга, как сейчас помню, стоит у всех на пару лье в окружности, – Жюссак мечтательно посмотрел в окно. – Да, были времена… – я тоже смотрю из окна на фонтаны, зная, что не увижу там Монсеньера под сенью струй – который день он проводит лежа. – А что медики говорят? – в который раз спрашивает Рошфор. – Мэтр Шико твердит про хорошее сердце и про Амьен, а Ситуа – пугается и предлагает опий. – Привыкнет еще, – вздыхает Жюссак. – Взяли моду опием лечить… – Это все Бувар – лекарь его величества. Он считает мандрагору архаизмом. – Чем? – морщится Жюссак. – Устаревшим средством. С таким геморроем, как у его величества и у Монсеньера, мандрагоре не справиться. – Ну да, а от клистиров и опия, они, конечно, прямо как новенькие… – Рошфор щелчком сбивает с рукава мел и тихо, задумчиво декламирует: – Смири, смири в себе, Химена, эту боль И сердце к твердости в несчастье приневоль. Сменится тишиной случайное ненастье, Лишь беглым облаком твое затмилось счастье… – Химе-е-ена… – ворчит Жюссак, но я не обращаю на него внимания, вторя Рошфору: – И не на долгий срок оно отдалено! – Мне в этой горести надежды не дано! – мрачная Мари-Мадлен вступает в бильярдную. – Люсьен, это ты опять взял моего «Сида»? Купи уже себе экземпляр и не таскай мой! – Ваша милость, я не брал! Это Монсеньер велел Шарпантье ему читать, после депеш из Перигора о восстании кроканов. – Этих мерзавцев еще не перевешали? – хмурится Жюссак. – Эх, меня там нет… – Скоро перевешают – старый герцог Эпернон добился приезда своего среднего сына из Страны басков – чтобы тот помог подавить восстание в родной вотчине. Против артиллерии крестьяне бессильны. – Сомнительная честь – прослыть победителем босяков, – пожимает плечами Рошфор. – То ли дело наш Луи – взял Ландреси и Мобеж! Простите, Мари-Мадлен, – ваш Луи. Он перепугал самого кардинала-инфанта, который теперь трепещет, как бы младший Ла Валетт не вторгся в Нидерланды. Луи – истинный Сид нашего времени! – Боюсь, Шарль-Сезар, литературные аллюзии заведут вас слишком далеко, – покачала головой Комбалетта. – Слишком много претендентов на роль графа Гормаса. А тебя, Люсьен, зовет Монсеньер. – Кстати, чья партия? Я на новенького, – удаляясь, слышу я. Значит, до ужина бильярдная занята. Где бы мне поговорить с отцом Жозефом? Но сначала мне нужно к Монсеньеру – время ежедневного массажа. Ситуа – тихий, молчаливый, похожий на монаха молодой медик, – велел растирать Монсеньера в те дни, когда он лежит – чтобы избегать застоя крови и лимфы. – Зачем мне второй медик? Зачем мне вообще кто-то кроме вас? – негодовал Арман, узнав, что мэтр Шико нашел коллегу в деле поддержания здоровья его высокопреосвященства. – Затем, что я не вечен, Монсеньер. Мне уже шестьдесят пять и я должен подготовить преемника, успеть ввести его в курс, – ласково, но твердо повторял мэтр Шико. – Жозеф Ситуа – лучший студент курса в Болонском университете, особо отмеченный деканом – учеником самого Амбруаза Паре. Ситуа изучал работы Авиценны, сведущ в лечении болезней кроветворения. – Учился в Болонье? – Вы же знаете, медицинский факультет Сорбонны в настоящее время представляет собой сборище схоластов… – Я реформирую Сорбонну… Вот только прогоним кардинала-инфанта за Рейн. – Разумеется, Монсеньер, а мэтр Ситуа поможет вам в ваших трудах. Тем более что он вам обязан – пятнадцать лет назад вы остановили разбирательство по поводу скандала из-за его открывшейся связи с молодым монахом-доминиканцем… Так у нас появился мэтр Ситуа – больше всего похожий на Россиньоля образом жизни, в основном протекающей в лаборатории, куда он постепенно перетаскал из библиотеки все медицинские книги, после чего перестал появляться где-либо еще, кроме спальни Монсеньера. Я вхожу в кабинет, и Монсеньер отпускает Шарпантье. Закрываю окно, вдохнув полной грудью напоенный июльской жарой воздух. Снимаю с Монсеньера халат, рубашку и принимаюсь за массаж. Главное – случайно не задеть намечающийся гнойник. Нет, новых нет, только те, что на руках и на правом предплечье. Меня поражает, как обладающий крайней чувствительностью Арман – от неожиданной боли он взвивается, часто не в силах удержаться от вскрика – даже если вдруг Мими или Пюизет зацепят его загнутым когтем – не дрогнув ни одним мускулом, выносит любую боль, если включил ее в круг своего ожидания. Он молча терпит вскрытие абсцессов, перевязки, повторную чистку ран, прижигание геморроидальных узлов – чаще всего отказываясь от опия, к радости мэтра Шико, который продолжает опасаться появления падучей. Я думаю, Арман без звука вынес бы хоть ампутацию – еще и не прерывая диктовки особо ядовитого письма Урбану или герцогу Эпернону – с вопросом, когда в его губернаторстве прекратится бунт босяков. Какой же он худой! Все ребра на спине наперечет. Хотя зимой было хуже. Кожа под моими ладонями испещрена шрамами от вскрытых гнойников – особенно много их на плечах и спине – но по-прежнему нежна, а рубцовая ткань напоминает на ощупь парчу. – Арман, не надо. – Я слышу, как ты задышал. – Ну и что. Я не хочу без тебя. – Опять ты за свое. Зря, что ли, у меня сегодня правая рука без бинтов? Иди ко мне. – Арман… – Дай салфетку. – … М-м-м… Арман… Так и съел бы тебя всего… – Вместе со всем дерьмом? – Даже вместе с волосами… Да и сколько в тебе того дерьма после ежедневных клистиров? – Поверь, хватает – сам удивляюсь. И что ты разлегся? Давай халат и зови Шарпантье – писать новому императору Фердинанду Третьему. Новый император Священной Римской империи куда покладистей своего отца – не заявлял, что предпочтет править пустыней, нежели протестантами, не заикался о реституции владений Католической церкви – словом, признал новый порядок. В немалой степени этому поспособствовало взятие Корби в прошлом ноябре. Я часто вспоминал осаду: хотя состояние здоровья кардинала поначалу не давало надежды на непосредственное участие в кампании, Корби пал перед Ришелье. Никто не произнес этого вслух, но падение Корби стало весьма символичным: Гастон Орлеанский – глава Пикардийской армии – не смог взять занятую испанцами крепость, не смог взять Корби и король, проводивший в седле по двенадцать часов и четырежды попадавший под артиллерийский обстрел. Наконец, сначала уехал в Блуа Гастон, а через неделю вернулся в Париж Людовик. Монсеньер вздохнул спокойно, собрал маршалов и заявил: – Осада мне надоела. Будем штурмовать. – Да, ваше высокопреосвященство! – обрадовался маршал Шатильон. – Не Бог весть какие тут укрепления – не Ла-Рошель и даже не Бреда. – А почему нельзя было штурмовать раньше? – спросил я Шарпантье. – Надоело тут торчать, не май месяц. – Чтобы Людовик полез лично брать ворота? – с горечью спросил Монсеньор, входя в палатку. – Нет уж, если он себя не бережет – то поберегу его я. – А что за Бреда? – услышанное на совете не давало мне покоя. – Это та знаменитая крепость, которую взял Спинола? – О да… – мечтательно зажмурился Монсеньер. – Лучшие в мире фортификационные сооружения: все ворота обстреливаются со стен, подходы защищены двойным редутом, стены все в углах – у защитников прекрасный обзор, равелины, багинеты – к стенам не подойти. – А как же тогда ее взяли – сначала голландцы, а потом опять испанцы? – Как всегда, – ласково улыбнулся Монсеньер. – Хитростью. Большинство крепостей берутся хитростью, подкупом и голодом. К штурму прибегают в крайнем случае. Сначала голландцы проникли в крепость на барже в куче торфа и ночью вырезали сорок человек, а потом… Строго говоря, заслуга взятия Бреды принадлежит испанскому Россиньолю. Шифровальщик учтиво поклонился. – Спинола не знал, сколько провизии в крепости и уже хотел снять осаду, но тут защитники начали переговоры со своим подкреплением, безуспешно пытавшимся пробиться к стенам – они использовали световые семафоры, – раскачиваясь с носка на пятку, заговорил Россиньоль. – Сигналы удалось дешифровать – оказывается, провизии осталось на неделю. Спинола предложил голландцам милостивую капитуляцию – и Бреда пала. А он уже готов был бесславно оставить неприступные стены. – Кардиналу-инфанту тоже не с руки сидеть в Корби отрезанному от всех и ждать, пока в городе не кончатся крысы. Я послал ему условия – что гарнизону будет позволено уйти, с оружием и знаменами – не думаю, что у Шатильона возникнут трудности со штурмом. Трудность возникла после штурма – Монсеньер не смог сесть на коня. – Что за вздор! – бушевал он. – Я прекрасно выдержу час в седле. – Только через мой труп, – заявил мэтр Шико. – Я еле остановил кровотечение! Накануне Монсеньер проводил рекогносцировку, и кровью из лопнувшего геморроидального узла пропитались не только штаны, но и седло, и даже вальтрап. – Я как никогда оценил преимущества красного одеяния… – падая нам на руки, сообщил Монсеньер. Мне пришлось добавить в микстуру мэтра Шико изрядную щепотку матушкиного порошка – только тогда кровотечение унялось. Так что белый Алкид – сын Ахилла и Алкмены – напрасно ждал седока, чтобы внести его в крепость на своей широкой спине: Монсеньер въехал в покоренный Корби в карете. – Корби взят! Корби отбит у испанцев! Галлас бежит за Рейн! Победа! Победа! Да здравствует король! Да здравствует кардинал! – какой контраст являли улицы ноябрьского Парижа по сравнению с летними… Так что у Монсеньера осталось время на театр. «Сида» я смотрел три раза в Лувре и два – в Пале-Кардинале, после чего, к собственному удивлению, взял у Комбалетты книгу и прочитал. Что-то было в этом невысоком, некрасивом, несмелом человеке – Пьер Корнель сумел совершить нечто изумительно прекрасное, чему суждено было, как все чувствовали, пережить автора и остаться в веках. Как обманчива бывает внешность! – Монсеньер, – на Дени было жалко смотреть – он чуть ли не в первый раз в жизни возразил кардиналу, – вам не кажется, что Академия несправедлива к Корнелю? – Не кажется, – покосился на него Монсеньер, отрываясь от доклада академиков. – Хорошо изложено. Хорошо, но стоит бросить несколько цветов – свяжитесь с Академией, Шарпантье. – Хорошо, Монсеньер, – подчеркнуто покорным голосом сказал Дени, не поднимая глаз. – Я дал Корнелю пенсион! Я дал ему дворянство! – повысил голос Арман, отшвыривая доклад. – В конце концов, он останется в вечности – пусть поможет остаться там и нескольким академикам. – Кто опять взял моего «Сида»? – донесся из коридора возмущенный голос Комбалетты. – Я лишь на минуту отвлеклась на почту – книги нет! Люсьен, это ты взял? – Нет, ваша милость – у меня теперь свой есть, мне Коринна купила, – я вынул из-за пояса и показал ей тонкую тетрадь с пьесой. – Да что бы вы все делали без племянниц… – оглядывая кабинет, произнесла Мари-Мадлен. – А вот он где! Пожимая плечами, из-за портьеры воздвигся Буаробер, протягивая Комбалетте ее экземпляр «Сида»: – Я впечатлен. После прочтения этого труда передо мною открылась истина, - прижимая руку к груди, он потупился и проникновенно прошептал: – Воздержание… Воздержание. Воздержание! – В Лувре «Сида» играли три раза. Я понимаю, дядюшка, почему вы решили поставить заслон этой апологии отказа от всех земных желаний. – Я знал, что буду неверно истолкован, – с видом мученика произнес Монсеньер. – Что мне еще сделать для появления дофина, что? Если ни Мари Отфор, ни Луиза Лафайет ничуть не поспособствовали возникновению у его величества плотских побуждений? – У королевы была беременность, так трагически завершившаяся выкидышем – и тогдашний фаворит отнюдь не помешал Луи осуществить свой долг перед страной, – заметил Шарпантье. – Нужна свежая кровь. Есть у вас на примете молодой блондин из подходящей семьи? – спросила Мари-Мадлен. – При дворе король всех видел и никого не хочет. – Блондин? – Монсеньер взялся за бородку. – Анри Сен-Мар, второй сын покойного маршала Эффиа, заканчивает военную академию… – Прекрасно! Сколько ему? – Семнадцать. Сен-Мар появился в Рюэле через неделю. Во весь опор промчавшись по двору, он спешился и почти бегом кинулся в двери, немного притормозив, кажется, только перед кабинетом. – Анри Куафье де Рюзе д’Эффиа, маркиз де Сен-Мар! Обладатель столь пышного титула легко склонился в глубоком поклоне, стремительно выпрямился и уставился на Монсеньера темно-серыми, как кружочки платины, глазами. Светлые вихры надо лбом, высокие скулы, блестящая от пота верхняя губа, еще незнакомая с бритвой, слегка косящий взгляд – Анри смотрел всегда в упор, настойчиво и решительно, но легкая косинка придавала его взгляду оттенок нарушенного обещания – ни один собеседник не мог завладеть им полностью. – Я счастлив служить вашему высокопреосвященству! – выпалил гость. – Подойди, Анри, – ласково произнес Монсеньер. – Дай-ка я тебя рассмотрю. Два широких шага, твердо грохочущие каблуки – Монсеньер обхватил голову юноши и повернул к свету. – Вылитый отец… – прошептал кардинал. – Твой отец, Анри, был мне хорошим другом, и я сделаю все для его сына. – Благодарю, ваше высокопреосвященство! – слегка отстранившись, чтобы не смотреть на кардинала снизу вверх, выпалил Анри. – Я буду счастлив служить вам так же верно, как и мой отец! – Я зачислил тебя в роту королевских мушкетеров, – Монсеньер протянул Сен-Мару приказ, поданный Шарпантье. – Не ваших гвардейцев? – Ты нужнее мне в окружении его величества, Анри. Помни: первейший долг дворянина – служить своему королю. Во всем. Служи его величеству и будь предан мне – и ты высоко взлетишь, мой мальчик. – Да, ваше высокопреосвященство! Моя мать говорит мне то же самое. Я счастлив преданно служить вам! – тряхнул кудрями Анри. – Я слышал, ты превосходный фехтовальщик, – сказал Монсеньер. – Ректор военной академии мсье Бенджамен писал мне, что ты лучший на курсе по верховой езде и владению шпагой. – Да, ваше высокопреосвященство! – глаза Анри вспыхнули. – Продемонстрируйте мне что-нибудь из своих умений, – протягивая ему тренировочную шпагу с шариком на конце, попросил Монсеньер. На миг у меня мелькнула мысль, что в пару Сен-Мару встанет сам кардинал – у Анри, вероятно, тоже – он не успел скрыть недоумение, вздернувшее ему брови, но вперед, салютуя клинком, уже вышел Рошфор. Я отступил за письменный стол, продолжая полировать крышку «Великолепного часослова герцога Беррийского» – недавний подарок Мазарини, присланный с нарочным из Авиньона. Противники скрестили шпаги. Быстрый обмен ударами – Анри спасла гибкость – он чуть не прижал затылок к пяткам, уходя от свистнувшего клинка. И перешел в наступление – я не уследил, какой из ударов лишил Рошфора шпаги и когда Сен-Мар, даже не участивший вдохи, приставил к его горлу острие. – Превосходно, – промурлыкал Монсеньер, хватая на руки трехцветную кошку Газетту. – Превосходно, мой мальчик. Ступайте служить. Помните – я ваш друг и всегда рад вашему визиту. – Благодарю, ваше высокопреосвященство! – припав на колено, визитер поцеловал перстень кардинала и стремительно вышел. – Что скажете? – почесывая Газетту за ухом, спросил Монсеньер, провожая глазами Сен-Мара, пославшего коня в галоп сразу за воротами Рюэля. – Очень красив, – пожала плечами Комбалетта. – И очень глуп. – Очень храбр, – заметил Жюссак. – Фехтует так, будто по яйцам никогда не получал – весь нижний этаж открыт. – Может, и не получал, – сказал Рошфор, утирая вспотевшие виски. – Всеобщий любимчик. – Королю подойдет, – высказался я. – Может быть, его величество начнет носить сложные цвета. Мне очень понравился наряд Сен-Мара: золотисто-зеленая тафта вкупе с зеленовато-болотным оттенком кружева на воротнике и перьев на шляпе – выбор цветов придавал его облику утонченность, какую редко можно встретить в столь юном возрасте и при столь пылком нраве. *Пьер Корнель. "Сид". Перевод М. Лозинского.